На этом разговоры о романе и прекратились. Только на улице удалось Марку остаться наедине с братом.
- Рад,-начал он зловеще,-рад твоему успеху, писатель.
- Я тоже,-храбрился Андрей.- Фаррар, Страус да еще Жиру в придачу-это чего-то стоит. Жалко, комментарий такой тупой. Я же не прозаик Ч., в "Лизунцах" вовсе нет такой политики, которую они мне пытаются шить. Я хотел...
- Ты свинья!-почти заорал Марк.-Ладно, на свою собственную судьбу тебе наплевать. А отец? А я, наконец? Кто клялся и божился, что не будет передавать повести за границу? Пушкин?
- Не повести, братец кролик, а романа,-хладнокровно возражал Андрей. - Под псевдонимом же. Что ты кипятишься?
- А то! Тебя в лучшем случае выкинут за границу, а в худшем просто посадят. Тебе тридцать лет, Андрей, ты мой старший брат, почему я вечно должен учить тебя уму-разуму?
- Ты всерьез?
- А ты думаешь, шучу?
- Слушай, Марк, утешься тем, что псевдоним надежный. А и раскроют-времена Синявского и Даниэля давно прошли. За литературу больше не сажают. Заставят уехать... что ж, не я первый, не я последний Я своей судьбы не боюсь... странно действует на тебя твоя невеста, - вдруг добавил он. - Осторожен-то ты был всегда, но почему ты стал думать, что меня, русского писателя, должен удерживать страх за собственную шкуру? Да и братья мы с тобой только по отцу. Ты меня ни в одной анкете не упоминаешь, и отец, к слову, тоже. Чего же бояться?
- Не обижал бы ты меня, Андрей.
- Прости.
- Ты знаешь, как я тебя люблю, "русский писатель". Что ты несешь? У тебя освобождение от армии по какой статье, забыл? Тебе в психушку захотелось? Может, ты и благороднее иных, может, и принципиальнее, но нельзя же так. Ей-богу,- оживился он,- коли на меня Света плохо действует, то у тебя мозги набекрень из-за Ивана и его компании. Когда у вас ближайший семинар? В понедельник? Вот и приду.
- Засмеют,-поморщился Андрей.-И потом, я же там сбоку припека. Только послушать заглядываю, да и то редко.
- Все равно приду,-загорелся Марк.-Кстати, негодяй, почему ты не предупредил меня о Наталье? Ладно, прощаю...
Понемногу добрели до "Маяковской" и смешались с праздничной толпой, хлынувшей из концертного зала. У барьерчика на краю тротуара замешкались, и Наталья, бормотавшая себе что-то под нос, в ответ на просьбу старика В. М. послушно возвысила свой хриплый голос. "Смерть, трепет естества и страх,-читала она,-мы-гордость с бедностью совместна. Сегодня Бог, а завтра - прах. Сегодня льстит надежда лестна, а завтра-где ты, человек? Едва часы протечь успели, хаоса в бездну улетели и весь, как сон, прошел твой век..." Из центра площади, взмахнув чугунной рукой, смотрел поверх голов притихшей компании поэт-самоубийца. Полно, друг Наталья, какие надгробные клики, что ты опять со своим Державиным. Смотри, играет апрель, скоро вылезать из земли первым беззащитным крокусам с тончайшими лиловыми лепестками, желтеть мать-и-мачехе на замоскворецких пустырях и пригорках. Ярится над площадью мигающая реклама, бегущие буквы призывают несознательно население то хранить деньги в сберкассе, то летать самолетами "Аэрофлота".
Доверчивый Алик, позабыв сомнительные вопросы Струйского, вдруг принялся зазывать его в Ленинград, находя точку зрения любознательного аспиранта на свои стихи оригинальной, а замечания-точными. Подоспела и пора прощаться: кому пожимать руку, кому кивать, Марк поцеловал Наталью в щеку, сказать ничего не сказал-нечего было. За ночным окном шуршащего троллейбуса тянулись все те же скудные витрины, блистали гранитные цоколи улицы Горького, мелькали одинокие прохожие.
- Марк!
- Что?
- Это та самая Наталья?
- Нет. Просто тезка. Не ревнуй понапрасну, милая.
Глава восьмая
Доводилось ли вам бывать на неплохих любительских спектаклях? Чем лучше такая постановка, тем больше риск, что с некоего рокового момента зритель вдруг начнет судить ее не со снисходительной дружеской улыбкой, а по волчьим законам профессиональной сцены. Тут-то и начинается крах, катастрофа! Сколько ни тужься, старательные дилетанты - нет им прощения, не спасают дела ни отличные мочальные парики, ни с большим тщанием сработанные декорации-почти как в настоящем театре! - ни вдохновенная игра фрезеровщицы Тани в роли Офелии. Рассеивается магия искусства, за актерами перестаешь признавать право на игру, спектакль благополучно проваливается, и зритель не уходит с середины действия разве что из жалости к приятелям.
Такие примерно чувства одолевали Марка в тот апрельский вечер в мастерской у Глузмана, покуда важничающий Иван, горячась, доказывал своей команде необходимость "дальнейшего укрепления конспирации" и "перехода к более решительным действиям". Попутно он также на все лады поносил каких-то более известных или менее подпольных, что одно и то же, "легитимистов", обозвав их в одном месте "близорукими апологетами гласности", а в другом-еще более цветистым выражением, которого Марк не запомнил. Слушали его с преувеличенной серьезностью.
