Мужик плюнул, но как-то так аккуратно плюнул, без сердца. Плюнул и в сторонку отошел.
Мама сняла с меня шарф и, надорвав его зубами, разорвала на две части. Из половинок шарфа она сделала мне обмотки, и мы с ней пошли. Когда мы повернули с Цветного бульвара на Садовое кольцо, оказалось, что движение по кольцу уже пустили. И наши троллейбусы, абсолютно пустые, идут один за другим сплошной вереницей. Уже дома прежде всего мама напоила меня вкуснейшим чаем с малиновым вареньем.
Папа с меловым лицом сказал только одну фразу:
– Зое, я думал, ты умная женщина…
Мама впервые ничего не ответила. У нее были страшные, виноватые глаза.
У меня иногда такое впечатление, что папа вообще не знает замечательных, высших свойств мамы. Как будто они шапочно, едва-едва знакомы. И главное, я не могу, не умею ему объяснить, что мама очень, очень хорошая. Нет, что она красивая – это он и сам знает, а вот что хорошая…
Что же еще? Это был самый ужасный день в моей жизни. Но все-таки я не простудился, не заболел. И на том спасибо.
Две половинки шарфа постирали и сшили, и я его еще долго донашивал. А траурную повязку, скорей всего, выкинули вместе с обычным папиным портновским тряпьем. Ведь, кроме этого дня, она ни на что не годилась…
Осторожно! Всюду – враг!
Когда передавали по радио траурный митинг с Красной площади, мама слушала-слушала и сказала:
– Нет, на Берию тоже надежда плоха, вон как голос дрожит, совсем старенький стал.
Мне было неполных восемь лет, и потому мне и сейчас странно, что этот – 1953 год – со своими совершенно взрослыми событиями так сильно запал в мою детскую душу. Но событий действительно хватало. Сначала от какого-то непостижимого дыхания Чейн-Стокса умер Сталин. Странно. Мне казалось, наши люди должны умирать, ну уж на самый худой конец от дыхания Иванова-Сидорова, к примеру, или там Ломоносова-Черепанова. А то как-то не по-нашему получается. Жил-жил человек в своей стране, а умер от болезни, для которой даже названия на родном языке нет. Потом – и полгода не прошло, – бац! Вдруг обнаружили крупнейшего немецкого шпиона! И где? В собственных рядах!
Ничего удивительного. Я всегда знал, что шпионы могут протыриться куда угодно, даже в Министерство путей сообщения, где мама работает. Но чтобы в Кремль! Но чтобы по праздникам стоять на Мавзолее и махать оттуда всем нам, дуракам доверчивым, ручкой! Но чтобы притворно дрожать голосом на траурном митинге! Не знаю… Надо быть, странное слово готово сорваться, – выдающимся шпионом.
В эти дни и зародилось мое недоверие к актерам. Ведь актер на сцене может все. В одной пьесе он очень похоже притворяется добрым, в другой – злым. Шпион тоже притворяется, только всегда хорошим, нашим человеком. И его очень трудно разоблачить, потому что он пользуется доверчивостью хороших людей. Вот чем он, гад, пользуется. Диверсанты и шпионы могут очень глубоко внедряться, жениться и даже заводить детей!.. Ну вот как у нас семья, и мы – самые настоящие дети, свои, потому что в самом деле мы все здесь родились. А у шпионов вот этими детьми как бы доказывается, что и он, шпион, тоже как бы наш человек. Дети-то настоящие. Вроде меня и Таньки, и Валерки!.. А-а-а!.. Неужели и в нашем доме?.. Но кто – мама или папа? Против папы было то, что он родился в буржуазной Румынии, да еще при короле Михае… Одно это звучало анекдотически. Какие теперь короли? Жуткая отсталость! Еще – папа знал языки… Без всяких там грамматик и правописаний, но ведь знал. Мама по-иностранному не знала ни аза. Это хорошо, от этого на душе стало спокойно. Но только за маму. А за папу – еще тревожней. Хотя если успокоиться и подумать, то какие-такие секреты папа мог выведать в своем ателье?.. Даже смешно. Да, но зато у мамы на работе навалом секретов! Летом, когда многие сотрудники уходят в отпуск, ей даже доверяют диспетчеризировать воинские перевозки! Ай-ай-ай! Неужели мама?..
Хотя что родители, я и сам в те траурные дни проявил себя с довольно гнусной стороны. Когда пришлось выбирать, отдавать свою единственную жизнь за Сталина или нет, чтобы мертвый он моей жизнью ожил, а я его смертью умер, чего там крутить, не очень-то мне это понравилось. И потому измена Берии пришлась очень кстати. Очень! На фоне шпионства такого крупняка я выглядел совершенным голубем мира. Все-таки моя тихая измена делу Ленина-Сталина не нанесла народу никакого вреда, она вся происходила внутри одного меня. Да, это была моя страшная тайна, но только не такая, как государственная, которая всегда тайна государства от нас, а моя тайна – тайна от государства. Да. На фоне Берии я еще как-то смотрелся. В те дни откуда-то появилась лихая частушка:
Берия, Берия
Вышел из доверия,
А товарищ Маленков
Надавал ему пинков.
