Но Иван словно не слышал ее слов. Он опять с какой-то неизбывной мужицкой страстью припал к ее дрожащим припухлым губам, сбросил с ее плеч поролоновую куртку и притянул ее тело как можно ближе к себе.
И слезы, словно капли утренней росы, стали стекать не только с ее глаз, но и с его щек, губ.
Они ползли по ее посиневшему, исцарапанному телу, но, несмотря ни на что, она с какой-то жалобной надеждой смотрела в его воспаленные голубые и очень уставшие глаза.
Иван, в отличие от нее, плакал как ребенок, и в его откровенных чувствах, в его неистовой страсти не было никакой фальши, никакого интеллектуального уродства.
– Девочка, тебе жалко меня? – неожиданно спросил он. – Если жалко, то поцелуй меня как своего спасителя. Жалко или нет?
– Не знаю, – растерянно ответила Вера, опять ощутив невесомость в ногах и какое-то неосознанное влечение к Ивану.
– А мне тебя жалко… Очень жалко…
– Почему?
– Потому что ты не поняла самого главного. Кстати, как тебя зовут?
– Вера. Вера Лешукова. Мне 20 лет, но я уже знаю, что такое настоящая любовь. – Вера перестала плакать и с досадой, с каким-то безнадежным отчаянием посмотрела на Юрину могилу, затем высвободила косу из руки Ивана Петровича и надгробного креста. – Вам не понять, как я любила Юру, – тихо прошептала она.
– Не рассказывай, об этом я догадался сразу, как только увидел тебя на могиле несчастного. Меня потрясли твое раскаяние, твоя душа, любовь. Я понял тебя и не смог устоять, сдержаться. Потому что я человек, идущий от солнца, и о такой любви, которую ты чувствуешь, я читал только в романах, которым никогда не верил, не верю и сейчас, пока сам не переживу подобного. Ты основного не поняла – ты не даешь тем, кто любит тебя, боготворит, ответных искренних чувств, без которых ты пропадешь точно так же, как твой друг Юра.
– Откуда вы знаете?
– Я знаю очень много, оттого и хожу сюда каждый вечер, потому что общаюсь не только с живыми, но и с мертвыми. Для меня что живой, что мертвый, – без разницы. Бродит ли он по земле или спит. Главное, знать каждого, потому что среди моих друзей светлые люди есть. Иногда и от мертвого больше толку. Вспомнишь его мудрые мысли или советы, хоть откапывай его и подробно все расспрашивай. – Иван перекрестился и неожиданно погладил сильно покосившийся надгробный крест. – Прости меня, парень, но Верушка теперь моя. Ты знаешь, милая моя Верушка, что на этом кладбище лежат все твои предки?
– Знаю. Может, не всех, но знаю.
– Молодец… Это надо знать. Иначе без совести проживете. Думка о них – это их бессмертие и твоя совесть и, по-моему, большой для них праздник. Иначе они бы не затихали по ночам, когда я с ними разговариваю и читаю им стихи. Вон там, за церковью, могила твоей прабабушки, которая бурлачила по реке Вага, а потом расправилась со своим хозяином, превратившим ее в жалкую рабыню. Она сидела за это.
– Как сидела?
– Обычно. В тюрьме. У вас весь род по тюрьмам кочевал. Но ее вскоре отпустили, потому что хозяин – как потом выяснилось – сам – убийца, и заставлял женщин тянуть лямку наравне с мужиками. Я и отца твоего знаю. Не раз его от водки отхаживал да спасал от тюрьмы. И матушку твою боготворил в молодости. Цветы ей дарил, махорку, нежил ее. Но она, по-моему, только отца твоего любит, а со мной просто балуется. Я многих из поселка знаю, и меня знают, потому что я не замыкаюсь в себе и ничего не скрываю от людей. И чихал я на все коммерческие тайны и сплетни. У человека есть только тайна сердца, которое либо любит и сияет как солнце, либо ненавидит и сеет смерть и мрак. Середины нет. Середина только у слабоумных да запутавшихся людей. Верушка, горе мое заблудшее, я иду от солнца, а ты неизвестно от чего! Ты любила Юру, но его больше нет, а жизнь идет. Я люблю тебя так же, как Юра, а может, еще сильнее, потому что я презираю этот алчный безумный мир до слез, до боли, до отвращения. Я ненавижу его людей, которых, впрочем, и людьми нельзя назвать. Это жалкие твари, без неба, света, воздуха, свободы. Муляжи, обескровленные деньгами и ничтожными проблемами. Я ненавижу их, и полюбить кого-то мне очень-очень трудно, а ты, Вера, ты желание мое. мечта. Я хочу, чтобы ты была моей, моим другом. Я начну жить ради тебя. У нас появится свое суземье, свое раздолье черничное, свой таежный рай.
Удивительно, но эти исповедальные незамысловатые откровения, казалось, наполняли тишину кладбища каким-то необъяснимым теплым светом, каким-то новым утренним пробуждением ранней весны, дыханием солнца, свободы. Словно они шли не от безжалостного безумца, ослепленного желчью и злобой на весь окружающий мир, а откуда-то из глубины бескрайных северных болот, непроходимых таежных буреломов, суземий, деревень, наполненных сиянием звезд, вечностью.