- Мы должны будить народ!-орал некто длинноволосый, в волнении просыпая махорку из алого шелкового кисета.-Доведенный до скотского состояния! Голодающий! Агитация и пропаганда! И за нами еще пойдут! Надо только вернуть народу его православную душу, изнасилованную большевизмом!
- Народ доволен,-ворчал Ярослав,-вермишели, хлеба и картошки на всех хватает, это тебе не Вьетнам... Надо, Иван прав, изыскивать что-то новое...
- Вот именно! -кричал Владик. Повышенный тон был вообще принят в этой странной компании.-Как если хулиган ребенка бьет, честный человек же не может в стороне стоять!
- Много болтаем, мало делаем, - подытоживал кто-то четвертый. - О делах-только с товарищами по тройке,-напоминал Иван с начальственным видом.
Не было на лицах собравшихся профессионального революционного выражения, столь свойственного посещающим Москву представителям зарубежных прогрессивных движений. "Обыкновенные либералы,-думал Марк,-просто не посчастливилось, родились в тоталитарной стране с избытком совести и недостатком интеллекта..." Ясно как день было ему и то, что ни на какие такие "действия", за исключением разве что сомнительной болтовни да распространения скучнейшей разоблачительной литературы, никто из заговорщиков не способен. Словом, не на сборище якобинцев попал Марк, а на дурную инсценировку не то "Бесов" Достоевского, не то совещания недосаженных членов Учредительного собрания.. Да и можно ли всерьез заниматься политикой в Яшкиной мастерской, где со стен смотрят апокалиптические полотна, а из дальнего угла озирает присутствующих огромный гипсовый бюст Сталина, глумливо украшенный зелененькой тирольской шляпой с фазаньим пером?
Значит, зря носился Марк с идеей вразумить этих провинциальных ниспровергателей. Как и предостерегал брат, его с первых слов принялись довольно злобно высмеивать, намекая на то, что Марк, в сущности, просто беспринципный трус. Неправда, резонно возражал он, такой не пришел бы к вам, а придя-помчался бы после заседания на Лубянку.
- Мне просто обидно,-оборонялся он,-что такие, в общем, талантливые ребята рискуют ради ветряных мельниц. Ну, гадкий у нас режим, омерзительный, кто ж спорит! Но, во-первых, есть и похуже, и необязательно левые. На Албанию я бы Советского Союза не променял, но и на Парагвай тоже. Во-вторых, он же эволюционирует, неужели вы не видите? Еще Пастернак ваш любимый говорил, что не надо тратить сил на переделку жизни, что она развивается сама, независимо от нас. Я бы вашем месте старался врастать в эту систему, чтобы со временем преобразовать ее изнутри. У нее же страшная инерция, господа. Против лома, как говорят уголовники, нет приема...
С ним спорили, снова и снова в запале переходя на личности. "Если не мы, то кто? Если не сейчас, то когда?"-патетически произнес Иван самую фразу, которой лет через восемь так покорит воображение американцев президент Рейган, Но уже раздражали Марка и нечищеные ботинки якобинцев, и нечесаные бороды, и дрянные советские джинсы. Он затих, предоставив Ярославу возможность в свое удовольствие рассуждать о том, что Россия мало-помалу превратилась в одну из самых буржуазных стран в мире и что, "может, сто лет еще придется искоренять в нашем народе эту отвратительную смесь мещанства, своекорыстия и лакейства..." Яков был совсем неплохим мастером, и гость поневоле залюбовался-не собственными творениями хозяина, правда. Висела неподалеку от сталинского бюста не просохшая еще копия "Двух обезьянок" Брейгеля. Пара рыжих зверьков на цепи, проем в толстой кирпичной стене, раскиданные глиняные черепки. А за окном, что за окном-то, Господи? Непостижимо синяя река за окном, парусники, ветряные мельницы, только что упомянутые Марком, легкие птицы, брошенные в воздух несколькими бесплотными мазками.
- Почему именно эта, Яков? - спросил он сквозь общий шум.
- Самая простая.-Глузман улыбнулся.-И к тому же-единственный Брейгель, который мог бы находиться в России. Костя мне на днях прислал альбом, там я и вычитал, что купили ее в тридцать первом году у какого-то русского эмигранта.
- Продашь?
- Подарю. Дай только докончить, ладно?
Тут в прихожей застрекотал старинный телефонный аппарат. Глузман, пожав угловатыми плечами, позвал Марка.
- Как дела? - услышал он слабый голос невесты.
- Все в порядке. А у тебя что? Слышно очень плохо. - Ну... ничего. Я из автомата звоню, выходила за молоком. Катя из ГУМа принесла тебе обещанный пиджак. Ты скоро?
- Часа через два.
- Слушай, Марк, я тебя так редко прошу об одолжениях. Приезжай сейчас же, о'кей? За такси я могу заплатить. Пожалуйста.
- Не хотелось бы, но...
- Пожалуйста.
- Хорошо. - Он повесил трубку.