Мужчина ссутулился на своем сиденье, склонил голову к плечу и внимательно, искоса разглядывал Кей. Глаза у него, две мутные бледно-голубые бусины, были в густых ресницах и странно красивы. Но, кроме некоторой отстраненности, это широкое, голое лицо ровно ничего не выражало. Будто он не может ни испытать, ни выказать ни малейшего чувства. Седые волосы, коротко стриженные, свисали неровной челкой на лоб. Он был похож на каким-то вдруг жутким способом состаренного ребенка. В обтрепанном костюме из синей саржи; надушился каким-то дешевым, дрянным одеколоном. Цевку украшал ремешок грошовых часов.
- Он думает, пьяная я, - повторила женщина. - И самое-то что интересное - пьяная я и есть. Ну да ладно! Надо делать чего-нибудь, да? - Она придвинулась поближе. - Верно я говорю?
Кей все пялилась на мужчину; он так на нее смотрел, что ей стало противно, но она не могла отвести от него взгляд.
- Да, пожалуй, - отозвалась она.
- Значит, надо выпить, - предложила женщина. Запустила руку в клеенчатую сумку, вытащила початую бутылку джина. Стала отвинчивать крышечку, но, спохватившись, отдала бутылку Кей.
- Ой, я ж про компанию забыла, - сказала она, - Пойти стакашки принести.
И не успела Кей возразить, что пить не собирается, та уже поднялась и не слишком твердо направилась по проходу к питьевому фонтанчику.
Кей зевнула, привалилась лбом к стеклу и праздно перебирала пальцами струны: они отзывались пустеньким, баюкающим мотивом, мерно усыпительным, как смазанный тьмой южный пейзаж, пролетавший за окном. Зимняя ледяная луна белым тонким колесом катилась по ночному небу над поездом.
Вдруг, без всякого предупреждения, случилось странное: мужчина протянул руку и легонько погладил Кей по щеке. Несмотря на поразительную нежность этого жеста, Кей растерялась от такой наглости и не знала, что и думать: мысли метались в самых разных, фантастических направлениях. Он наклонялся, наклонялся, покуда странный его взгляд совсем не уперся в ее глаза; одеколон вонял невыносимо; гитара смолкла; они испытующе смотрели друг на друга. И тут сердце у Кей оборвалось. Просто заболело от жалости; но осталось и отвращение, омерзение даже: что-то в нем, что-то неопределимое, скользкое, напоминало… но о чем?
Погодя он торжественно опустил руку, снова ссутулился на сиденье, идиотская улыбка исказила лицо, будто он ждал аплодисментов после удачного трюка.
- Хе-хе! Хе-хе! Хорошо в степи скакать! - проорала женщина. И она плюхнулась на сиденье, громко объявив: - Ой, башка кружится. Прям смерть! Как пес усталая! Уф! - из пачки стаканчиков отделила два, остальные небрежно сунула за пазуху. - Целей будут, ха-ха-ха!.. - Тут она страшно закашлялась и, когда приступ прошел, заметно помягчела.
- Ну, как мой кавалер, не заскучала с ним? - спросила она, блаженно себя оглаживая по грудям. - Ух ты, мой сладенький. - Вид у нее был такой, будто вот-вот она лишится чувств. Кей, кстати, против этого бы не возражала.
- Я не хочу пить, - сказала Кей, возвращая бутылку. - Я вообще не пью. Даже запаха не переношу.
- Не порть людям настроение, - твердо сказала женщина. - На-ка. Будь умницей. Держи стакан.
- Нет, прошу вас…
- Да за ради Христа, держи, говорю. Такая молодая - и нервы! Это я - как листок дрожу. Так у меня обстоятельства. А то. Хоссподи, какие обстоятельства.
- Но я же…
Опасная улыбка уродливо перекосила лицо женщины.
- Чего это ты? Или я, по-твоему, недостойная, чтоб со мной выпить?
- Прошу вас, поймите меня правильно, - сказала Кей, и была уже, кажется, дрожь в ее голосе. - Просто я не люблю, когда меня силой заставляют делать то, чего я не хочу. И можно я лучше это отдам господину?
- Ему-то? Нет уж, извиняюсь: ему остатние мозги еще сгодятся. Ладно, милок, поехали.
Видя, что сопротивление бесполезно, Кей во избежание сцены решила сдаться. Пригубила и содрогнулась. Это оказался кошмарный джин. Глотку обожгло, защипало глаза. Скорей, пока не смотрела женщина, она все выплеснула в эф гитары. Но мужчина видел; и Кей, заметив, опрометчиво подала ему знак глазами, чтобы ее не выдавал. По пустому ясному лицу нельзя было определить, понял он или нет.
- Ты сама-то откуда будешь, детка? - опять заговорила женщина.
Была отчаянная минута, когда Кей не знала, что ответить. В голову лезли названия сразу нескольких городов. Наконец из этой каши она выудила:
- Из Нового Орлеана. Я в Новом Орлеане живу.
Женщина расплылась.
- Новый Орлеан. Вот бы куда попасть, когда окочурюсь. Было дело, это, в году 1923-м я там на картах гадала, имела свое заведение. Стой-ка… да, на Святого Петра. - Помолчала, нагнулась, сунула на пол пустую бутылку. Сонно стукаясь, бутылка покатилась по проходу. - Я сама-то в Техасе произрастала, на большом ранчо - папаша у нас богатый был. Детям все всегда самое лучшее; даже одежда из Парижа, из Франции, вплоть до того. У тебя небось дом шикарный, большой. И сад? И цветы растут?
