Думаю, в отношении меня никакой ошибки не было, во мне действительно нет артистизма, но моего талантливого друга могли бы и взять. Я двоился. Благородство боролось с жалостью к себе: а если бы его все-таки взяли, а не взяли меня одного? Теперь я думаю, что, не взяв обоих, руководитель драмкружка поступил мудро. Видя нас все время вместе, он догадался, что мы друзья, и, не пожалев каждого из нас, пощадил нашу дружбу. Ну, и потом там, куда вместе попадали Андрей и Ника, мне уже точно места не было. Это же была наша образцовая танцевальная пара. Ника была просто помешана на танцах, и это у нее здорово получалось. Но слава лучшей танцевальной пары тесно переплелась с именем Андрея.
Все равно я терпел их дуэт и шел на это. О славе школы я не меньше заботился, чем о своем счастье. Так и в песне пелось: больше думай о Родине, а потом – о себе. Стиснув зубы, я соглашался терпеть все то, что школу украшало. А Ника и Андрей в танцах были очень, очень хороши. Не знаю, стал бы я прежде думать о родине, а потом о себе, знай я заранее, что в "Юбилее" Нике придется играть жену Андрея и по ходу спектакля он должен будет ее поцеловать. Хотя поцелуй был вполне бутафорским, кровь я проливал каждый раз самую настоящую.
– Не горюй, паря! – сказал Аркашка. – Помнишь этих ребят, которых мы видели во Дворце пионеров? "Две отравленных сардинки, яд в жевательной резинке"… Ну, тогда, на Седьмое ноября? Еще, кажется, их обоих Аликами зовут?
– Лифшиц и Левенбук? Как же, помню.
– Заведем и мы себе киятр не хуже энтого "Юбилея". Помнишь, у Аликов есть номер под названием "Муха-цокотуха"? Отлично читают. Берем, заучиваем, кое-что добавляем от себя, и все. Готов потрясный номер. Ну, как мысль? Годидзе?
Я вяло согласился. Эх! Знать бы тогда, что наша "Муха" будет иметь потрясающий успех везде: и в школе, и в пионерлагере. Лето разлучало нас с Аркашкой, и потому выездной, лагерный вариант "Мухи" мы готовили с Борькой Логуновым. Правда, Борька не умел так потрясно жужжать за муху, но у него были кой-какие режиссерские мыслишки…
Одного я боялся, и вот уж этой тайны не знали ни мой друг, ни подруга. "А вдруг, – думал я, – в один прекрасный день (это только так говорится в один прекрасный день, а случись, он мог бы стать наичернейшим), что в один прекрасный день Ника разглядит Аркашкины таланты: шикарное подражание саксофону, умение смешить девчонок, чувство собственного достоинства – вижу же их я? И что тогда – конец?" Не скажу, чтоб я маниакально предавался мрачным подозрениям, но иногда это едкой гнильцой примешивалось к свежему вкусу жизни.
Однажды Аркашка пришел на скверик в новой шапке. Время еще было очень бедное, и шапки, которые мы, пацаны носили, были сплошь овчинные, цигейковые, в самом лучшем случае котиковые, ношеные-переношеные, доставшиеся от старших братьев. В то время мало кто кроме стиляг, число которых было так мало, что в общей физиономии толпы их присутствия не чувствовалось, в то время мало кто кроме них стремился выделиться своей необычной одеждой. Да для того у народа и возможностей не было. Чем старей и невыразительней была твоя шапка, тем для тебя же лучше. Трамвайный закон: не высовывайся! Аркашка не мог этого не чувствовать. А шапка-то была на нем не то что новая, это бы еще полбеды, шапка была исключительная. Как потом оказалось – подарок состоятельной бабушки. Видимо, от ношения этой шапки увернуться ему было никак не возможно. Шапчонка была та еще: с очень, ну просто необычайно длинными ушами, и вся – в крупный черный завиток. Кудрявенькая такая.
– Ой, какая хорошенькая! – восхитилась Ника. – Ты в ней настоящий пудель.
Со стороны Ники это была милая бестактность, но мне сдуру показалось, что уже можно пройтись, позубоскалить насчет шапки. Аркашка смерил Нику ну не испепеляющим, а скорее таким, ставящим на место взглядом. Мол, прощаю тебе, неразумная женщина! Мне бы надо было это приметить и попридержать язык. Вместо того я, включившись, как мне казалось, в самую безобидную игру, подлил масла:
– Не пудель, а целый барашек, ме-е, ме-е!
Аркашка слегка побледнел, и я осекся. Но зря я насторожился, оказалось, Аркашка не такой человек, чтобы на дураков обижаться. Он вполне дружественным тоном произнес:
– Володь, и ты, Ника. Давно хочу на вас пожаловаться, но не знаю кому. Ведь вы меня в почтовый ящик превратили. Нехорошо.
То выражение лица, та интонация, тот взгляд – вниз и в сторону, с которыми было сказано это "нехорошо", дали мне знать, что я обманулся. Я только теперь почувствовал, что Аркашка обиделся, и сильно. Да, он самолюбив, а кто – нет? Я тоже самолюбив, но на свое счастье быстро отходчив. Я еще могу поссориться с младшей сестренкой за порцию черешни, у кого на блюдечке ягод больше, но с друзьями – беспринципно миролюбив.
