Аист снова поднял ногу и погрузился в раздумья. Последний свет дня взмыл в небеса и растаял. Скалы и склоны потерялись во мгле.
В конце концов, аист произнес:
- Тут с тобой поневоле задумаешься. Это хорошо. Но спустилась ночь, и я должен лететь. - Он расправил крылья, собираясь взлететь с уступа, на котором стоял. Гиена прислушалась. Крылья аиста медленно били воздух, а потом она услышала, как его тело ударилось о скалу на другой стороне ущелья. Гиена пробралась меж камней и нашла аиста.
- У тебя сломано крыло, - сказала она. - Лучше б ты улетел при свете дня.
- Да, - ответил аист. Он испугался и совсем пал духом.
- Пойдем ко мне домой, - предложила гиена. - Ты идти хоть можешь?
- Да, - ответил аист. Вдвоем они спустились в низину и скоро добрались до пещеры в откосе. Гиена вошла первой, крикнув аисту:
- Пригнись, - а уже внутри сказала: - Теперь можешь разогнуться. Здесь уже высоко.
Внутри была только тьма. Аист замер.
- Где ты? - позвал он.
- Я здесь, - ответила гиена и захохотала.
- Почему ты смеешься? - спросил аист.
- Я подумала о том, как странен мир, - отозвалась гиена. - Святой вошел в мою пещеру, потому что верит в колдовство.
- Я не понимаю, - сказал аист.
- Это оттого, что ты сбит с толку. Но теперь ты по крайней мере видишь, что никакого колдовства у меня нет. Я ничем не отличаюсь от прочих в этом мире.
Аист не сразу ей ответил. Вонь гиены чувствовалась где-то совсем близко. Потом, вздохнув, он сказал:
- Конечно, ты права. Нет власти превыше власти Аллаха.
- Я довольна, - дыша аисту прямо в лицо, сказала гиена. - Ты наконец-то понимаешь. - И тут же схватила аиста за шею и разодрала ее. Аист забился и рухнул на бок.
- Аллах даровал мне кое-что получше колдовства, - тихо вымолвила гиена. - Он дал мне разум.
Аист лежал недвижно. Он хотел было повторить, что нет власти превыше власти Аллаха, но клюв его лишь распахнулся во тьме.
Гиена отвернулась.
- Через минуту ты умрешь, - обронила она через плечо. - А через десять дней я вернусь. К тому времени ты созреешь.
Прошло десять дней, гиена пришла в пещеру и нашла аиста там же, где оставила. Муравьев не было.
- Хорошо, - сказала гиена. Она сожрала то, что хотела сожрать, и выбралась на широкую плиту, что прикрывала вход сверху. И там, под луной немного постояла, блюя.
Затем поела своей блевоты и долго каталась в ней, чтобы получше втерлась в шкуру. А после вознесла благодарение Аллаху за то, что глаза ее видят всю низину в лунном свете, а нос чует падаль по ветру. Гиена покаталась еще немного и полизала камень под собой. Полежала на нем, тяжко отдуваясь. Затем встала и похромала дальше по своим делам.
1962
перевод: Аркадий Драгомощенко
Ветер в Бени-Мидаре
В Бени-Мидаре есть казармы. Ряды невысоких зданий, побеленных, стоят среди скал, на склоне горы за городом. Здесь тихо, когда ветер не дует. В домах вдоль дороги по-прежнему живут несколько испанцев. Торгуют в лавках. А на улицах теперь встретишь только мусульман, горцев с козами и овцами или солдат из квартеля - они ищут вино. Испанцы продают вино только знакомым. Один еврей продает его кому угодно. Но всем желающим вина никогда не хватает. В Бени-Мидаре только одна улица: спускается с гор, вертится туда-сюда, точно змея, между домами, и снова убегает в горы. Воскресенье - плохой день, единственный выходной у солдат, когда они могут с утра до вечера шляться взад-вперед меж домами и лавками. Несколько испанцев в черной одежде заходят в церковь в тот час, когда рмарцы гонят осликов с базара. Потом испанцы выходят из церкви и идут домой. Ничего больше не происходит, потому что все лавки закрыты. Солдатам нечего купить.
Дрисс прослужил в Бени-Мидаре восемь месяцев. Он не горевал - командовавший его подразделением кабран был его соседом в Тетуане. У кабрана был друг с мотоциклом. Вдвоем они каждый месяц ездили в Тетуан. Там кабран навещал сестру Дрисса, и она собирала большой сверток еды, чтобы отправить в казармы. Она посылала брату кур и пирожки, сигареты, инжир и много крутых яиц. Дрисс делился яйцами с друзьями и не жаловался на жизнь в Бени-Мидаре.