– Иван, вы сумасшедший, – растерянно и опять каким-то приглушенным шепотом выдохнула Вера, совсем оправившись от слез. – Но от ваших слов я балдею и дико тащусь, как будто вы самый близкий, самый дорогой мне человек. Ведь вы намного старше меня, хоть и похожи на Юру чем-то…
– Я старше годами, – сразу возразил он, – но не чувствами, не душой. А уж о страсти и говорить не приходится. Я младенец рядом с тобой. Твои чувства изношены, как сапоги твоего отца. От них прет какой-то жуткой безысходностью, безнадежным захватом суперроскоши, превосходством. Ты контролируешь себя на каждом шагу и боишься, что тебя обманут, предадут или продадут твое гибкое красивое тело. Высосут из него все и выбросят, как я выбросил твое рваное белье за эту ограду. Глупенькая! Кто любит, тот не обманывает и не высасывает душу, а если обманывает и сосет – то не любит. Если б завтра солнце взошло с другой стороны или перестало светить несколько дней, то произошло бы бог знает что! Но оно не подводит нас и каждый день поднимается с востока, откуда пришел я. Я уведу тебя в другой мир. В край северного сияния, вечности, бессмертия. В мир отзывчивых добрых людей, не знающих, что такое ложь, зависть, насилие. – Иван вдруг замолчал и пристально посмотрел Вере в глаза, пытаясь уяснить, как она поняла его слова. Он догадывался, что в ее сознании такие понятия, как "бессмертие", "вечность", никогда не существовали. Она жила прежде всего плотской мотыльковой страстью, а сильными духом считала тех людей, которые за оказанную ею услугу платили хорошие деньги. Этих людей она уважала, но почему-то ценила и помнила в первую очередь только тех, с которыми получала физическое наслаждение, связанное с острыми ощущениями, оргазмом.
– Утром сильно похолодало, – тихо сказала она, пытаясь успокоить себя после слов, сказанных Иваном.
– Ночью было еще холоднее.
– Ночью я ничего не чувствовала, кроме вас. А сейчас у меня замерзли руки… И мне надо идти домой.
Он взял ее руки в свои обессиленные ладони и неуклюже, даже застенчиво, словно между ними ничего не произошло, потянул их к своей груди.
– Я буду греть их вот здесь, в сердце, потому что отсюда исходит солнечный свет. Я чувствую тебя не только плотью, но и заиндевевшим сердцем. Уверен, ты родишь мне красивого, бесстрашного сына. А сейчас я тебя одену в целительную одежду и провожу до ворот кладбища.
Всю ночь, наполненную яркими звездами и какой-то труднообъяснимой исповедальной страстью, Иван был в ударе. Он испытал счастье, ведь Вера отдалась ему, несмотря на то, что он варварски ворвался в ее душу. Ведь она, пусть и не совсем осознанно, может, безрассудно, но была занята совсем другим человеком. Может, тот человек и в подметки ему не годился, но он любил Веру, носил не один год в своем сердце, а потом, видимо не справившись с горечью и болью безответной любви, покончил с собой.
"Этот парень, – размышлял Иван, – совершил преступление перед Богом. У каждого своя судьба, но жизнь человека является собственностью его Создателя, а не самого человека. Наверно, парень слишком глупый, зеленый".
За всю ночь собаки даже не тявкнули ни разу. Словно удивленные поведением хозяина, они с любопытством пихали взъерошенные морды в щели ограды и долго принюхивались к дамской косметике. По всей видимости, запах рваного белья девушки пришелся им по вкусу, так как они вскоре улеглись на него и пролежали всю ночь, поглядывая изредка то на своего хозяина, то на звезды. Приятель Ивана тоже был тише воды, ниже травы, хотя и не без волнения наблюдал за своим другом и незнакомкой. Иван быстро стал одеваться. Вера обратила внимание на большой золотой крест, висевший у него на груди. Он всю ночь мешал ей и сильно отсвечивал, сначала от луны, потом от звезд и горящих глаз Ивана. В центре креста блистало выгравированное золотое солнце. Одевшись, Иван достал из рюкзака нижнее белье и протянул Вере.
– Белье хоть и мужское, но ему нет цены. Оно излечило души многих людей. Надень его, из-под куртки не видно, что оно мужское, – строго сказал он.
Оглядев белье, Вера взяла его в руки, и глаза ее округлились.
Белье было очень дорогое, но больше всего удивили в нем очень тонкие золотые нитки.
– Иван, отвернитесь, – тихо сказала она, дрожа от утреннего холода, и стала одеваться.
Иван отвернулся, но, когда он боковым зрением увидел, что большая часть ее тела, особенно в чувственных женских местах сплошь покрыта синяками и царапинами и исколота какими-то пошлыми картинками, сердце его не выдержало.
– Верушка, неужели ты оттуда?! – с грустью показал он в сторону железной дороги, находившейся в километре от кладбища. – Неужели из Москвы?
– Да, – также тихо ответила она с какой-то щемящей болью и, помолчав немного, смахнула с глаз слезу.
– Из публичного дома?