Образ "мерцающего трепещущего несчастья" образован по звуковому сходству двух слов - malheur (несчастье) и lueur (свет, в частности - от лампы, свечи): звездный блеск уподобляется дрожащему свету зажженной героем лампы, сосредоточивающему в себе неистовую силу небесного света.
Самая внушительная картина звездного неба встречается в романе "Небесная синь", где она опять-таки служит предвестием беды: Анри Троппман смотрит на звезды в ночь накануне кровопролитного восстания в Барселоне и накануне встречи с подругой, от которой он тоже ждет не счастья, а беды ("я ждал Доротею так же, как ждут смерть" - с. 159):
Светились звезды, бесконечное число звезд. Это было абсурдно, абсурдно до крика, но враждебно-абсурдно. Мне не терпелось, чтобы поскорее наступил день, встало солнце… Я вспомнил, как в два часа пополудни, под ярким солнцем, в Париже, я стоял на мосту Карусель и увидел грузовичок мясной лавки: из-под брезента выступали безголовые шеи ободранных баранов, а бело-голубые полоски блуз мясников сверкали чистотой; грузовичок шел медленно, в свете солнца. Ребенком я любил солнце: я закрывал глаза, и сквозь веки оно было красным. Солнце было страшным, оно побуждало думать о взрыве; и есть ли что-нибудь более солнечное, чем красная кровь, текущая по мостовой, будто свет взрывается и убивает? Сейчас, в густой тьме, я опьянел от света… Глаза мои терялись уже не в звездах, реально блестевших надо мной, а в синеве полуденного неба. Я закрывал их, чтобы затеряться в этой сверкающей сини; оттуда вихрем вылетали, гудя, большие черные насекомые. Точно так же, как прилетит завтра, в час полуденного сияния, сначала еле различимый самолет, который принесет Доротею… Я открыл глаза, увидел над головой звезды, но я обезумел от солнца и хотел смеяться… (с. 147, 148).
"Абсурдное" звездное небо - пустое, лишенное трансцендентности, не выражающее собой никакого "божьего величия", - пугает и влечет человека. Слабый свет звезд предвещает другой, пьяняще яркий свет солнца, который в художественной мифологии Батая связывается с кровью, смертью, бойней, закланием. Солнечная лазурь, "небесная синь" побуждает человека "затеряться" в ней (одно из ключевых батаевских слов), утратить свое отдельное существование; подобное экстатическое чувство - экстатическое в буквальном смысле "выхода за собственные пределы" - переживает герой романа на следующий день, когда, по-прежнему ожидая прилета Доротеи, купается в море и лежит на воде, в неустойчивом равновесии между двумя голубыми безднами - морской и небесной. Наконец, в последней части романа звездное небо появляется вновь - и, как в "Аббате С", оно отражается на земле, вернее, опрокинуто на землю: в темноте Троппман и Доротея видят с холма у себя под ногами множество свечей, зажженных на кладбище в день поминовения усопших (опять уже встречавшаяся нам метафора - "звезда-свеча"):
За поворотом под нами открылась пустота. Удивительно, но эта пустота под ногами была не менее безграничной, чем звездное небо над головой. В темноте шевелились на ветру множество огоньков, справляя какой-то безмолвный, непостижимый праздник. Эти звезды-свечи сотнями рассыпались по земле… Мы были зачарованы этой бездной погребальных звезд (с. 167).
Телесная близость, к которой подтолкнуло героев это зрелище, чуть не оканчивается для них вполне реальной гибелью - падением с кручи "в пустоту неба" (с. 168). Небо, отраженное на земле, составляет головокружительный атрибут эротического опыта. В зеркальных комнатах, где предаются разврату герои "Мадам Эдварды" и "Моей матери", тот же пространственный эффект головокружения перенесен из природного ландшафта в интерьер.
