Шевалье Казанова де Сенгальт, посетивший Базель в 1762 году, писал: "Все базельцы страдают, как мне показалось, неким помешательством. Причем они этого вовсе не скрывают. Мне рассказывали, что состоятельные горожане, а там таких много, летом выезжают на курорт, расположенный неподалеку от Мюльгейма, где лечатся от своих странностей, однако по возвращении в Базель тотчас же принимаются за старое".
Фридрих Ницше, который столетием позже занимал в Базеле должность профессора филологии, писал о том, что по временам в этом швейцарском городе на Рейне наступают такие погоды, которые благоприятствуют самоубийствам. (Прабабка Ангелуса, одна из баварских "альбанок", знавала профессора Ницше. Однажды правнук спросил ее, помнит ли она что-нибудь особенное о поэте-философе, и девяностолетняя старушка, подумав, сказала наконец: "Танцор он был никудышный".)
Жизнь Ницше - прекрасный пример того, как близки порой бывают гений и безумие. Каждый год, ровно через пять дней и четыре часа после того, как во всем мире отшумят карнавалы католиков, в Базеле открывается утренним маршем единственный в мире протестантский карнавал; но это не означает, что тут-то базельцы, весь год притворяющиеся цивилизованной до мозга костей публикой, дают волю своим гениальным безумствам - о нет, они шествуют чинно, стройными колоннами, шагают в ногу.
Ночь, ни проблеска света. Хмурый утренний сумрак, и Рейн катит свои призрачные воды меж темных берегов, словно Ахерон, река мертвых древней Эллады. Около четырех часов утра в городе темно. Уличные фонари не горят, в окнах - ни огонька. (Война?)
Всюду в городе они уже построились на улицах перед своими штаб-квартирами, выровнялись, стоят плечо к плечу, с барабанами удлиненной формы у пояса, наискось, старинными барабанами ландскнехтов, называющимися в народе "ведрами". Над призрачными отрядами скользят лучи от "шахтерских" фонариков, прикрепленных у некоторых участников марша на лбу, у кого-то фонарики на длинных шестах, а кому-то достались большие тяжелые фонари в виде домиков из разноцветного стекла, ярко освещенных изнутри, - некогда они украшали собой портшезы. Завтра днем отряды барабанщиков пойдут по городу, каждый карнавальный клуб - в костюмах особого образца, который заново придумывается для каждой Масленицы. Но накануне, во время утреннего марша, все наряжены кто во что горазд - кто в прошлогодний карнавальный костюм, кто в новое фантастическое одеяние. Флейтисты уже подняли инструменты - поперечные флейты-пикколо, на боку у барабанщиков - молчаливые пока барабаны. Впереди пойдет отряд флейтистов, за ним тамбур-мажор, потом отряд барабанщиков; построившись в таком порядке, они ждут сигнала к маршу - удара колокола ровно в четыре утра. Слышатся обрывки коротких негромких разговоров, голоса звучат глухо из-под громоздких масок - тут и бесовские хари, и простодушные крестьянские физиономии с носами неимоверных размеров, и сморщенные личики эмбрионов (базельские художники - авторы самых смелых карнавальных масок во всей Европе); мужчины в женских платьях, девушки с усами и бородой, клыкастые пасти, оборотни...
Активисты "Союза доброжелательных" ждали, построившись перед своим клубом, расположенным напротив церкви Святого Мартина и Рейнского спуска. На Лулубэ была огромная отливающая лиловым голова лесного вепря, увенчанная эльзасской пожарной каской. У Ангелуса, которому указали место в строю рядом с женой, маска была столь же фантастическая - пьяная харя с подсвеченным при помощи карманного фонарика багровым носом, на кончике которого красовалось умильное личико боттичеллиевского ангелочка.
Но вот на колокольне церкви Святого Мартина раздался четвертый удар колокола - и стих, гулко дрожа в сыром сумраке. В тот же миг раздался четкий голос тамбур-мажора:
- Вперед... шагом марш!
И в ту же секунду во всем городе грянули барабаны, взвизгнули флейты, и пошел по всему старому Базелю треск и свист, прокатился по всем переулкам, где еще уцелела память о древних германских племенах, сгинувших в эпоху Священной Римской империи германской нации, с ее непрекращавшимися войнами. Они дважды просвистели и пробарабанили, не сходя с места, утренний марш, а затем все карнавальные клубы разом двинулись вперед, угрожающе-медленным торжественным шагом, в ногу, двинулись к цели этого парада призраков - к Рыночной площади.
На спуске к Рейну "Доброжелательным" пришлось ждать. Впереди, на Рейнском мосту, над шествием химер раскачивались гигантские фонари. Чета Турианов дружно барабанила - маленькая волна в море барабанного грохота.
Вдруг вепрь в пожарном шлеме перестал барабанить и сунул руку под маску.
- Что такое, Лулубэ? - спросил Ангелус.
- Я... плачу... - Из-под маски послышались сдавленные всхлипывания.
