Егор Иванович с минуту потоптался на месте и решил зайти в контору к Круглову. Тот сидел за столом в тесной комнатенке и аккуратно обертывал газетой журнал учета. Егор Иванович вынул из кармана ягнячью ножку и положил ее на журнал.
– Ягнячья… Ишь ты! Откуда она взялась? – Круглов невинными глазами глядел на Егора Ивановича.
– Отсюда же, с твоей фермы.
– То есть?
– Вон там в костре валялась.
– Так это колхозники жгут… Личный скот. А у нас учет – тут все в порядке. – Круглов ласково оглаживал книгу учета.
– Колхозники не получают за стопроцентную сохранность ягнят. Зачем же им концы в огонь прятать?
– Уж ты не с ревизией ли?
– Не мешало бы.
– Да кто ты такой? Бывший член правления?
– А вот мы комиссию организуем.
– Для комиссии у меня все – пожалуйста, в любой момент. А самозванцам здесь делать нечего.
– Ловок, ловок… Но смотри, не ровен час – оступишься.
– Не тебе судить. Не дорос еще.
С тяжелыми мыслями шел Егор Иванович на свое поле. "Что же это за порядки мы завели? Картошку поморозили – виноватых не найдешь. Ягнята дохнут – опять отвечать некому. Их там целая контора. Небось отчитаются по бумажке. Писать умеют. Да еще, глядишь, премию получат. Высокая сохранность! Пятьдесят ягнят вырастят от сотни овец… Зато, мол, все живые. А где остальные? А то неведомо. Отчитались – и все козыри в руках. Простой мужик к ним и не подступись. Заговорят, запугают. Не верь глазам своим. Ох-хо! Нет, – думал Егор Иванович, – не по-хозяйски у нас все устроено, не так… Кабы все было у чабана, спросили бы с него. А то что? – один охраняет, другой стадо гоняет, третий руководит, четвертый учитывает… И никто ни за что не отвечает… Да коснись хоть меня, выросла бы на моем поле картошка, допустил бы я какого-то уполномоченного до нее? Никогда! С кулаками пошел бы на супостата: не губи добро! В кажном деле хозяин должен быть".
Не заметил Егор Иванович, как и до поля дошел, – тут и там, перемешанные снегом, враструску валялись навозные кучи… "Так и есть – сваливал, окаянный, где придется и как придется. Ну, я ж ему!"
Егор Иванович выломал длинный прут из краснотала и в самом скверном расположении духа пошел домой.
Степана застал он на конном дворе. Скинув фуфайку, тот в одном свитере набрасывал вилами навоз на волокушу. Егор Иванович молча подошел к Степану сзади и вытянул его вдоль спины прутом наотмашь, со свистом, вложив в этот удар всю свою злость, накопившуюся от сегодняшнего непутевого дня.
– Ты что, очумел?! – Степан кинул вилы и ухватился за прут.
– Ах ты, сукин сын! – кричал побагровевший Егор Иванович, пытаясь вырвать прут. – Что ж ты навоз в снег бросаешь?
– Да всего две волокуши скинул-то…
– Ах, две?! Вот я тебе второй раз по ушам… Ну!
Степан обломил прут и бросился бежать со двора.
– Отца позорить перед всем честным миром. Я тебе покажу! – бушевал Егор Иванович.
Через минуту, поднимаясь на крыльцо, он все еще ворчал:
– Весь доход мой в снег бросает…
6
В добрую зимнюю пору, когда жизнь на селе катится легко и ровно, словно розвальни по хорошему санному пути, неожиданно свалилась беда на Волгина.
Однажды в его тесный кабинет вошла агрономша Селина и удивила:
– Игнат Павлович, проверила я семена… Всхожесть всего шестьдесят процентов.
– Ну и что?
– Придется покупать новые… Я подсчитывала – центнеров сто шестьдесят надо пшеницы. Да кукурузы сотню.
– Посеем тем, что есть. Не первый год.
– А звенья? Они не пойдут на это.
– Да вы что, помешались на этих звеньях?! Хватит с меня ваших перестроек! Вопросов больше нет. Все!
Волгин почти силой выпроводил Селину из кабинета и в сердцах укатил в райцентр. Надо было отвезти в чайную мед; дорога накатанная, снег неглубокий, покамест проскочить можно. А там хоть отдохнуть часок, отойти от этой канители.
Меняются времена… Или народ избаловался, или уж старость подходит, не поймешь, в чем суть, только труднее становится с каждым годом. Там начальство жмет на тебя: сей то, а не это, делай так, а не эдак, а тут свои умники завелись. "Ох, уж эта жердина длинноногая! – с неприязнью думал он об агрономше. – Два года в печенках у меня сидит. А мужики тоже хороши. Каждый для себя норовит урвать. Стервецы, кругом стервецы!"
В такие мрачные минуты размышлений Волгин любил подкрепиться. Спасибо, хоть чайные есть на белом свете.
Пока Сенька-шофер сдавал мед и оформлял накладные, Волгин ушел в парикмахерскую "подъершиться", как он говаривал, то есть подстричь, подровнять местами свой густой седой ежик, похожий на платяную щетку из отборной щетины. Затем отвели им кабину в чайной и принесли ящик пива. По мере того как бутылки пива опорожнялись, большой нос Волгина все более краснел. И на душе вроде бы полегшало, и воспоминания пришли хорошие.
