Чинарики и всякие иные предметы, едва попав к Толику в руку, приобретали неимоверно аппетитный вид (мой, кстати, стразу же куда-то пропал, словно у фокусника в рукаве). Им, чинарикам и бычкам, было хорошо в его небольшой и морщинистой, какой-то птичьей лапе. Я немного завидовал его дару небрезгливости. Благодаря этому свойству, к самым, казалось бы, отпетым вещам, даже добытым на помойке, я начинал испытывать любопытство и уважение. Может быть, родись он в другой среде, из него вышел бы археолог? И, наверное, археолог этот был бы неплохой. У Толика были все необходимые качества: пытливость, внимание, неторопливость, даже солидность.
Сколько ему было лет? Один Бог знает. Я думал, что он старше меня года на три, хотя ростом был даже немного ниже. Но если ему и было от силы лет пятнадцать, по его внешности никак нельзя было бы этого сказать. Морщинистой, старческой была не только его ладонь, но вся кожа на Толике. Лицо было желтоватое и тоже все в тонких морщинках. Один глаз, кажется – левый, был с белесоватым бельмом.
Ново-Басманная тогда была покрыта брусчаткой. Валерка говорил, что он еще не так давно ездил в свою Первую Ленинскую школу на трамвае. Сразу после моста через железку, у церкви он спрыгивал с трамвая на ходу и заворачивал к школе в переулок. Один раз он прыгнул неудачно и чуть не попал под машину. У брата, как и у меня – или наоборот, какая разница? – была своя коллекция страшных историй. Этот случай с трамваем возглавлял его коллекцию, когда вот еще чуть-чуть, и он мог бы погибнуть.
Мой детский сад находился сразу за церковью, и я знал, что в церкви – милицейский гараж. Хорошо помню стоящие в прохладном, пахнущем машинным маслом сумраке храма несколько мотоциклов с колясками темно-синего цвета. Помню, мне не казалось это противоестественным. Уже и в школьные годы я продолжал ходить к церкви за хлебом. Небольшая булочная присоседилась в изножии храма. Но никакого трамвая на Ново-Басманной я не запомнил. Запомнилось только, что, когда пустили третий автобус, взрослые почему-то с улыбкой, в которой была однажды обманутая вера, говорили: "в целях экономии". Они говорили так, словно в прошлом третий номер уже пускали по Ново-Басманной, причем пуск этот долго пропагандировали и объясняли большой экономией, а потом, ничего не объяснив, исподтишка сняли. Я не мог бы всего этого придумать, что-то в этом роде действительно было.
И вдруг все изменилось. На нашей милой улице появились большие бригады рабочих. День и ночь тарахтели компрессоры, и рабочие отбойными молотками выворачивали брусчатку. Другие складывали булыжники в кучи, потом их куда-то увозили.
– Валера! – как-то сказала мама. – Выбери-ка мне каменюку получше там, где ломают мостовую. Мне нужен гнет для капусты.
– Вовка, слышал, что мать говорит? – тут же, как обычно, перепоручил он это дело мне. По каким-то своим соображениям мама никогда не вмешивалась в эту своеобразную дедовщину.
Может быть, не менее грандиозное и интересное строительство только что закончилось совсем рядом, на Каланчевской улице. Там достроили одну из семи московских высоток. Возможно, вся эта асфальтировка и затевалась с тем, чтобы обеспечить высотке приличные подъезды. Но поскольку родное всегда милее, постольку высотку, стройную и белокаменную, я воспринимал лишь как театральный задник к тому главному, что происходило у нас, на Ново-Басманной. Если по местным понятиям высотка была не совсем наша, то в масштабах всей Москвы – не только наша, но и лучше всех прочих. Слава Богу, дети лишены объективности. Только уже в зрелые годы я изменил нашей красавице и признал архитектурное первенство высотки на Котельнической.
Теперь для меня и многих пацанов нашего двора самое интересное выплеснулось из двора на улицу. Мы иногда целыми днями подпирали свои ворота, следя за тем, что происходит нового. Когда события затихали, мы, чтобы не соскучиться, играли с проходящими мимо военными, настырно отдавая им честь и подолгу маршируя рядом. Иногда военные, чтобы отвязаться, тоже отдавали нам честь. То-то было радости! Раз, помню, я задержался на улице дольше всех. Естественно – ведь я был энтузиастом асфальтировки. К тому же это вообще была моя черта: во всем, что бы я ни делал, я терял голову и меру.
Становилось уже темно. Вдруг откуда ни возьмись Валерка.
– Смотрим? Ну-ну, – сказал он и остановился рядом со мной. – Между прочим, вот в этой самой подворотне, лет пять назад, я нашел триста пятьдесят рублей.
– Да ты что? – изумился я, невольно воровато и быстро оглянувшись: не лежат ли и теперь где-нибудь тут деньги, раз уж это такое счастливое место. Нет, не лежали. – А где ты их нашел?
– А вот тут, – показал Валера. – Наверно, какой-нибудь пьяница выронил. Тут еще какой-то битый кирпич валялся, и сверху, кучкой – деньги. Я еще сначала подумал, что так, бумажки какие-то.
