9
Хозяин желал затеять чаепитие, но Алик почувствовала в себе тончайшую границу, отмерявшую время визита. Стала прощаться, а он перечислял названия варений, которые она могла бы отведать, и вдруг на её: – Я не в силах, профессор! – воскликнул:
– Назовите меня Велимир-заде!
– Что, что?
– Покличьте Велимиром-заде!
– Ну почему?
– Ум-мереть можно, до чего прелестно это ваше "ну почему"!
Сидя в машине рядом с Виктором, отвозившим её домой, Алик не могла не вспоминать вслух о настроении слепого, столь необычном для калеки.
– Велимир-заде – и придумал же! Ему действительно идёт.
Парень помалкивал, небрежно держа руки на руле. Глядя на дорогу, попросил:
– Можешь дать ему характеристику?
Она взглянула на Виктора сбоку в чувстве: он зол на профессора. Волевой, властный, тот может этим надоесть и предстать деспотом.
– Тебя глубоко волнует моё мнение? – спросила неторопливо.
– Интересно…
Понимая: он изучает её, Алик стала подбирать слова. Её затрудняет его слепота. Если о ней не думать, то налицо: пример птицы высокого полёта. Привык к тому, что преуспевает. Выражаясь по-книжному, произнесла она, светский лев. Добавила: "в прошлом". И заключила:
– Хотя и теперь ещё бабник.
Виктор чуть заметно кивнул и покривил губы, не дав себе улыбнуться. Она спросила:
– Зачем тебе, как он воевал в партизанах?
Остановив "волгу" перед светофором, парень повернул голову и вдруг показался расслабленно-понурым:
– Хотелось услышать что-то…
Дом, где она жила, был уже недалеко, девушка занервничала – миг прощания! – и завернула в фантастику:
– Он был штурмбаннфюрер, прятался в лесах, одичал, обрусел и проник в советскую науку!
Виктор сказал без тени иронии:
– Куда до него штурмбаннфюреру.
Она указала на дом, парень подрулил к подъезду. Вряд ли он дерзнёт с поцелуем, полагала она, но всё же поспешила выпорхнуть из машины и, уже стоя на тротуаре, назвала свой номер телефона и поблагодарила "за всё сегодняшнее".
Он чувствовал, как сердце отсчитывает каждый её удаляющийся шаг, и упрямо хотел быть насмешливым и злым. Вспоминался рассказ профессора о муже, что бросил жену, убегая от хулиганов, и думалось – он обязательно напал бы на них: и лишь потом, наверное, стал бы считать, будто причиной была женщина... Кирпич необходимо метко направлять в голову, как нож – в подреберье. Услышь он это в детстве – чтил бы как зарок.
10
Физически очень развитый, Виктор и в двенадцать лет не допускал неосторожности к себе, особенно при неблагоприятном встречном ветре.
Приятного ему недоставало и чаще – при его избытке, а ветер охотно кидался навстречу, и можно взять мутный зимний день, когда Виктор с приятелями бежал на каток по выглаженному позёмкой скользкому тротуару. Гнулись тонкие ветви деревьев, и мальчики отворачивали лица от прокалённых стужей порывов. Товарищ отчего-то сплюнул на бегу, и плевок прибило к рукаву Виктора. От омерзения натянулась под шапкой кожа головы.
Виновник наспех крикнул: – Случайно! – что надо было понять как извинение.
– Эй! Вытри!
Тот не внял, и Виктор поймал его за конец шарфа.
– Отстань, я не хотел! Это ветер! – мальчик начинал злиться, а по виду был он не слабее приятеля.
– Вынь платок и вытри.
– Нет у меня платка!
– Шарфом! – и Виктор за рукав потянул его с тротуара на глубокий снег.
Другие мальчики окружили их, уважая сшибку и ценя случай вынести приговор.
– Драться хочешь? – сказал угрожающе виновный, заводя себя, чтобы не отступить.
Виктор дурашливо сорвал шапку и кинул на снег. Кто-то хохотнул – оказывается, они ошиблись и ожидалась комическая выходка. А он взаправду улыбался и широко, кладя руки приятелю на плечи... ладони переместились тому на затылок в дружеской фамильярности, рывок – и нос расплющился о лоб Виктора. Для чего и была предварительно сброшена шапка.
Мальчик обмяк – оттого что напружился от боли, какой ещё не испытывал. Горло не сумело крикнуть, тело клонилось вперёд, и Виктор, сцепив пятерни "в замок", развернулся влево и изо всей силы ударил его в лицо. Кулаки заходили по упавшему, брызги крови отлетали на снег, и все услышали:
– Прости-ии!!!
Мальчики-зрители имели крепкие холки, что отвечало назначению ходить в упряжке, и пока ещё были не прочь полягаться и даже выбить копытцем кровь из податливого. Но сейчас бляшки их глаз отразили некий иной проблеск. Над ними возымело власть деяние леопарда...
Избитый, самозабвенно отвечая какой-то болезненно разгоревшейся потребности, объяснил дома, будто вблизи катка, в тёмном проходе, на него бросился неизвестный наголо обритый мужик. Товарищи это подтвердили с жаром, вдохновляемые чувством, что они по-своему честны и верны чему-то зловеще-священному и повелительному.
На Виктора теперь смотрели ночными светящимися глазами ожидания. Он должен был дарить радость – выборочно выплёскивая ненависть. В нём обнаружили сердце, в которое можно красться повинуясь, чтобы, хваля и льстя, прививать свою трусливую злобность к смелости истого зла.
Но он бывал жесток лишь из страха презрения к себе, и, когда не стало для этого оснований, оказалось, что злоба не трепещет в нём от жажды самоотдачи. Его сердца с полным правом требовали девочки, с которыми, замечательно красивый, обворожительный, он рано начал читать загадочную, сладко запутывающую сказку. Он сделался любителем приключений под звуки лиры и бубна, а не барабана, дрался, лишь будучи задетым, и не думал, как несправедлив к мальчикам. Они хотели вожаком леопарда – а он не замечал, бессильный выбирать для битья кого-то из презираемых.
Отец его не понял бы – если можно быть лидером, то и нужно. Но одарённый Виктор учился отлично, и занятой специалист не видел необходимости распространять внимание к нему за эти рамки. Он установил для сына: сначала стать военным лётчиком, а затем – "асом в области ракетостроения", к каковым принадлежал он сам, главный инженер Можов. Полноценными людьми он считал лишь профессиональных военных и "специалистов оборонно-интеллектуальной сферы".
Он в душе молился на милитаристскую мощь СССР, но в домашнем кругу самоуверенно подтрунивал над партийной идеологией и вообще завёл манеру вне работы холодно "юморить". С детьми снисходительно играл в надзирающую строгость: "Хулиганишь? Лентяйничаешь? В угол поставлю!" Заглянув в комнату, когда там сын смотрел телевизор, он, выйдя, громко произносил: "Виктор всё ещё стоит в углу?" Раза два в неделю он совершал пробежку по скверу, по стадиону, старался почаще заниматься гимнастикой, но здоровьем не отличался. Иногда у него на работе устраивались полулегальные мужские попойки "сабантуи", тогда он приходил домой пошатываясь, говоря: "Я смирненький, я не шумлю, я положу себя сейчас в гор-ризонтальное положение..."
Мать наутро напоминала, что "необидчива и этим жестоко пользуются". Она была не против почтить присутствием сабантуй. Миловидная, наигранно-изнеженная "женщина-девочка", она считалась в кругу мужа "изюмистой". Посредственный работник, кандидатскую, однако, защитила – как жена Можова. Она волнующе выделялась на праздничных сборищах, когда во дворе какой-нибудь обширной государственной дачи, на фоне пышных кустов сирени, устраивались танцы. Выглядела избалованной и в то же время подкупающе-растерянной, что так и влекло мужчин, создавая вокруг неё атмосферу какого-то озорного беспокойства. Её кружили в танцах, а она предвкушала, как продемонстрирует прекрасный, по её убеждению, голос. Когда мужчины подвыпьют, её попросят петь... Пела она романсы.
11
Романс из иных, не менее прелестных, иногда слышал в себе Виктор. Его товарищи между тем умели несмолкаемо кричать, не слыша и упоённо слушая себя, и шум сгущённо оседал к земле, тогда как дым костра тянулся в небо столбом, розовевшим на солнце. Десятый класс в свои последние, весенние, каникулы совершал лесной поход.
Тональность возгласов изменилась оттого, что одного паренька скрутил приступ аппендицита. Молодая учительница физкультуры, отвечавшая за школьников, принялась действовать. Больного уложили на плащ-палатку, и четверо понесли его. Подтаявший рыхло-липучий снег сопротивлялся спешке, и, хотя четвёрки часто менялись, все были вымотаны, когда опустили ношу на обочине глухой дороги. У нескольких всё же достало сил пуститься к ближайшему посёлку за помощью. Остальные уселись на рюкзаки.
Корчи кидали больного то на один бок, то на другой, сгибали его пополам, он вскрикивал быстро, часто и слабо, точно не желая отдаться тяжкому воплю, и всё-таки натужный вопль выворачивал его. Учительница, в слезах, одичалым от сострадания и ужаса голосом умоляла:
– Потерпи-и... сейчас "скорая" будет, сейчас...
Виктор, странно невозмутимый, стоял рядом и казался отупело-вежливым болваном. Он чувствовал: паренёк, возможно, сейчас избирается Смертью. Переход в гибель заставлял ощущать некую необъяснимую ответственность – надо, чтобы Смерть видела связь забираемого с живущими.
Он наклонился над больным, поднял и понёс. Кругом кричали: – Оставь! Ему только хуже! – а он шептал пареньку что-то ласковое и, покрываясь испариной, пытался перейти на бег в чувстве, что выносит человека из смертельного одиночества. Кто-то поспешал следом и со злостью доказывал:
– Нет смысла! Протащишь сто метров – а тут "скорая". Что для неё – сто метров?!
Впереди показались домики посёлка, и, в самом деле, на дорогу выкатила и понеслась навстречу "скорая помощь". Можов перевёл дух, лишь когда заскрежетали тормоза. Потом ему казалось, он уже тогда знал, что аппендикс вырежут благополучно.