- Ты? Плачешь? - "Это из-за того случая, - пронеслось в мозгу Туриана, - вспомнила злосчастную Масленицу, когда пьяный отец барабанной палочкой выбил ее матери глаз".
- Многие старые барабанщики плачут во время Утреннего марша под своими масками... Ты что, не знал? - услышал он сквозь всхлипы.
- Не знал.
- Они плачут от сча-астья! - В гнусавом от слез голосе слышалось радостное возбуждение. При следующей паузе, когда грохот на миг затих, она спросила:
- А ты? Ты плачешь, Херувим?
- Я? - Из-под пьяной хари явственно донесся сдавленный смешок. - Тоже мне удовольствие! Я и не думаю плакать.
- Зато в Памплоне плакал, еще как! - прошипел вепрь, рискуя получить нагоняй за разговоры в строю от командира барабанщиков, который шагал позади колонны.
Ангелус промолчал и барабанил теперь, всецело сосредоточившись на ритме, потому что началась самая трудная для него вариация. "Союз доброжелательных" медленно приближался к Рыночной площади. Внезапно Ангелусу представилось, что все эти набегающие на площадь, подобно прибою, то нарастающие, то стихающие волны, весь грохот и гром множества барабанов повинуются ритму одного-единственного барабана.
В который бьет его жена.
Отгремел знаменитый "Арабский марш".
И снова Ангелус Туриан услышал из-под головы вепря свистящий шепот - прерывистые, но совершенно отчетливые слова:
- Ты не умеешь барабанить! Ты вообще ничего не умеешь! Слабак! Если б ты был из Малого Базеля, тогда, наверное, что-нибудь и мог бы. Но ты-то даже не из Альбанского предместья. Откуда ты вообще, Херувим? Ты вообще из этого мира? Или ты ангел? Как этот, что улыбается у тебя на красном носу?
Ангелус попытался сменить тему - разговор вдруг показался ему опасным, да, именно опасным. Он вспомнил про карнавальный обычай - "интриговать", дурачить всех, пользуясь маскарадом, говорить измененным голосом.
- Любезнейший кабанчик, - пропищал он дискантом. - Ангелы-то как раз неплохие музыканты.
- Да, арфисты еще куда ни шло, - сердито буркнул вепрь. - Но не барабанщики. Одним дано, а другим - нет. А не дано, так не берись.
В начале осени того же года супруги отправились на юг, на остров Липари.
[З]
- Вы тоже родственники умерших? - вдруг совершенно неожиданно спросил по-английски молодой человек, сидевший за соседним столиком.
- Мы?
- Да. Если позволите задать вам этот вопрос.
- Родственники умерших? Простите, а что вы имеете в виду? - вежливо осведомился Туриан тоже по-английски (как все швейцарцы, будучи к тому же городскими жителями, супруги умели объясняться на трех-четырех языках).
Все трое сидели вечером и пили аперитив на разделенной строгими колоннами террасе траттории "Монте Роза", за двумя шаткими столиками под соломенным навесом; отсюда открывался вид на Средиземное море. Налево - миновав исполинский ствол могучей одинокой пинии, взгляд устремлялся к морю, которое синело за крышами и молом в городке Марина Лунгади Липари; справа, на северо-востоке, - море сверкало между склонами Монте Роза и Сан-Анжело. Англичанин, едва ли намного старше Туриана, допил третий стакан кампари с содовой и заказал еще, крикнув в сторону плетеной занавески, за которой скрывалась кухня, после чего стал смотреть сквозь черные, как обсидиан, солнечные очки, придававшие лицу неопределенное и непроницаемое выражение, на крепость, которая возвышалась в южной части Марина Лунга. Мощное строение на пьедестале из отвесных скал, круто обрывавшихся в море. Незнакомец медленно перевел взгляд на северо-восток, на кусочек моря, отливавший всеми цветами радуги, и дальше, к треугольнику вулкана Стромболи, который в этот вечерний час торчал над горизонтом фиолетово-черным зубцом. От вершины треугольника к бледно-желтым неаполитанским небесам поднималась прямая струйка дыма, казавшаяся на таком большом расстоянии тонким волоском, который странным образом сгибался под прямым углом, словно дымок на детском рисунке.
- Стромболи, - пробормотал любитель кампари. - So you are not visiting Lipari as survivors in mourning?
- No, - ответил Туриан вежливо, но отчужденно. - Why should we?
С какой стати этот парень решил, что они приехали сюда в качестве безутешных родственников какого-то умершего?
- Простите, - сказал англичанин, отпивая ярко-красный напиток. - Я-то вчера приехал сюда с острова Пантеллерия в качестве родственника, который, так сказать, не желает утешиться в своем горе. Понимаете ли, мой отец... Мой отец был убит здесь. Несколько лет назад.
- На этом острове? - мягко спросил Туриан.
- Да, сэр. Акулы напали. Гигантские акулы, blue-sharks. Акулы-людоеды.
Лулубэ широко раскрыла глаза, в которых появился черный блеск, и вступила в разговор:
- Здесь есть акулы?
- Извините, мадам. Не имею об этом понятия. - Англичанин допил стакан.
Туриан удивился: