Вскоре у Битова появятся, конечно, и среда (то элегически, то беспощадно, но в равной мере зорко выписанная "хорошая семья" воспитуемого героя - интеллигентная, порядочная и основательно запуганная), и эпохальные обстоятельства ("империя", вознесшаяся накануне краха), и привязка к местности (родная Петроградская сторона и многие маршруты прочь от нее), - но то исходное ошеломляющее впечатление все-таки оказалось верным. Битов решительно развел человека как экзистенциальную монаду в ее подлинности - и обстоятельства, понуждающие к отказу от этой подлинности, к исполнению вмененной ими "роли". И не то чтобы обстоятельства эти были особенно гнусны или агрессивны. Нет. Роман "Азарт", где гениально одаренный герой, желая отомстить системе за смерть своей души, едва не становится террористом, - так и не был написан; не битовский это был замысел. Обстоятельства скорее благоприятствуют человеку Битова в исполнении предложенной "роли" (разные там диссертации, интеллектуальные победы, успехи у женщин, семейство и потомство), но чем они ласковей, тем противоположней его "неоспоримой, безвоздушной" сути. Дело не в дурных обстоятельствах, а в несводимости личности- к любым. Дело в преодолении социоцентризма, свойственного не только тогдашней официальной идеологии, но определявшего собой огромный литературный пласт.
Тут можно бы вписать Битова как "позднего шестидесятника" в общемировой молодежный бунт конца 50-х-60-х годов - бунт против "репрессивной цивилизации", подавляющей спонтанную человечность. Но - к счастью, не получится. Прежде всего герой Битова ощущает первичные человеческие связи не внешними себе "неоспоримому", а принадлежащими к ядру его собственной личности. Отец и мать, первая возлюбленная, реализующая врожденный образ Подруги, появляющиеся на свет, как бы с небес свалившись, сын или дочь в их младенчестве - они принадлежат не к миру "обстоятельств", а к личному кругу бытия. Это константы жизни человека, столь же бесспорные, как и его внутреннее "я", и герой Битова не устает их мысленно перебирать: "…его теща, мать жены, бабка сына…"; "И в жизни однолюба так много женщин: мама, бабушка, дочь". Мучительный драматизм его существования нередко состоит в том, что он не может сладить с этими проекциями своей личности, имеющими самобытную жизнь и самостоятельные на него претензии. Перед ними он всегда виноват, и сколько бы ни отстранял от себя вину, в итоге мог бы сказать: я виновен, стало быть, я существую.
"Бездельник" - короткая повесть, кое в чем приближающаяся к умонастроению западной прозы примерно того же времени. Протест против прозябания в регулярных рамках истеблишмента, против корпения в малой конторе, вправленной в контору большую, государственную и общественную, - это все как бы сравнимо с литературой американских битников, но параллель эту прибережем для доотъездного Аксенова. "Бездельника" же хочется сопоставить с рассказом писателя менее прямолинейного и более созвучного Битову, возможно, даже отдаленно на него повлиявшего. В "Белых воронах" Генриха Бёлля (1951 год) обнаружим и молодого героя, предшественника бёллевского "клоуна", артистичную натуру, тянущуюся к малым детям, и "порядочную семью", желающую своему чаду добра, и те же папки с дыроколами, что наводят уныние на "бездельника"-Виктора. А такой вот пассаж нетрудно перенести в битовскую повесть (со скидкой на некоторую неизбежную топорность переводного текста): "За время… интермедии под названием "Моя производственная деятельность" единственной личностью, в самом деле мне импонировавшей, был трамвайный кондуктор, который своими щипчиками с печаткой внутри погашал день моей жизни. Он брал маленький клочок бумаги - мой недельный проездной билет, вкладывал его в разверстую пасть щипчиков и невидимо сочащейся краской перечеркивал клеточку в квадратный сантиметр- день моей жизни, драгоценный день жизни, не принесший мне ничего, кроме усталости, озлобления и жалких грошей, необходимых для того, чтобы и дальше заниматься моей бессмысленной работой. Этот человек в простой форме трамвайщика обладал неумолимой властью судьбы - он каждый вечер признавал недействительными тысячи человеческих дней".
И однако же Бёлль пишет социально окрашенную юмореску, и коллизия его рассказа беднее: "белая ворона" выигрывает круглую сумму по лотерейному билету и посрамляет свое бюргерское семейство, уверенное, что жить можно и должно, лишь ежедневно сгибаясь над пожелтевшими счетами среди конторских шкафов. Этот герой, безусловно, прав в предлагаемых, сатирически условных обстоятельствах. В поведении битовского Виктора переплетены между тем правота и вина, невозможность жить согласно родительским пожеланиям и опасность выпадения в разрушительную асоциальность, художнические взлеты фантазии и лживые уловки инфантила. Разрыв его с родительским поколением необратимо радикален и даже означен "идеологически". Когда Виктор в ответ на ребячливое упоение старших слухами о "нейтронной бомбе" (с нею и ракеты не нужны!) резко спрашивает: а так они что, нужны? - тут-то "империя" и кончается: кончается в душе Виктора и иже с ним, а значит, дни ее сочтены. И тем не менее не бунт, а любовь, жалость и вина окрашивают душевный пейзаж этой "белой вороны", отлынивающей от "дела", то есть от пресловутой "роли". "Феномен нормы", впечатанный в совесть, тут первичней социально-поколенческих трений, так что посредством лотерейного билетика битовскому персонажу не выпутаться, о чем и свидетельствуют повести, следующие за этой, первой…
2. Убывание жизни
Битов фактически переиначил афоризм, который нас с ним заставляли заучивать в школе. Он мог бы сказать: "жизнь дается человеку только в первый р а з". Да он примерно это и говорит (вернее, его герой так думает, немного коряво): "За все первое отвечает сама природа, а все второе - сам человек". Проживание по второму кругу, "третий заход" - с ними "уходит трепетная влага жизни". "Время делало полный оборот, попадая в ту же точку со случайно налипшим на его обод Монаховым", - жутковатый образ житейского бытованья, которое не разгоняет человека по стезе мудрости, а неизменно возвращает на круги своя - говоря откровенным библейским языком, на свою блевотину.
В curriculum vitae битовского протагониста, равно как и повествователя, значимо и значительно лишь то, что происходит с ним впервые: первая женщина ("Дверь"), первый обман ("Сад"), появление первого ребенка ("Образ"), первое переживание отцовства ("Жизнь в ветреную погоду"), первая измена и первый развод (где-то за кадром "Леса" и "Вкуса", но заметные, как шрамики), первые похороны близких и, наконец, впервые предвидимая и предчувствуемая собственная смерть с "долговой ямой" в посмертии ("Лестница")… Так почему же с какой-то точки жизнь начинает пробуксовывать, автоматически штампуя блеклые и унизительные копии "первого раза"?
Битовскому человеку не найти вразумительного ответа на этот вопрос. В объяснение, впрочем, прозвучит сакраментальное, роковое слово "опыт", повторенное несчетное число раз (я уже приводила много соответствующих примеров в своей давней статье об Андрее Битове "Образ и роль"). "Опыт" - это капитуляция перед омертвляющей душу привычкой, это стирание в ней, душе, врожденных первооснов жизни, так сказать, платоновских идей-образцов, это засыпающая их струйка в песочных часах времени. Битов до смешного боится самых невинных проявлений психического автоматизма (без которого, замечу, была бы невозможна как раз "главная и живая" жизнь психеи); в личных "Записках из-за угла", писавшихся "в дубль" "Жизни в ветреную погоду" и на том же внутреннем топливе, автор рассказывает про некоего старика, бессознательно-автоматически управляющегося с чайником в своем жилье, и придает этому простому и естественному действию какой-то ужасный расширительный смысл. Усилия и героя и писателя направлены на то, чтобы, "отменяя напрасный опыт, столкнуться с первоисточником"; герою это удается плохо, у писателя же - получается, но ценою постепенной потери той непринужденности, которая отличала прозу "Аптекарского острова" и "Сада".
Негативный груз "опыта", конечно, обусловлен социально и "ролево". Общество, тем паче "застойное" и зарегламентированное, предписывает человеку жить в отведенной колее (образ, с ясностью взрывного примитива использованный Владимиром Высоцким в одноименной песне), и "опыт" в том-то и состоит, тому и учит, как не вывалиться из этой колеи, не застрять на обочине, не потерять публичное лицо. Главная беда здесь - не в прямой лжи (ср.: "жить не по лжи"), а в отчуждении личности от ее сущностного ядра. Например, и Монахов ("Лес"), и его создатель ("Обоснованная ревность") едут туда, куда в сущности не хотят, делают в своих командировках то, что не имеет отношения к насущным заботам души, и под конец выламываются из добросовестно-профессиональной "роли", каждый на свой лад.
Но не только в большом социуме, а и в "малой группе" (как сказал бы социолог) "ролевое" поведение преобладает над непосредственно "живым". В замечательной сценке из "Жизни в ветреную погоду" компания взрослых людей, вместе с маленьким сыном повествователя, азартно ловит парящую в воздухе пушинку. Но самим процессом по-настоящему увлечен только малыш, пребывающий в доопытных эмпиреях: "Сын каждый раз, как видел пушинку, радовался все сильнее; недоумение и растерянность, как шторка, падали на его лицо, когда он терял ее из виду, и радость еще более сильная сменяла эту растерянность. Это усиление чувств от повторения, а не затухание… приятно удивляло его в сыне" (курсив мой- И. Р.).
Прочие же участники охоты за пушинкой, исполняя ритуал ловли, заняты еще и другими ролями, без коих не существует "компании": тут и взаимная, друг перед другом, "заводка", и женский повод для кокетства, и повод для отклика на это кокетство, - все, как говорится в народе, "выступают", сами того не сознавая, но следуя опыту-обряду общения, "взгляду на себя, а не в себя", как скажет писатель в другом месте.