В первой книге Батая "История глаза" "небесные" мотивы связаны не столько с грозами и бурями, которыми аккомпанируются страсти персонажей, - этот прием является здесь скорее заимствованием из готической прозы эпохи романтизма, - сколько в образах ясного неба, солнечного или звездного. "Геометрически правильный и всепожирающий накал" звезд (с. 66) сопровождает героев в сцене возвращения на велосипедах; несколькими страницами ниже после очередной эротической сцены рассказчик смотрит на Млечный Путь - "странную просеку из астральной спермы и небесной урины сквозь черепной свод созвездий" (с. 73) и добавляет, что "разврат, знакомый мне, оскверняет… звездное небо" (с. 73). Но в этой книге, по сравнению с другими сочинениями Батая, сильнее выражена солнечная, неистово яркая ипостась небес. Перебравшись из Франции в Испанию - "место, где непосредственно присутствует смерть", - герои "Истории глаза" как бы попадают из звездного света в солнечный: в сцене боя быков в Мадриде заклание "солнечного монстра"-быка (с. 77) происходит при ярком сиянии солнца, в котором словно растворяются зрелище и зрители; а следующее затем садистское и кощунственное умерщвление священника свершается "под солнцем Севильи" (название главы), где от света и жара "все расплывалось еще больше, чем в Мадриде" (с. 80).
Солнечное и звездное небо равно служат в прозе Батая знаками мистического отрицания, преодоления человеческой личности, но отсылают к двум разным культурным традициям и к двум разным архаическим комплексам. В "астральном" растворении человека в неживой природе проявляется, по формулировке Марио Перниолы, "неорганическая сексуальность", когда "субъект растворен… не мы ощущаем вещи, но возбуждение возникает оттого, что мы чувствуем себя превращенными в вещи, которые сами ощущают, дают и берут". Этому "слабому" растворению в материи, стремлению "слиться с материей", эволюционно проходящему разные стадии от природных процессов мимикрии до пантеистических устремлений Флобера в "Искушении святого Антония", противостоит и дополняет его другой, "сильный" вариант самоутраты - жертвенное разрушение, кровавое заклание, связанное с солнечным светом. Последний комплекс, восходящий к солярным культам древности, также прослеживается в новоевропейской литературе - например, у того же Флобера в "Саламбо" при изображении древнего Карфагена, а в более близкую эпоху у Альбера Камю в "Чужом", где сияние солнца служит мотивировкой беспричинного, казалось бы, убийства (нет, разумеется, никаких оснований говорить о "заимствовании" солнечной тематики Батаем у Камю или наоборот). Солнечное сияние способно концентрироваться в предметах и существах земного мира - например, в уже упомянутом быке из "Истории глаза", или в "солнечном" бродяге, который своим взором гипнотизирует героя "Небесной сини" ("мне хотелось бы иметь его страшную внешность, его солнечность" - с. 158). В "Моей матери" оно прямо сакрализируется и сближается со смертью: рассказчик цитирует фразу Ларошфуко: "Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор" (с. 453), - но переворачивает ее смысл, вместо "смерть как солнце" он хочет сказать "солнце как смерть". В той же "Моей матери" судороги сплетенных тел любовников "вонзались в самую глубь небесного свода" (с. 509): в эротическом экстазе человек сам переполняется солнечной энергией и врывается в небесное пространство.
Один из главных отрывков, объясняющих различие между "звездной" и "солнечной" эротикой (и вообще переживанием мира), содержится в незавершенной повести "Юлия":
Теперь уже не звездная пыль ночи - лес огней этого мира - предстает мне как продолжение, магическое зеркало меня самого, - но в самом разгаре дня ослепительный, жестокий блеск солнца! И вот! Вот - отныне - я уже не один! Тревога, которую пробуждало у меня одиночество и спокойное безмолвие ночи, превратилась в тревогу от бесконечного ослепительного дня. Вчера я был ребенком, брошенным судьбой в глуши лесов. Сегодня я пламя - пожираемое - и пожирающее. Я есмь пламя, измеряющее себя по тому, кто жжет меня (с. 218).
"Жестокий блеск солнца" в батаевском мире осмысляется как необходимое условие неодиночества человека, общения с другим и любви. Батаевские герои - не солнцепоклонники, для них солнце не содержит в себе никакой божественной трансцендентности, не олицетворяется в каком-либо божестве. И все же, в отличие от героев Мориса Бланшо, батаевский человек не может удовлетвориться "минималистским" растворением в звездной пустоте, для самореализации и общения с другими ему нужно сверх того еще и активное "солнечное" существование, пусть даже оно и достигается ценой разрушительного "заклания", уничтожения всего мира и его собственной личности.