– Помните, как переписывались Дубровский и Машенька? – спросил Аркашка, немного наигрывая благородную необидчивость. – И заметь, – добавил он, золотя пилюлю для меня, – Дубровский – твой тезка. Тоже Владимир. Ребят, надо искать чего?
– Почтовый ящик? – обреченно угадал я.
– В правильном направлении думаешь, дорогой товарищ. Но не ящик, а дупло.
"Ничего-ничего, – успокаивал я себя, – все будет по-старому". Я начал быстро-быстро думать и наконец выдал:
– Придумал, – сказал я. – Пошли!
– Прошу, пани, – сказал Аркашка, пропуская вперед Нику.
На той оконечности скверика, которая выходила на Садовое кольцо, стояла с незапамятных времен такая здоровенная воздухозаборная штука от метро "Красные Ворота". Внутрь нее вела маленькая таинственная лестница, упиравшаяся прямо в обитую железом дверь. Я подумал, если поднапереть, то вдруг дверь откроется?
– Ник, – попросил я, на минуту забыв, что она девчонка, – постой на атасе, – и навалился на дверь.
– Аркаш, помоги!
Аркашка, сделав комичнейший пасс руками, провещал:
– Сим-Сим, откройся!
Но дверь, видимо, примерзла, не поддавалась.
– Гляди-к! – сказал Аркашка и вынул из кирпичной кладки плохо державшийся кирпич. – Я ж говорю, нужно дупло. Кладешь сюда записку и закладываешь кирпичом, годидзе?.. Ну, я пошел, мне еще алгебру делать, – сказал он, закладывая кирпич обратно.
Алгебра и алгебра. Я не сразу понял, что наша дружба-любовь втроем закончилась…
Татьяна или Ольга?
Пасмурным утром середины марта я поехал в "Ударник". Ника просила взять четыре билета – два для нас с ней, один для Аркаши и один для какой-то подруги. Это была ее дружба из другой, неизвестной мне жизни. "Ударник", как известно, находится в самом центре. А центр я всегда любил. К тому же в этой части Москвы, в Замоскворечье, мне еще не приходилось бывать. Наши кинотеатры были все под боком: "Форум" – на Колхозной, "Спартак" – на Земляном валу, "Аврора" – на Покровке и "Колизей" – на Чистых прудах. Прибавьте сюда еще кинотеатр в саду Баумана. ("Встречу" построят позже.)
Собираясь, я обдумывал, как одеться. Мне очень шел черный свитер под горло с выпущенным поверх него белым воротничком рубашки. Но свитера у меня не было никакого. Я его заменял другим – с треугольным вырезом на груди. Когда-то он был бежевый, или, как говорила мама, телесного цвета. Я сам перекрасил его в черный. Я видел, что мама недовольна, но слов: испортил вещь – не сказала – уважала трудовую инициативу. Этот-то свитер я и надевал задом наперед. Сверх него – обязательно пиджак. Вдруг где-нибудь придется снимать пальто. Однажды, придя в гости без пиджака, как только снял пальто, я показал всем свою двойную сущность.
Гуталин в банке засох и пришлось топить его, разогревая жестянку огнем спички. Запачканные в гуталине пальцы я вытер о штанину, но только еще больше загнал грязь под ногти. "Ненавижу, когда под ногтями траур", – всегда говорил Аркашка. Пришлось мыть руки и чистить ногти.
Причесавшись перед зеркалом, я остался почти доволен. Немного нечетким был пробор на голове. Вадик Шаркун, который уже запустил на верхней губе тоненькие усики и, следовательно, был знатоком мужской красоты, говорил, что пробор надо пробривать, но только у очень опытного мастера. Лучше всего в парикмахерской "Гранд-отеля". Ни фига себе! Я слышал – это стоит кучу денег. Портила вид облезлая шапка. Пришлось тайно улизнуть из дома без шапки, но на всякий случай с кепкой за пазухой.
Был солнечный мартовский день. Когда я мельком взглядывал вниз, как у меня блестят начищенные ботинки, и слышал, как стучат по кое-где уже протаявшему асфальту железные подковки каблуков, настроение поднималось еще выше. Перед высоткой на маленьком протаявшем пятачке какой-то энтузиаст наяривал на самокате. "Первый в этом году", – подумал я, наслаждаясь музыкой рычащих самокатных подшипников.
Я свистнул под Аркашкиным окном условным свистом. Он сразу показался в окне и, приоткрыв раму, суховато сказал:
– Володь, я не смогу.
– Ух ты, елки-палки! А почему? Мама?
– В общем – да. – Он мудро усмехнулся (сколько раз он так же вот мудро усмехался, отказываясь от чего-нибудь!) и добавил: – Счастливо вам.
Я чувствовал все благородство его пожелания и ужасно расстроился. Может быть, в моем огорчении была и капля эгоизма. Я терял свой волнорез, о который разбивался избыток Никиного темперамента. С Аркашкой всегда как-то было безопасней. Да и веселей.
Перед сеансом я не успел разглядеть Никину подругу, так как они прибежали в обрез. Что-то такое – с алыми пятнами на щеках. При моем отношении к румянцу вообще и к девчачьему в частности – это уже тянуло на положительную характеристику. Пальто демисезонное, грязно-зеленого цвета. Ника была в зимнем, тоже не особенно красивом. Почему-то раньше я этого не замечал. Центр, что ли, так фильтрует?