– Пошли, Сеня! Раздувай свой самовар. Мы еще погремим!
А ведь бывали времена, гремели… Не раз Волгин завоевывал районное знамя досрочной сдачей хлеба. Выезжал его обоз раньше всех колхозов. Не гляди, что мы на отшибе… А чуем что к чему. Нюх у нас тоже имеется. Волгин сам паромы наводил, сам и въезжал в райцентр впереди на тучном вороном жеребце…
– Вот казак! – говорил про него секретарь райкома Стогов. – Любит блеснуть перед народом. Раньше себя никого не пустит… Жить умеет…
И жили… По крайности знали, на чем верх можно взять. Одна торговля чего стоила. Уж, бывало, Волгин не повезет с осени рис на базар, не продешевит, подождет, пока цена не поднимется. Однажды в Приморске он костью подавился. Сидит в докторском кресле – сипит, язык не шевелится. А все ж поманил шофера знаками, написал ему: "Сходи на рынок, узнай, почем рис…" А кто на Сахалин баржу лука отвез? Игнат Волгин! С Сахалина приволок корабельный дизель – в сто семьдесят сил. Всех переплюнул! Осветил село, что твой город… А теперь обрезали торговлю. Одни разговоры – повысим урожай! Да что ж он, поля свои не знает? Земля добрая, да не в ней суть. Мужики не больно стараются… Медведи! Обленились… А все орут – повысим! Как будто бы кто против. А как повысить? Есть семена, удобрения… И сей на здоровье, только по норме. А Селина чего выдумала? Не по сто семьдесят килограммов высевать, а по двести пятьдесят. Ишь ты, семена плохие! Десять лет хорошими были, а теперь вдруг плохие… Нет уж, дудки! Семена перерасходовать он не позволит. Нашли причину – всхожесть низкая! А ты повысь, на то ты и агроном. А перерасходовать не позволю… Легко сказать – семян купить. Где? На что? В долг?! А вот этого не хочешь! – и Волгин выкинул кукиш в смотровое стекло грузовика.
– Ничего, посеем тем, что есть, – продолжал он рассуждать, не обращая внимания на улыбающегося шофера. – Будет и урожай не хуже, чем у других. Так, что ли, Семен?
– Принято единогласно…
Словом, возвращаясь домой, Волгин чувствовал в себе уверенность и силу. Сегодня же он решил отчитать агрономшу… И чтоб не чирикала попусту. Вовремя не пресечь, такой гвалт подымут, срамота.
Агрономшу он встретил возле правления.
– Придержи-ка! – сказал он шоферу и, вылезая из кабины, крикнул: – Селина, зайди ко мне!
Через минуту агрономша сидела перед ним на стуле. Игнат Павлович некоторое время стучал волосатыми пальцами по столу и внушительно покрякивал – выдержку делал. Потом еще для острастки смерил ее с ног до головы крутым взглядом белесых в красных прожилках глаз и наконец спросил:
– Не передумала еще?
– Нет.
– Так вот, сто семьдесят на гектар – и не больше! Понятно?
– Нельзя сто семьдесят – зерно имеет всхожесть всего шестьдесят процентов.
– Повысь!
– Пожалуйста. Но для этого надо купить еще семян.
– Так-то и дурак повысит. Ты повышай не покупая.
– Это невозможно! Семян не хватит…
– А подрывать авторитет колхоза и председателя возможно?
– Но что же делать? Иначе будет низкий урожай.
– Сколько еще хочешь купить семян? Дай мне твою цифру.
Селина вынула из планшетки лист бумаги и написала "250 цн.".
– Пожалуйста, – протянула она листок.
Волгин взял красный карандаш, жирно обвел кружком эту цифру, поставил точку и сказал:
– Эту цифру я беру в арбит. Ясно? Сей пшеницу по сто семьдесят килограммов! А кукурузу – ту, что есть. Все!
"Взять в арбит" у Волгина значило – спор окончен.
"Ну подожди, баран упрямый. Вот проспишься, я тебе устрою парную с веником", – думала Надя.
Она знала, что спорить с ним теперь бесполезно, и решила подготовить к завтрашнему звеньевых. Егора Ивановича она застала дома. Он сидел за столом, подсчитывал свои будущие доходы и заносил их в школьную тетрадь.
– А, племянница! – приветствовал он Надю не вставая. – Проходи.
К столу вместе с Надей подошла Ефимовна, кивнула на исписанную тетрадь.
– Все считает, все плантует…
– А как же? Доходы!
– Журавель в небе.
– Нет, мать. А вот он, договорчик с председателем… – Егор Иванович показывал бумагу не столько Ефимовне, сколько Наде. – Смотри, вот она, его подпись, вот – моя. "Егор Никитин". И печать есть… А роспись у меня – прямо директорская.
– От росписи до урожая окарачиться можно, – заметила Ефимовна.
– Ничего! И урожай будет, и премию получу. Эх, мать! Куплю я тебе мотоциклу, и будешь ты на ней ездить корову доить…
– Будет тебе дурачиться, – Ефимовна махнула рукой и отошла.
– Поди ты… не верит колхозная масса в высокую оплату… – с ухмылкой сказал Егор Иванович.
– Ты семена-то свои видел, дядя Егор? – спросила Надя.
– Нет еще, а что?
– Проверяла я всхожесть…
– Ну?