- Только сирень.
Вошел кондуктор, холодный ветер прогремел впереди него коридорным мусором, встряхнул ненадолго стоялый дух. Кондуктор топал по вагону, останавливался - проштамповать билетик, поболтать с пассажиром. Было за полночь. Где-то ловко играли на гармошке, где-то спорили о достоинствах разных политиков. Крикнул со сна ребенок.
- Может, ты бы поаккуратней была - узнала бы, кто мы есть, - сказала женщина, мотнув жуткой своей головой. - Мы не так себе какие-нибудь, это ты очень ошибаешься.
Кей, нервничая, вскрыла пачку сигарет, закурила. Неужели в поезде, впереди, не найдется свободного места? Она больше ни минуты не могла выносить эту женщину, этого мужчину. Но она в жизни еще не попадала даже в отдаленно похожую ситуацию.
- А теперь, если вы позволите, - сказала она, - я, кажется, пойду. Мне было очень приятно, но я назначила в поезде свидание подруге.
Почти неуловимо стремительным жестом женщина ее цапнула за руку.
- А тебе мамочка не говорила, что вранье - это грех? - театральным шепотом прошипела она.
Лиловая шляпа слетела, она не стала ее подбирать. Только щелкнула языком, облизнулась. И когда Кей встала, она еще крепче ей вцепилась в запястье:
- Садись, садись, милок… никакой такой нет у тебя подруги… Мы тут только твои друзья и есть, и никуда мы тебя не отпустим.
- Честное слово, зачем мне врать.
- Садись, милок.
Кей бросила сигарету, мужчина подобрал. И, съежившись в углу, стал сосредоточенно пускать кольца дыма, и они взбирались вверх, как сплюснутые нули, а там вспухали и таяли.
- Неужели ж его ты обидишь, неужели уйдешь от него? А, милок? - тихонько промурлыкала женщина. - Сядь-ка… сядь… ну вот и умница. А гитара-то у тебя, гитара какая чудесная…
Тут голос ее утонул в ровном свисте и грохоте проносившегося рядом поезда. И на миг у них погас свет; попутные окна мелькали во тьме черным - желтым - черным - желтым - черным - желтым. Сигарета, как светляк, дрожала у мужчины в губах, по-прежнему спокойно всплывали вверх дымные кольца. Отчаянно раскатился гудок.
Когда снова зажегся свет, Кей растирала запястье, где от пальцев женщины остался красный браслет. Она не столько сердилась, сколько недоумевала. Решила попросить кондуктора, чтобы поискал ей свободное место. Но когда он подошел за билетом, с губ у нее слетел только нечленораздельный лепет.
- Что-что, мисс?
- Нет-нет, ничего, - сказала она.
И он ушел.
Трое в закутке, разглядывая друг друга, молчали таинственно, потом женщина сказала:
- Вот я кой-чего тебе покажу, милок.
Снова она порылась в клеенчатой сумке.
- Поаккуратней небось будешь, как глянешь.
И она протянула Кей афишку, отпечатанную на такой старой пожелтелой бумаге, будто она сохранилась с прошлого пека. Ломкие, чересчур затейливые буквы гласили:
ЛАЗАРЬ
ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЙ
ЧУДО
Сам убедись.
С взрослых 25 ц. С детей 10 ц.
- Я всегда гимн пою и читаю проповедь, - сказала женщина. - Грустно - жуть: кто аж слезу пустит, больше старичье. И костюм у меня - уж такой нарядный: вуалетка черная, платье черное - ну очень ко мне идет. А у него костюм жениховский, на заказ пошитый, - загляденье, и на лицо пудра-пудра наложена. Все - как настоящие похороны, мы стараемся, поняла? Но сейчас народ такой - придут, бывает, франты-умники, для потехи просто - я прям радуюсь иной раз, что убогий он, не то, думаю, обижался бы очень.
Кей сказала:
- Значит, вы в цирке работаете? С интермедией или что-то вроде?
- Не-ет, мы сами собой, - сказала женщина, подбирая упавшую шляпу. - Сколько уж лет выступаем, не счесть, сколько городов видали, по всему югу ездием: Сингасонг, Миссисипи - Спанка, Луизиана - Юрика, Алабама… - Названия ровно ссыпались с языка, сливались, как дождь. - А после гимна, после проповеди, мы его и хороним. Вроде как. Богатый такой гроб, по всей крышке звезды серебряные.
- Но ведь он может задохнуться! - изумилась Кей. - И как же долго он остается похороненным?
- Все за все - небось с час - это, ясно, если вабленье не считать.
- Вабленье?
- Ну, обработку. Это мы с вечера делаем. Найдем магазин такой, значит, чтоб большая витрина была и чтоб хозяин его в витрину пустил, ну он и сидит там, сам себя гипнотизировает. Сидит ночь напролет как аршин проглотил, народ ходит, смотрит, пугается очень. - Пока говорила, она ковыряла в ухе пальцем, время от времени вынимала его и разглядывала добытое. - Раз в Миссисипи шериф недоделанный сунулся было…