Наши слова, наши письма – все это было не то. Даже слово "люблю" было не тем словом. Оно ничего не выражало из того почти что болезненного, чем мрачно полнилась душа, как ничего не выражает, когда кто-нибудь погоняет ботинком по мостовой жестянку. Даже слово "дорогая", даже слово "любимая" – не больше, чем "блям-блям" жестянки по тротуару.
Да, Ника была и тем и другим, но всегда больше и того и другого, и ни одно слово не могло этого выразить. Не отчетливой мыслью или ясным словом, а скорей бессловесным и неопределенным чутьем я знал, что она только маленькая, не очень добрая девочка. И одновременно она была больше своей маленькой недоброты. В ней, до неведомого срока, замкнуты были такие силы, что вряд ли она и сама что-нибудь о них понимала. К моему робкому восхищению ею всегда примешивался ужас, и это настолько тяжело и мучительно раздваивало, что, казалось, в хрупкое неведение детства просунулись какие-то две жестокие руки, которые вот-вот все здесь переломают. Если это и есть любовь, то почему от нее так больно? Почему она не радует, а цепенит и саднит, почему в тайну любви, как в огонь, надо долго и завороженно вглядываться? Но хоть и век смотри – ничего не поймешь. И вдруг ответ, как быстрый, тут же забываемый ожог: неужели тайна любви – в ненависти, в почти ненависти?..
Я всегда, с самого начала предчувствовал, что все это у нас ненадолго. Ведь я не знаю секрета вечно нравиться, всегда быть свежим и интересным, не знаю, куда ее вести. А она, чувствовалось, хотела, чтобы ее куда-то вели. А она заслуживала быть вечно окруженной таким… такой мужественной заботой, когда скука невозможна. Когда вечно свежее чувство не замыливается, всегда оставаясь острым и высоким, когда взгляды, перекрещиваясь, опасны, как беглый огонь. Да, я чего-то очень-очень важного для этих отношений не знал… не умел… Я – только глупый мальчик, а она… О, она – совсем другое…
Легко следовать постановлениям рассудка. Трудней научиться выдергивать из клубка чувств и мыслей тоненькую ниточку предчувствия…
Вдруг впереди, в каких-нибудь двадцати шагах я увидел что-то невозможное, но страшно знакомое. Этот поворот головы, эта шея, этот перегиб фигуры были единственными. А что еще за тип рядом, в ковбойке?
Они так беззаботно, так весело шли, так были увлечены друг другом, что весь чисто умытый мир, весь сквер с его подробно вырезанными листьями акаций, усеянными маленькими жидкими лупами дрожащих дождинок, – казалось, не существовал для них.
Я, догоняя, немного наддал и услышал ласкающийся, как у кошки, знакомый голос:
– Скажи, о чем ты думаешь? – сказала она этому, в ковбойке, только нам принадлежащие слова. И с тою же всегдашней своей легкой и такой милой шепелявостью. – Если не хочешь – не отвечай, – добавила она, обливая его предательски-преданным взглядом.
"Вот оно что, – подумал я. – А я-то думал на Андрея… даже на Аркашку… А этот тип из параллельного класса. Странно, неужели в такой ковбойке все это можно знать? И как быть вечно интересным, и о чем говорить, когда танцуешь, и куда потом вести?"
– Нет, какой же надо быть бесстыжей, чтобы надеть такой сарафан, ведь плечи и грудь – совсем голые! – возмущенно сказала вслед Нике пожилая женщина.
– Молодежь, – ответила ее спутница.
– Ты уже четвертый раз говоришь: угу, – сказала над моим ухом мама. – Нет, я когда-нибудь разорвусь с такими помощниками. Немедленно отправляйся за молоком!
Внезапно ворвавшаяся жизнь оборвала мой сон. Я встряхнулся и зевнул. Я подумал, что, когда вернусь, продолжу рассказ, но поход в молочный на Орликов затянулся. Купив разливного молока, я пошел по Кировской. В полной задумчивости забрел в магазин "Грампластинки" и только тут немного опомнился. После целой кучи сомнений купил долгоиграющую пластинку с ариями из "Евгения Онегина".
Когда я вернулся, мамы уже дома не было. Я постучался к соседу Володе Варшавскому. Он стоял за мольбертом с палитрой в руке и что-то задумчиво поправлял кистью на холсте.
– Можно у тебя послушать пластинку?
Он вытер руки о тряпку и осторожно вынул пластинку из конверта, надев ее на средний палец, а устьем большого и указательного пальца придерживая ее за ребро (я понял, что это как в фотографии, когда берешь пленку за ребра, чтобы не залапать). Я порадовался, какая она чистенькая, без единой пушинки. Володя внимательно прочитал этикетку.
– Чайковский? Погоди-погоди, – сказал он, закатив глаза и как бы делая усилие вспомнить. – Где-то я слышал эту фамилию.
– Ты что, забыл, что ль? – изумился я. – Ты же сам заставлял меня в пятом классе слушать Первый концерт.
– В пятом? Первый? – он сделал круглые глаза. – Заставлял?
