– Имейте в виду, это фильм-опера, – успел только предупредить я девчонок. Хотя предупреждать, может быть, надо было бы меня самого. Но чего не бывает в жизни? Зашел я в кинотеатр одним человеком, а вышел совершенно другим. Так вот что значит – Чайковский! Я был потрясен, умилен и разнежен. Чайковский разбудил мою спящую душу. Когда я прикрывал глаза, передо мной начинали плыть какие-то полузабытые пейзажи, с веющими в их полях остро печальными запахами трав и листьев. Его горькая музыка была сладостна. Это было непонятно, волшебно.
– Знакомьтесь: Тоня – Володя, – представила нас уже на улице Ника.
Вода Обводного канала густо клубилась паром, оседавшим на гранитных стенах набережной седым инеем.
Я сообразил, что Ника права: Вова я только для близких. Мы медленно шли по набережной. Голова Тони была повязана совершенно прозрачной розовой косынкой, что было не совсем по сезону.
– Это у тебя газовая? – спросила Ника.
Я не сразу понял, что речь идет о косынке. Газовая? Я этого никак не мог понять, впервые слышал тогда это слово.
Из-под косынки у Тони выбивались светлые волосы.
– Но какова Шенгелая в роли Татьяны! – говорили обе одновременно.
– А Онегин… Онегин – ну просто само совершенство! – говорила Ника. Тебе понравился Онегин? – бурно набросилась она на Тоню.
Я подумал, как это несправедливо, что и Татьяне Лариной, и вот теперь Нике нравятся такие типы, как Онегин.
– Мне больше понравился Владимир, – двусмысленно сказала Тоня, – стрельнув в меня шалым взглядом, от которого мне в голову и щеки чем-то ударило. Спасло меня то, что Никин взгляд был рассеян.
– Владимир? – разочарованно протянула она.
– Я имею в виду Ленского, – с гримаской невинности добавила Тоня. Я обрадованно и солидарно глянул на нее.
Конечно же – Ленский! Как может нравиться Онегин? Ведь он – убийца! Притом Ленский – поэт! У Ленского самая лучшая ария. Сколько в ней мыслей! Пушкин, кажется, иронизирует над стихами Ленского, который воспевал "и нечто, и туманну даль". И очень даже зря. Мне не всегда нравится ирония. Я понимаю, что она может быть выгодна, и даже очень, но она возвышает только того, кто ею пользуется, а из другого несправедливо делает дурака. Подлость в том, что человек, глядя со стороны, может даже услаждаться иронией, с помощью которой один разделывается с другим, но только покуда это не коснется его самого…
После гибели Ленского было еще много прекрасной музыки, а смотреть стало неинтересно. "Не Онегин совершенство, а музыка".
Надо сказать, в те давние годы я был едва ли не умней, чем позже, в двадцать-двадцать пять лет. Из глубины моего несогласия и даже довольно бурного внутреннего монолога я ни разу не пискнул. Инстинктивно я избегал с Никой принципиальных разговоров, что было единственно возможным поведением настоящего, зрелого мужчины. Я уже неплохо изучил реестр безопасных тем.
– Тонечка, ты извини, мы на минутку, – неожиданно сказала Ника и, твердо взяв меня под руку, чего она раньше никогда не делала, потащила меня вперед. Меня заколотило от этого неожиданного прикосновения. Она остановилась и твердо посмотрела мне в глаза, как бы говоря: не то, не то, что ты подумал, это – другое. В холодную воду канала доверчиво опрокидывались нежные, подрумяненные вечерней зарей облака.
– Слушай, где Аркадий?! – грозно сведя брови, спросила Ника.
– Он не смог. Что-то связано с мамой.
– Негодник! Я же пригласила Тоню специально для него. Что прикажешь теперь с ней делать? Мне она совершенно не нужна.
– Вроде неплохая девчонка, – промямлил я.
– Неплохая? – Ника въехала в мои глаза своими черными буравчиками. – Может быть, оставить вас вдвоем?
– Ну, что ты…
– Я хочу быть только с тобой, – прикрыв глаза, капризно сказала она. – Сделай что-нибудь!
– Тише! Она может услышать, – прошипел я. – И потом – что ж ее, выгнать?
– Разве я сказала выгнать? Ну, хорошо, – вовсе не хорошо сказала она. – Хорошо! Пусть! Но знай, что ты мне отравил всю прогулку.
У меня отлегло от сердца. Я не представлял себе, как я буду выгонять Тоню.
– Тонечка, милая, что ж ты отстаешь? – проворковала Ника.
"А, это так, что-то на нее просто накатило", – облегченно подумал я.
Но, на счастье, оказалось, что Тоня сама спешит.
– Ой я беспамятная! Я же совсем забыла, мама просила забежать в садик за братом.
– Ты ничего не говорила, – Ника притворно-обиженно надула губы.
– До свидания? – сказала Тоня, протягивая мне руку. – Было очень приятно.
Я подал ей свою и почувствовал ее замерзшую ладонь, и между нами незаконно пробежала нежность. В ее ладони я почувствовал еще что-то. Это было комочком бумаги, которую я крепко зажал в своей руке.