Даже бордели в воскресенье не работали. В этот день все бродили из одного конца города в другой, взад-вперед, по многу раз. Иногда Дрисс гулял так со своими друзьями. Но обычно брал винтовку и шел в долину охотиться на зайцев. Вернувшись в сумерках, останавливался в маленьком кафе на окраине, выпивал стакан чая и выкуривал несколько трубок кифа. Он бы не стал ходить в это кафе, но другого не было. Здесь случались постыдные вещи. Несколько раз он видел горцев, которые поднимались со своих циновок и плясали так, что на полу оставалась кровь. Эти люди были джилали, и никто, даже Дрисс, не решился бы их остановить. Они плясали не потому, что хотели плясать, - именно это злило и возмущало его. Ему казалось: мир должен быть таким, что человек волен плясать или нет - по своему желанию. А джилали могут делать лишь то, что велит им музыка. Когда музыканты, тоже джилали, играют музыку, у которой есть власть, глаза горца закрываются и он валится на пол. И пока человек не докажет и не выпьет собственную кровь, музыканты не заиграют такую музыку, которая вернет его в мир. Надо что-то с этим делать, - сказал Дрисс другим солдатам, пришедшим с ним в кафе, и все согласились.
В городском саду он поговорил об этом с кабраном. Тот ответил: дженун не останется, когда все дети в этой стране будут ходить каждый день в школу. Женщины больше не смогут наводить чары на своих мужей. И джилала, и хамача, и все остальные прекратят резать себе ноги, руки и грудь. Дрисс долго об этом думал. Ему было приятно, что правительство знает об этих гадостях. "Но если они знают, - думал он, - почему не сделают что-нибудь прямо сейчас? В тот день, когда каждый ребенок сможет ходить в школу, я буду лежать рядом с Сиди Али Эль-Мандри". Есть такое кладбище у Баб-Себты в Тетуане. Когда Дрисс вновь увидел кабрана, он сказал:
- Если они могут что-то сделать, надо делать это сейчас.
Похоже, кабрану было неинтересно.
- Да, - ответил он.
Когда Дрисс получил увольнительную и отправился домой, он передал отцу слова кабрана.
- Ты хочешь сказать, правительство считает, будто может убить всех злых духов? - воскликнул отец.
- Верно. Может, - ответил Дрисс, - и собирается это сделать.
Его отец был старый и не доверял молодым людям, которые теперь управляли страной.
- Это невозможно, - сказал он. - Лучше бы оставили их в покое. Пусть живут под своими камнями. Дети и раньше ходили в школу, и многим ли навредили дженун? Но если правительство начнет им пакостить, увидишь, что случится. Первым делом они примутся за детей.
Дрисс и не рассчитывал, что отец заговорит иначе, но при этих словах ему стало стыдно. Он не ответил. Не все его друзья чтили бога. Они ели в Рамадан и перечили отцам. Дрисс радовался, что не похож на них. Но он подозревал, что отец ошибается.
Как-то жарким летним воскресеньем, когда небо было очень голубым, Дрисс долго не вставал с постели. Мужчины, спавшие в его казарме, ушли. Он послушал радио. "В долине будет хорошо в такой денек", - подумал Дрисс. Он представил, как плавает в большом пруду, как потом солнце будет печь спину. Дрисс поднялся, отпер шкаф, где стояла винтовка. Но еще не достав ее, воскликнул: "Иах латиф", ибо вспомнил, что у него остался только один патрон, а сейчас воскресенье.
Он захлопнул дверцу шкафа и снова забрался в постель. По радио начались новости. Дрисс привстал, плюнул с кровати как можно дальше и выключил радио. В тишине он услышал: на дереве сафсаф за окном поет множество птиц. Он почесал голову. Затем встал и оделся. Во дворике он увидел Меди - тот шагал к лестнице. Меди шел заступать в караул в будке за воротами.
- Кхай! Хочешь получить четыре риала?
Меди посмотрел на него.
- "Это номер шестьдесят, три, пятьдесят три?" - Так называлась египетская песня, которую передавали по радио почти каждый день. Песня заканчивалась словом "ничего". "Ничего, ничего", - так пели снова и снова.
- Почему бы и нет? - Пока они шли бок о бок, Дрисс почти прижимался к Меди, и бедра их терлись друг о друга. - Это стоит десятку, хойя.
- Со всеми патронами?
- Тебе прямо здесь открыть и показать? - Голос Меди был сердитым. Говорил он, почти не размыкая губ.
Дрисс ничего не ответил. Они поднялись по ступеням. Меди шел быстро. - К семи должен вернуть. Хочешь?
Дрисс представил долгий день в пустом городе.
Да, - сказал он. - Стой здесь.
Он поспешил обратно в комнату, открыл шкаф и достал винтовку. Взял с полки свою трубку, киф и ломоть хлеба. Высунул голову за дверь. Во дворе никого, только Меди сидит на стене напротив. Тогда Дрисс со старой винтовкой в руках подбежал к Меди. Тот взял ее и спустился по лестнице, оставив свое ружье на стене. Дрисс поднял его, секунду помедлил и тоже спустился.
Проходя мимо караульной будки, он услышал, как Меди тихо сказал:
- К семи гони десятку, хойя.