– Ничего себе бумажки! И что же ты с ними сделал? – страшно, неприлично завидуя, спросил я.
– А ничего. Выпили с ребятами во дворе бутылку водки, остальное матери отдал.
– Родители тебе чего-нибудь такого купили?
– Да я еще дурачок был, вроде тебя. Попросил купить одну игру, металлическими шариками стреляет.
– И где же она?
– Сломалась, – со снисходительностью к своей былой глупости сказал он. – Ну, я пошел, есть хочу.
Немного вразвалку – походка, от которой подошвы и каблуки быстрее стесывались с внешней стороны, о чем я всегда мечтал, – Валера ушел, а я остался стоять, переживая рассказанное. Что-то в нашем разговоре было необычное. Ух ты, какие дела! Триста пятьдесят рублей! Значит, все-таки бывают в жизни такие необыкновенные случаи. Надо же! И потом: выпили бутылку водки с ребятами. Как это все… необыкновенно и ново!
Вдруг из темноты что-то огромное стало на меня наезжать, корабль не корабль, но что-то невиданное. Темнел только его силуэт. Я осторожно двинулся ему навстречу. Подойдя совсем близко, я понюхал, пахло хорошо, машинным маслом. Откуда-то сверху раздался веселый голос:
– А ограждение, мать вашу, кто будет выставлять?
Потом кто-то оттуда спрыгнул на землю.
– Дядь, а это что за машина?
– Много будешь знать, скоро состаришься, – сказал рабочий с веселым голосом, но, видя мое неутихающее любопытство, пояснил: – Это, парень, асфальтовый комбайн. Приходи завтра – тут будет жарко.
Я понимал, что на нашей Ново-Басманной происходит самая настоящая революция, которая перевернет всю Москву. До сих пор асфальт заканчивался на Садовом кольце.
Елки-палки! Скорей домой, а то просплю самое интересное. Мама была дома, что не так часто случалось, и немедленно усадила меня есть. Я жадно набросился на холодный свекольник со сметаной, который очень любил. У взрослых шел один из тех обычных по вечерам разговоров, к которому я сначала не прислушивался. Сосед Володя стоял, как всегда, в проеме кухонной двери, приходясь ему несколько по диагонали, и с обычным своим немного насмешливым выражением лица говорил:
– Вот ведь какая штука, товарищи, должен вас огорчить. Априори не мы, не СССР первым построит коммунизм.
Кто ел – прикусил язык, кто пил – поперхнулся. У меня сердце на скоростном лифте поехало вниз. Все молчали, молчал и Володя, наслаждаясь произведенным эффектом. Я еще только впервые слышал такую крамольную мысль, и у меня было чувство восторга от ее новизны и потрясающей запретности. И к тому же я как-то сразу поверил в ее справедливость. Это было похоже на правду, что не мы. Как же я сам раньше не догадался?
– Хорошо, не мы. А тогда кто же? – довольно трезво спросил Валера. Мне его вопрос показался глупым и даже бестактным.
– Да-да, – строго сказала мама, – кто же этот народ?
"Точно-точно, – запоздало подумал и я, – кто же тогда? Как это мне самому не пришло в голову? Валерка – умен, а в каком глупом положении Володя. Как он теперь выкрутится?"
– А кто? – повторил Володя и сделал жутко томительную паузу, насмешливо играя обнаженными зубами и напустив такого тумана в глаза, что в нем можно было бы играть в прятки. – Априори китайцы – вот кто! – неожиданно закончил он.
"Китайцы, – разочарованно подумал я. При чем тут какие-то китайцы? Вот Володя и запутался, никак не вязались сюда китайцы. Это и дураку ясно. И потом, что это за априори такое?"
Как-то Валерка показал мне, откуда берутся у него всякие заковыристые слова. Оказалось, очень просто – из толстенного словаря, который всегда лежал на одном и том же месте – на углу шкафа. Пока я осваивал абсурд и абракадабру, Валерка и Володя ушли, видимо, дальше, – аж до самого априори.
– Известно ли вам, дорогие товарищи, – продолжил Володя, – что китайцы, которых мы считаем отсталыми, сделали огромный рывок. В своих собственных домах, буквально – в каждой сельской хижине, в домашних условиях они выплавляют чугун и сталь. Стоят у очага и помешивают, вот как Зоя Никаноровна суп. А поскольку они жутко сознательны, трудолюбивы и дисциплинированны и поскольку их уже около пятисот миллионов, то по выплавке чугуна и стали на душу населения они вот-вот нас обойдут. Согласитесь, нам до них далеко. Ведь мы же на своих кухнях ничего, кроме щей и яичниц, не выплавляем.
"Ах вот оно что! – изумленно подумал я. – Их – пятьсот миллионов? Тогда точно они первые построят коммунизм". Конечно, было немного грустно, что не мы. Но все-таки это были китайцы – свои. Всегда-то все захватывающе интересное оказывается в конце концов какой-нибудь ерундой.