– Взаимно, – ответил я. Мне впервые привелось употреблять это слово, и я порадовался, что так ловко его вставил, как опытный воспитан. Как какой-нибудь Виталик из четвертого подъезда.
Мы еще долго гуляли, и я несколько раз хотел бумажный комок утопить незаметно в реке. Но в последний момент словно кто-то говорил мне: смотри, пожалеешь. Я чувствовал себя противно двоящимся. "А может быть, там ничего особенного и нет?" – думал я. Разбирало дикое любопытство, что там написано. Незаметно я отправил бумажный комок в карман брюк и незаметно понюхал освободившуюся руку. Она пахла незнакомым, волнующим, видимо ее, Тониным, запахом, который теперь, когда я его узнал, доносился до меня и издали. Моя рука пронзительно, во всю ивановскую пахла Тоней. Я трусливо подумал, что Ника тоже может это учуять. Захотелось, чтобы моя преступная рука как-нибудь незаметно отстала и гуляла бы сзади, в безопасном отдалении.
Ника не сразу отошла, но все же постепенно успокоилась и перестала дуться, и пошел чудесный вечер – с тем щемяще нежным, что еще оставалось от Чайковского, с Никой, с прекрасной, перевернутой своими огнями в черной воде Обводного канала Москвой. Без шапки я немного подмерзал, но это было уже не то, что зимой. Я совсем немного пританцовывал и дул в ладони.
Дома я с трудом разобрал написанное полустершимся карандашом:
"Вов!
Наши вкусы совпадают. Чайковский – гений. Ленский – прелесть! Если захочешь, позвони мне по тел. Е2-52-58. Тоня".
Мне стало стыдно и как-то приятно-противно. Из этого мутного болота с трудом я выловил одно, что не признаю измены, и сильно пожалел, что не утопил бумажку там же, на набережной. Тогда бы моя совесть была чиста. А теперь…
Прерванное счастье
С неделю после того классного часа ходил я как в воду опущенный, и все это время мама приставала ко мне с вопросом:
– Ты что-то натворил. – Это типично мамино: высказывать свои самые худшие предположения в утвердительной форме.
– Скажи, чего мне ждать? Вызова к директору школы?
Что я мог ей ответить, я и сам не знал, чего ждать.
Я немного опасался продолжения со стороны Агры, но пока что ничего нового она не придумала. Учебный год стремительно катился к своему концу, и это единственное, в чем еще была горькая отрада. С некоторых пор все мне отдавало горечью.
Все прошедшее с проклятого собрания время ни о чем, кроме Ники, я не мог думать. Я вкусил весь яд и всю сладость страданий. Что перед этим были те, почти выдуманные муки ревности, когда Андрей в "Юбилее" должен был ее понарошку поцеловать? Я, помню, заводил себя: "А вдруг он с ветки театральной условности сорвет плод посущественней"? А иногда думал: "А вдруг другой – это Андрей и есть?"
Теперь место в классе, где сидела Ника, стало для меня запретным – мутной туманностью. Я и не заметил, что уже давно могу спокойно смотреть в сторону Танечки Синицыной – и ничего. Но эти два случая – с Танечкой и с Никой – сильно разнились. Когда-то давно я действительно не мог смотреть в сторону Танечки, но то "не могу" было восторженным, даже праздничным. Теперь все точно переродилось. Я словно вылез из горящего танка.
Под напором жизненных впечатлений страдания мои то немного утихали, то с новой силой набрасывались на меня. Аркашка долго выслушивал мои излияния, пока не уехал в летний лагерь. И, наверно, с радостью уехал, несправедливо думал я. Но в этой несправедливости тоже была своя черная сладость.
Однажды мне в голову зашла странная мысль: а какая она? Та, которую я так мучительно люблю? Знаю ли я, из чего она состоит? Из каких качеств? И оказывалось, что нет, не знаю. Но не знаю только головой, а всем остальным знаю. Какая она? Восхитительная! Вот Кармен, она плохая или хорошая? Она Кармен, и все! Как же без Ники все стало пусто и бессмысленно!
В середине лета, на коротком пересменке мы встретились с Аркашкой.
– Я все обдумал, – сказал я. – Буду бороться. Я соберу все ее письма и записочки и предъявлю ей, а?
– Ну и чего ты этим добьесси?
– Как чего? Это же все не мной выдумано, она писала.
– Ну и что? Скажет: да, было. Раньше. А теперь прошло.
– Что значит – прошло? Вот тут написано – до-ро-гой. И раньше было написано и теперь.
– Что ты, как мальчик, к словам цепляисси.
– Это я мальчик?! – вскипел я, не понимая всего юмора этого моего возмущения. Потому что, а кто же я другой был, как не мальчик?
– Заздря обижаисси. Обидчивость, как говорит мой дед, это тухлый психический понос.
– Хорошо. Видишь двух этих слоников на золотой цепочке. Красный и белый. Ее подарок.
– Ну, если слоники, тогда конечно, – насмешливо сказал Аркадий. – Перед слониками кто ж устоит?
– Не понимаю, что ты нашел смешного?
– Я не смеюсь. Потому что над больными не смеются.
– Да это просто с ее стороны – нечестно!