– Ну, то есть не заставлял, конечно. Я сам это… как его? Я сам хотел.
– Ты? Сам хотел? – еще больше удивился он.
А, он просто дурака валяет, оттачивает на мне свое чувство юмора, понял я. Не время было шутить. Чувство юмора, и без того несколько ослабленное у меня, в последнее время совсем притупилось: события я видел исключительно драматически.
– Ну, ладно-ладно, – примирительно сказал он, видя, что я в расстройстве. – А что именно ты хотел послушать? Или все подряд?
– Арию Ленского, – сказал я.
– Хорошо, – он прицелился на новенькую пластинку корундовой иглой. – Извини, я немного не в духе, – сказал он и вышел из комнаты, держась за виски.
Пошло замечательное, уже знакомое мне вступление. Я думал, что музыка поможет мне увидеть все, как это было тогда, в фильме: Ленского перед дуэлью, размышляющего о жизни и смерти и уже предчувствующего свою гибель. Но я увидел что-то совсем другое.
"Куда? Куда? Куда вы удалились, – запел Лемешев, – весны моей златые дни?.." Страдающий голос певца был почти моим собственным голосом…Что день грядущий мне готовит?.. Да, все у меня в прошлом – и весна, и златые дни, а в грядущем одна черная неизвестность…Его мой взор напрасно ловит. В глубокой мгле таится он… По какой-то непонятной связи я вспомнил, как год назад крупно подрался с очкариком из шестнадцатого подъезда. Он был всего на год старше, но я понадеялся, что, во-первых, он – очкарик, а во-вторых, на скрипке пилит. Скрипач, скрипка – это все были для меня синонимы безнадежной изнеженности…Нет нужды, прав судьбы закон… Я здорово обманулся. Оказалось, он крепко сложен, и удар у него очень сильный…Паду-у ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?.. В ответ я бил часто, но в полном ослеплении и потому – бестолково. Все-таки на меня сильно давило, что он старше…Все благо. Бдения и сна приходит час определенный… Раза три-четыре он мне крепко заехал. До того крепко, что у меня из носа и глаз посыпались звезды…Благословен и день забот, благословен и тьмы приход… Я бы с удовольствием разбил ему очки, но перед дракой он их снял и, тщательно уложив в очешник, спрятал в карман. Я видел только его близорукие глаза и нос с красными вмятинами от оправы.
– Да уберите его от меня! Он дерется, как псих! – закричал очкарик после блестящей серии моих ударов.
Не сразу ребятам удалось меня остановить. Самое в таких случаях паскудное – победу не присудили никому. От обиды слезы у меня были очень близко, невероятным усилием воли я почти загнал их обратно, я им просто приказал. Я уже давно работал над собой…Куда, куда, куда вы удалились? Весны моей златые дни…
Вот именно, куда?
Я, признаюсь, с трудом заканчиваю на этом свой рассказ. Неохота мне расставаться с тобой, Ника, и с тобой, Аркаша. Тяжело расставаться с воспоминаниями о нас, таких еще свежих – четырнадцатилетних, с такими еще легкими мыслями, с не отягченными душами.
Но что прошлые огорчения? Еще больней будет расставаться навек.
Или – и там свидимся?
Что скажете?
Лермонтов, например, ничуть не сомневался:
Смерть пришла., наступило за гробом свиданье,
Но в мире новом друг друга они не узнали.
И еще:
Я видел прелесть бестелесных
И тосковал,
Что образ твой в чертах небесных
Не узнавал…
Для того, может быть, и существуют встречи одноклассников, чтобы наполнить до возможных краев эту чашу – чтобы все-таки, сколько можно, успеть наглядеться, пока еще узнаем друг друга…
Восьмое марта
Под вечер занесло нас с Аркашкой и Эриком во двор высотки.
Эрик был новичком в нашем шестом "Б" – достался нам по наследству от ушедших вперед семиклассников. Но – в это трудно поверить – этим ушедшим вперед когда-то, в свое время он тоже достался по наследству от… от… от пошагавших еще дальше. "Вот смелый парень, – думал я. – До какой же степени надо наплевать на все эти двойки и тройки, на грозные записи в дневнике с вызовом родителей к директору, на собственное самолюбие, наконец, – чтобы тебя посреди учебного года выдернули, как редиску из грядки, и перевели классом ниже!"
Мне это казалось смелым до дерзости. Может быть, он знал за собой какой-нибудь талант? Только такой гигантский талантище делает бессмысленным рутинный путь постепенного накопления знаний.
Эрик был первый и, надо сказать, последний третьегодник, которого я встретил в своей жизни. Совсем немного посидел он за нашими партами, партами шестого "Б", и близорукой судьбой, ничего не прозревающей дальше отметок в классном журнале, был выдернут и из наших рядов и переведен, или нет, был низринут – о ужас! – в пятый класс. Он, который уже должен бы был заканчивать восьмой!
Его шикарное заграничное имя было предметом моей зависти.
– А взрослого тебя как будут звать? – спросил я.
– Эрастом, – пробасил он.