Кизяки – это что-то вроде хлебных буханок – голландку зимой кормить. Зимой печь всегда голодная. А летом замесишь на воде ногами навоз с остатками соломы, промешаешь как следует – и в формы трамбовать. Из форм – на солнце – вот и все дела! Кизяк потом сухой делается, аж звенит! Ешь – не хочу! Придёшь со школы, телогрейку с плеча закинешь на полати, и – к печке!
Что такое полати? Ну, это совсем просто! Самое уютное место в доме. Лавка из досок, или лучше – лежанка между печью и стеной дома. Там, как у Христа за пазухой! Подкинешь в топку пару-тройку буханок, печь от кизяка горячо задышит, раздобреет до того, что ладони не прислонишь. В доме тепло, уютно, кот возле ног трётся…
Вспомнив про дом, я слегка загрустил. Вроде вчера только уехал, а кажется, прошла целая вечность.
– Что затужил, атаман! Пойдём, покурим в холодок – и я машиной займусь! А ты отдыхай! Сил набирайся! Завтра у нас работа потуже вчерашней будет.
За сараями трава – по пояс. Присядешь на корточки – никого не увидишь. Хорошо. Тихо.
Невдалеке, погромыхивая цепью, пасётся хозяйская корова. Бока у неё, как бубны. Кажется, только прикоснись, и они загудят торжественную музыку лету, солнцу, обилию пищи…
Корова выщипала вокруг себя небольшую поляну, и теперь, подогнув передние ноги, умащивается завалиться набок, но запутавшаяся в ногах цепь к которой она привязана, не даёт ей полную свободу. Я подошёл, перекинул на другую сторону привязь, и корова, благодарно мыкнув, улеглась на свою тень, как на подстилку. Она тяжело, по-бабьи вздохнув, обмахнулась мочалистым хвостом и прикрыла белёсые выгоревшие на солнце ресницы. Отдыхай, родимая!
– Дядь Миш, а почему нашего лесника Лешим зовут? Он совсем не похож…
– А ты что, лешего видел?
– Не-е. Но всё же…
– А не видел – не говори! В партизанах Лёшка был. Я сначала, как меня сбили, к ним в отряд попал. Потом особисты меня оттуда вытащили. А Лёшка – белорус. Леший. Кличка у него такая. Он ведь лес, как свои пять пальцев знал, вот товарищи и прозвали его Лешим. Заманивал немцев в болота со всей техникой, а там их партизаны и колошматили. Отчаянный мужик. И Марья с ним партизанила. Ты не смотри, что он такой тихий. В тихом озере самые черти водятся.
Из-за угла сарая выпорхнула заспанная девушка со старинным славянским именем – Лада. Глаза припухшие, причёска смята на одну сторону, распах халатика небрежно придерживается рукой, да так, что краешек голубых трусиков предательски выглядывает из-под ладони. Увидев нас с дядей Мишей, тут же повернула обратно.
– Ты особо-то не засматривайся! Не по Сеньке шапка. Ей король-олень нужен! А ты губы расслюнявил. Все они одной породы! "Кака барыня ни будь, всё равно её е…ть!" – философски определил дядя Миша. – Представь себе, как она в туалет ходит, и вся твоя любовь, как дым испарится. Артистка! Ох, артистка! – то ли с восхищением, то ли с укоризной вздохнул мой циничный наставник.
От его слов мне сразу стало как-то нехорошо и скучно. Ну, что за человек! Всю песню испортил!
Не зная, чем заняться, я пошёл к дому, где тётка Марья, простирая над головой полные мокрые руки, вешала сушиться бельё, которое горкой лежало у ног в большом обливном тазу. Одна рука придерживала простынку, а другой пыталась прищепкой прицепить её к бельевой верёвке.
– Может, я помогу?.. – неуверенно подошёл я к хозяйке.
– Ах, помошничек! Вот спасибо! На-ка, цепляй, а я бельё вешать буду! – она сунула мне в руки горсть прищепок. – Вот какой жених моей крестнице нужен, а не эти городские!
Какие такие "городские", она распространяться не стала, и мы с ней очень быстро расправились с бельём, которое, слегка обвиснув, вольно заколыхалось на ветерке.
– Тётя Маша, а зачем вы корову на цепи держите? В лес бы её отпустили. Там травы – море! – я показал рукой, сколько в лесу травы.
– Её там волки зарежут! Зимой у нас собаку порвали. Хороший пёс был…
Подошёл дядя Миша. Постоял. Поднял опустевший таз. Посмотрел куда-то поверх сосен, и спросил мимоходом:
– Ветошки бы мне! Свою шаланду подремонтировать надо. Масло сменить. Фильтры почистить.
От недавнего озабоченного вида тётки Марьи и следа не осталось. Она нырнула в сени и вышла оттуда с ворохом разного тряпья:
– Вот! Выбирай, что взглянется!
Отобрав несколько ветошек, дядя Миша пошёл к машине, поднял капот, нырнул головой в его чрево и загремел там ключами.
Вышла из дома сама Лада. Действительно – "Лада". Ладная, стройная, изящная до невозможности! В руках она держала маленькую лёгкую корзиночку, сплетённую из гибких ивовых прутьев. Теперь причёсанная, умытая, свежая, как росинка, девушка стояла передо мной, насмешливо пританцовывая точёной ножкой:
– Видела, видела, как ты бельё вешал! Женишок! На деревне все девки твои будут! Ну, не дуй губы! Пойдём со мной чернику собирать! Ага? Я тут одну поляну знаю. Ковром ягода!
Всю мерзость дяди Мишиных слов как ветром сдуло! Чистенькая, нарядная, красивая, в платьице с белыми кружевчиками, она и впрямь походила на старинную фарфоровую куклу, которая с незапамятных времён стояла у нас дома возле зеркала.
Как не пойти? Пойду! В лес! В самую чащобу! На волчьи зубы, на медвежьи объятья!
Я уже представил себя в роли удачливого Ивана-Царевича. Рисовал в своём воображении – как буду спасать это чудесное создание от всей чертовщины, которая, возможно, до сих пор обитает в гуще леса, в самых его непроходимых дебрях.
– Дядь Миш, ну, я пойду?
– Ну, иди! Иди! – с каким-то предупреждением, не поднимая головы, обронил мой старший товарищ, вытирая ветошкой мазутную деталь.
В лесу дорог нет. Куда глаза глянут – там и зелёное царство Берендея. Языческие капища лесных духов.
Душа леса – в дереве. А в любом дереве – скрипка. Как писал русский забубённый поэт Павел Васильев:
"Смелее, ветер, песни начинай,
перебирая струны сосен!"
Это потом у меня созрело такое отношение к лесу, а тогда что? Лес как лес, деревьев только многовато. Обернёшься, а там опять деревья! Заблудишься в два счёта. Впереди мелькает платьице, как заманка волшебная. Не потерять бы…
Девушка идёт быстро. Места ей знакомые. Было видно, что ходила сюда не раз и не два. Показать хочет, что ей тут всё нипочём. Догоняю. Путаюсь в траве. Разбил о пенёк большой палец на ноге. Хромаю.
– Лада, подожди!
– Ты меня больше Ладой не называй, противный мальчишка! – она остановилась и строго посмотрела на меня. – Я – Маргарита! – она задрала вверх хорошенькую головку. – Королева Марго! Знаешь морскую песенку:
"…Девушку там звали Маргарита,
чёртовски красивая была.
За неё лихие капитаны
выпивали не один бокал".
– Знаю, знаю! – я подхватил вслед за ней:
"Маргариту многие любили,
Но она любила всех шутя.
За любовь ей дорого платили.
За красу дарили жемчуга…"
Ладно, я тебя всегда буду звать Маргаритой. Совсем как в песне о девушке, которой платили за любовь.
– Ах ты, распутник, циник какой! Ну, пусть будет так: "За любовь ей дорого платили. За красу дарили жемчуга!"
Она опять, пританцовывая, пропела это так задорно, что мне тоже захотелось выпить за неё, за девушку Ладу, за Маргариту и за тех моряков, которые:
"Идут, сутулятся,
вливаясь в улицы.
И клёши новые полуметровые,
и ленты чёрные полощет бриз.
Ха-ха-хаха-хаха!"
Такие песни мы с ребятами особенно любили распевать, продирая горло табачным дымом на бондарских ночных улицах. Дурачились, как могли.
Я и не предполагал, что эта незабудка, фея, ландыш весенний, ромашка полевая, тоже любит романтику кабацких портовых драк:
"И кортики достав,
забыв морской устав,
они дрались, как тысяча чертей…"
– Маргарита, – я подержал её за руку, – а ты правда артисткой будешь?
– Вот что значит колхозное воспитание! Не артисткой я буду, а ак-три-сой! – произнесла она по слогам. – Слышишь разницу? Ак-три-са! У нас в московской "Щуке" на артисток не учат. У нас все – актрисы!
Это слово меня так заворожило, что я с нескрываемым восхищением посмотрел на неё. Надо же – актриса! Что-то высокое, недосягаемое, из языка небожителей в этом звуке. Актриса Уланова, актриса Русланова, актриса Орлова, Целиковская…
А тут, вот рядом со мной, тоже будущая актриса Лада, Маргарита, королева Марго.
"Маргарита", московская "Щука", "Актриса" – слова-то какие завораживающее! Рядом с ней я и сам себя зауважал неимоверно.
В лесу всё открывается неожиданно.
Неожиданно перед нами открылась полянка, небольшая, но вся покрытая сизыми с дымчатым налётом круглыми ягодками на стелющихся кустиках с резными листочками.
– Это черника! Видишь, сколько? – Она опустилась на корточки. – Давай собирать!
– Давай! – говорю я, и тоже присел, напротив, с другого конца полянки.
Переступая по-гусиному, мы, пачкая чернилами руки, стали собирать эту чудесную лесную ягоду – одну в корзиночку, две в рот. Сладко ка-ак! Невозможно!
Подол летнего платья на коленях у Маргариты взбился, показав моим лукавым глазам всё, что должна прятать любая разумная девушка.
Женская близость невозможного, открытость её слегка раздвинутых бёдер, обеспокоили меня невероятно. Я, поглядывая на эту роскошь, тут же забыл и про ягоду, и про свой незадачливый возраст, и про то, что меня ждёт нелёгкая завтрашняя работа с дядей Мишей. Кажется, я забыл и самого себя.
Заметив мой жадный взор, Маргарита, повернув ко мне голову, погрозила пальчиком: