- Очень хорошо,-с видимым облегчением выдохнул захмелевший прозаик Ч.-Дай-ка еще твоего джина. Помалкиваешь, молодой человек, хитришь! А ведь знаю я, что у тебя на уме. Знаю! Пей, пей. Ты молокосос, Марк Евгеньевич! Ты видел настоящую жизнь? Ты на фронте был? Тебя из партии исключали? Ты ночного стука в дверь боялся когда-нибудь? Вот и рассуждаешь, твою мать, как Спиноза. Добро, зло, гуманизм... Ты-чистенький. А Сергей Георгиевич-сталинист, второй Булгарин. Сергей Георгиевич похабные статейки сочиняет. Так? Марк покачал головой.
- Катись, юноша, я тебя насквозь вижу. Тебе известно, сколько я в жизни делал добра? Нет? А врагов у меня сколько? Я кровь проливал за свое отечество.-В голосе его зазвучала живая обида.-Я русский писатель! В кунцевскую больницу хотел перевести, почти договорился...
- Кого?
- Да Владимира Михайловича твоего, старого дурака. Отдельную палату обещали. Незаслуженно, мол, репрессированный, заслуженный старый большевик.
- Не захотел?
- Нет,-односложно ответил прозаик Ч.-Я кровь проливал,- снова добавил он,-не для того, чтобы всякая шваль нам ставила палки в колеса. Кто ж спорит, неаппетитная статья. Есть полемические передержки. Но ты уж извини, Марк Евгеньич, надо бить врага его же оружием. А как он поливал наше самое святое в своей книжонке, тебе известно не хуже меня.
- Я...-начал Марк.
- Не вздумай только петь мне Лазаря на ту тему, что романа ты не читал и вообще думал, что твой братец кочегар или кто там, дворник,-предупредил его Сергей Георгиевич.-Баевский твой в глубокой жопе, заодно с ним и ты, так что суди сам.
- Я...
- Помалкивай! Поправить уже ничего нельзя. То есть можно бы, если б твой брательник был поумнее, но - глуп. На нынешнем уровне и прозаик Ч., прости, винтик, в лучшем случае гайка. Он, Баевский, не из жидов по матери?
- На четверть татарин.
- И он всегда был такой... не наш?
- Мы о политике никогда...-промямлил Марк,-я стихи его любил... спорил... он говорил, что политикой не интересуется...
- Спорил, да не доспорил. Значит, он полагает, что с эмигрантским сбродом и с ЦРУ якшаться-это не политика? Пасквили сочинять-не политика? Интересно. Теперь вот посадят его-и опять вой по всему миру, в Советском Союзе-де писателей репрессируют. И папаша твой...
- Он-то здесь при чем?
- В метрике прочерк у твоего братца, - неохотно пояснил прозаик Ч.,-раскапывать мы не стали. А отец твой оказался фигурой заметной. Глядишь, баптисты какие-нибудь вонючие из Америки протест пришлют... Ох, раньше не то было, раньше давили мы врагов без оглядки... в старые времена...
Эта последняя фраза, произнесенная с кровожадностью, совсем не свойственной Сергею Георгиевичу-тем более что никого он в "старые времена" особо не "давил",-как-то смутила и его самого, и Марка.
- Я и близок-то с ним особо не был,-начал гость, медленно подбирая слова,-видались у отца, ну, у общих знакомых... Стихи его мне нравились... Приятно же чувствовать себя братом поэта... да и росли мы врозь... Вы же сами знаете, Андрей - незаконный ребенок. Отец, правда, его матери всегда помогал. А нас познакомил всего лет двенадцать назад.
- Значит, в амбицию не полезешь?
- Нет.
- Отлично. Только не худо бы тебе, зятек, еще и заявленьице составить. Так, мол, и так, антипатриотический поступок Баевского А. Е. решительно осуждаю... Ну, еще что-нибудь подсочинишь... Помогу.
- Вот этого уже не могу никак, Сергей Георгиевич. Увольте.
- Понимаю, - сочувственно отозвался прозаик Ч. Сумерки сгустились, вместо лиц собеседников виднелись лишь светлые пятна. Впрочем, Сергей Георгиевич то и дело устраивал подобие небольшого костра в своей трубке, да и Марк курил не переставая.
- Дело твое. Между прочим, знаешь, сколько пришло писем в ответ на статью? Семь тысяч пятьсот шестьдесят. В завтрашнем номере будет подборка. Отлично. А то радиоголоса уже разоряются, лают на весь свет...
- Я кое-что слышал,-сдержанно сказал Марк.
- И про Розенкранца? Нет? Ну этого, со штанами? Так он уж умудрился комитет защиты Баевского сколотить. Сам видишь, дружки у него и без тебя хватает.
Еще выпили, снова закурили. Раскрыли наружную дверь. Собака, лая, бросилась к Марку на колени, а с нею на веранду ворвался запах влажной летней земли, жасмина, отцветающего шиповника и еще чего-то такого, чему и названия-то нет на человеческом языке,-жизни, быть может.
- Словом, живи себе у Светланы, я против тебя лично ничего не имею. А заявление, к слову, осталось бы строго между нами.
- Зачем же оно тогда вообще?
- Вот сюда его спрячу.-Сергей Георгиевич хлопнул по внутреннему карману летнего пальто, висевшего на спинке стула.-На всякий пожарный. Для укрепления нашего с тобой взаимного доверия. А?
- Идет, - неожиданно сказал Марк.
В голову ему пришла счастливая мысль-в обмен на заявление которое, разумеется, не могло иметь никакого значения и уж тем более никому не могло повредить, попытаться кое-что выведать у прозаика Ч. который исписанную Марком бумагу действительно спрятал в карман украшенный синей с золотом иностранной этикеткой.
- А хреновые были дружки у твоего Андрея!-засмеялся Сергей Георгиевич после нескольких осторожных вопросов.
-Заложили они его, зятек, как орешек раскололись. В сущности, вся эта диссидентская шатия такая-молодец против овец, а против молодца и сам овца.
Вот и вся информация, которой удалось разжиться Марку в обмен на его довольно красноречивое, по стилю напоминавшее отречения тридцатых и пятидесятых годов, "заявление". То ли хитрил искушенный мастер пера, то ли и в самом деле не посвящал его друг-полковник кое в какие тайны ремесла. Вернулась Света. Кое-как отужинали, с грехом пополам досидели остаток вечера. К ночи заморосило, посвежело. Сославшись на подпитие, хозяин дома не стал подвозить их до станции; впрочем, проводил пешком до самого кладбища.
Глава вторая
"Просыпаюсь рано-рано вспоминаю: никогда мерно капает из крана обнаженная вода ей текучей мирной твари соплеменнице моей удается петь едва ли плакать хочется скорей долгим утром в птичьем шуме слышу жалобы сквозь сон эй приятель ты не умер нет по-прежнему влюблен. Дай твоих объятий влажных тех которые люблю без тебя я этой жажды никогда не утолю дай прикосновений нежных напои меня в пути чтобы я в пустых надеждах мог печалью изойти насладиться сердца бегом покидая сонный дом становясь дождем и снегом льдом порошей и дождем".
Было.
Дворницкая. Первые от руки страницы дурацкого романа. Мастерская Якова. Ты не можешь обычных картин, вот и весь твой авангардизм, говорил я.
Он назло мне эту картину... ветку черемухи на потертой кухонной клеенке, клетчатой. Просто ветку черемухи. И по самой клеенке узнавались пятидесятые годы. Тогда еще не было красивых.
Были муравьи, появлялись весной на коммунальной кухне, и общего рыжего кота звали Василий, как же еще.
Никогда не мучил зверей. Ни кошек, ни лягушек. В лагере ребята из старшего отряда, кусок стекла, кровь. Кинулся защищать, получил под дых, плакал на траве, а лягушку убили и бросили. Иван смеялся. Кошек нет, а низших насекомых в детские годы препарировал в заметном количестве-из любопытства к смерти. Особенно гусениц.
Гусениц.
Летом пятьдесят седьмого фестиваль, и непарный шелкопряд в подмосковных лесах. На каждой рыжей сосне. Сотни, тысячи неподвижных белых бабочек, мохнатых, со сложенными крыльями.
И не любил никогда, о нет, любил, конечно, и тогда в Сочи нравилось, что маленькая и голос резкий, и было хорошо, ах чем она-то виновата?
Мы их в морилки сажали - знаешь, такие стеклянные банки, затянутые марлей, и чуть-чуть спирта на донышке. Или не спирта? Смеси с формалином, кажется, уж и не припомню. Бабочки так спокойно давали себя снимать с бугристой коры, и скоро набиралась полная банка мертвых, чуть трепетавших крыльями, и мы их выбрасывали на траву. А кучки яичек на деревьях-кладки, по-научному,-мазали керосином. Это ведь диверсия была. В Москве фестиваль, страшные дела-понаехало иностранцев, навезли сифилиса и детям раздают отравленную жвачку
в карман светло-серого летнего пальто этикетка финнлен кажется я тоже хотел себе такое потемнее и покрой поспортивнее только в конторе на складе ничего похожего а прошлым летом мелькали в обычных магазинах чистая шерсть и синтетики всего пять процентов чтобы не мялось на такую погоду самое то но размеры начинались с пятьдесят четвертого что за черт расстраивался потом сообразил маленькие раскупают быстрее а внутренний карман глубокий и шелковая подкладка да у делового человека такой и должен быть
бумажник, визитные карточки, знакомства со своим дальним родственником Баевским не поддерживал и решительно, да, именно решительно отмежевываюсь от его преступных действий, направленных на подрыв советского строя.
Андрей так радовался джинсам от кости и этикеткой щеголял не думал я что ты такой пижон-и напрасно марк я пижон не меньше твоего ох иногда до смерти хочется с какой-нибудь красивой дурой мчаться в открытом автомобиле как в том французском кино
вот если это поможет твоему брату очень поможет сказал я он это все продаст и сможет лишних два месяца прожить в литве ну и дешевая у вас жизнь изумилась диана а ему мало чего нужно хозяйка берет сорок рублей в месяц как она говорит с картошкой ну еще на молоко мелочь грибы сам а пить он в таких поездках вовсе не
Это одно из лучших мест на земле, Клэр. Там серовато-синие реки и золотые закатные озера в сосновых лесах. Там я был почти счастлив, как ты в своей Ирландии, а море...