Если бы я умел размышлять, я бы задумался, откуда вдруг взялся сам товарищ Маленков, про которого раньше даже и слышно не было? Но, видно, действительно был хороший человек, если такое дело сделал! Я, конечно, был по уши виноват. И вот в такой момент, когда я уже захлебывался переполнявшей меня виной, расшифровали такого крупного, глубоко окопавшегося врага! Дышать сразу стало легче.
По радио говорили, что он долгие годы маскировался, скрывал свое подлинное лицо.
Враг – он никто. Его ордена и медали, должности и посты – одна фальшивка. Но поскольку до самого его разоблачения никто не знает, что он враг, то хорошие люди, в силу своей доверчивости, принимают и его ордена, и его должность – все его государственное значение за настоящие. И приказы его выполняют на самом деле, и уважают как заслуженного человека. Вот что он, гад, делает, он же все переворачивает и перепутывает, потому что потом оказывается, что зря потрачены настоящие чувства на такого гада и уважали его тоже зря. Заодно этот гад поднимает экономику, строит мосты и тоннели, гидроэлектростанции и элеваторы, варганит атомную бомбу… Но действительно настоящим оказывается только тот страшный вред, который он причинил стране. Неизвестно только, успел ли причинить этот страшный вред Берия или же вовремя был схвачен прямо за руку, во время сеанса радиосвязи? Прямо как был – в подштанниках и наушниках… с дрожащей рукой на радиоключе. Отдерни он только вовремя руку – и все, ходи потом доказывай, враг – не враг? А такие в общем-то не плохие ребята, вроде меня, должны из-за всех этих сложностей омрачать свое счастливое детство. Потому что никто не может быть счастлив, если он в чем-то виноват. Да, я должен был отдать жизнь за Сталина, но как? Это ж надо делать с умом, так, чтобы его это оживило. Иначе пропадет всякий смысл. Если рядом с мертвым Сталиным ляжет бессмысленно умерший, такой хороший, так любящий маму и папу, и сестричку, и братишку, и девочку Леру с восьмого этажа и уже так бегло читающий мальчик, – то что в этом толку?..
Иногда, когда мы с Витей решали быть бдительными, мы довольно быстро кого-нибудь выслеживали. Вот и эту тетку в огромной и тяжеленной, до пят шубе мы быстренько выследили. Еще бы: под этакенной шубой можно было спрятать не только пестоль или рацию, целый крупнокалиберный пулемет запросто можно было спрятать. Мы следили за ней от поликлиники МПС до самой высотки.
– Подозрительная тетка, – сказал я.
– Сам вижу, – сказал Витя.
– Очень-очень подозрительная, – сказал я.
– Сам знаю, – ответил он.
– Да еще крашеная, – отметил я.
– Ясно, маскировка! – сказал Витя.
– Видел, как она оглянулась? – спросил я.
– Меня усекла, догадалась, что слежу, – ответил Витя.
– Прячься за меня! – решительно сказал я.
Витя зашел мне за спину. Я не учел одного – он был выше меня на целую голову и его голова целиком и полностью торчала над моей. Если посмотреть издали и не очень внимательно, получалось, что я – двухбашенный. Это не укрылось от опытного взгляда матерой разведчицы. Напряжение усиливалось! Теперь, в считаные секунды должно было решиться кто кого?
Какой-то ненормальный пацан, несмотря на март и кучи снега вокруг, вышел к высотке погонять на самокате. С самым шикарным и соблазнительным жужжанием смазанных подшипников и грохотом несся он вниз по левому пандусу. Я наблюдал за ним, в душе немного завидуя. Утешало одно: мы сюда не прохлаждаться пришли. Мы – на задании! Именно в этот момент, когда наша с Витей бдительность немного, самую малость притупилась, откуда ни возьмись к остановке тихо причалил десятый троллейбус. Я думаю, и сам Шерлок Холмс не смог бы этого предвидеть. Неожиданно, против всякой логики, тетка в длинной шубе прыгнула в заднюю дверь троллейбуса. Напряжение достигло предела! Двери захлопнулись, и троллейбус плавно отчалил.
– Упустили! – с горечью сказал я.
– Сам вижу, – мрачно ответил Витя.
– Кто же катается в марте на самокате? – пытался оспорить я решение судьбы и как бы переложить часть ответственности на того парня.
– Думаешь, подослан? – с какой-то странной усмешкой спросил Витя.
"Ба! – подумал я, – так вот оно что! А мне это и в голову не пришло".
– Пока еще не знаю, но дело темное, – сказал я.
– А я думаю, подослан, – с той же странной усмешечкой сказал он.
– Да, – заныл-заканючил я, – когда теперь новый шпион подвернется?
Кажется, я и на Витю не прочь был списать нашу неудачу.