- Да не пропала она, Митенька, не горячись, - произнес старик и посмотрел на часы: - У нее время вышло, и она слиняла. Они не любят перерабатывать, которые дорогие. Это из фавел которые, тем все равно бывает, даже лучше некоторым. - Я уставился на Федора Никодимовича с приоткрытым ртом. Что-то шевельнулось во мне, что-то тревожное и больное, но я еще не желал в это верить. Это было совершенно невозможно. Этого просто не могло быть… - Фавела - трущоба, значит, трущобный квартал. А еще - это цветок такой красивый, - продолжал хозяин ювелирного магазина, - ярко-желтый, как песок копакабановый. Он распускается быстро очень и сразу же закрывается, если надо. Но у него это от настроения, а не от расчета, ты понял, Митя? А девка эта, Лу-Лу которая, она не из фавелы, она из дорогого района. Там у них все по часам, - он вытянул самовар из камина. - Закипел, кажись… Садись, чего стоишь-то? - Я опустился на пол там, где стоял, не веря тому, что слышу. - Я ее на трое суток для тебя купил, вот она семьдесят два часа отсчитала и не задержалась больше. У нее, наверное, опять работа в вечер. Чего ей с тобой нянчиться-то? - он усмехнулся. - А как она, вообще, нормально?
У меня задергалась челюсть. Я попытался было что-то сказать, но почувствовал, что не могу. Слова образовывались возле горла, но почему-то не вылетали наружу, а слипались между собой там же, в зобу, и все это срасталось в огромный твердый ком, который, в свою очередь, не пропускал звуки и воздух ни в одном, ни в другом направлении…
- Тебе с кардамоном или просто чистый лист?
Я все еще не мог отвечать. А если бы и смог, то не уверен, что вопрос был достаточно простым для моего состояния… Наконец ком разломился, и я выдавил из себя:
- Так ты же говорил, студентка… Знакомой твоей дочка… С телевидения…
Федя грустно усмехнулся:
- А ты хотел, чтоб я сказал - шлюха обычная, только из дорогих?
- Но… но… - я никак не хотел поверить в такое страшное в своей простоте объяснение. - Шлюхи так не ведут себя, понимаешь? У нас любовь была, самая настоящая любовь, самая что ни на есть честная и прекрасная.
- А-а-а-а… Ты об этом… - Федя, казалось, нисколько не удивился, - за это я отдельно приплатил, сверх таксы. Хотел тебе приятное сделать, у меня ж все-таки годовщина в тот день была, по Клавде. Я подумал, так тебе больше понравится, с любовью если, - неожиданно он развернулся, отставил в сторону заварку и схватил меня за руки: - Я их знаешь, когда заненавидел? Хочешь, скажу? - Я молчал, плохо ориентируясь в Фединых откровениях. - Когда силу совсем на них потерял. Это уж когда лет десять после Клавди прошло, - он мысленно подсчитал что-то, подняв глаза к потолку: - Да! Десять, не меньше! - он перевел дух и сверкнул глазами из-под золотой оправы. - Они все тут шлюхи! Понял, Митенька? Все, как один! И бабы, и мужики! Всех их ненавижу!!! - Я продолжал молчать, мысли все еще путались, но постепенно приходили в привычное взаимодействие с остальными органами чувств… - А еще знаешь, чего я тебе скажу, Митюша? - он сжал мои руки еще сильнее. - Тут такая жизнь: если кайман здоровей пираньи, то он ее сожрет. А ежели наоборот, кайман мелкий, а пиранья здоровая, то она этого каймана сожрет сама. Вот так-то! Тут - что охотник, что добыча - без разницы! Поэтому весь народ их - одна большая шлюха! Поэтому ненавижу! - он перевел дух и вернулся к заварке. - Ладно, дело прошлое… Я тут Дине, жене твоей, гостинец приготовил, кулон серебряный с хитрым камушком. Передашь от меня потом, когда вернешься. Скажешь, от Федора Никодимовича Березового, с поклоном. Сейчас вынесу… - он развернулся и пошлепал к дальней внутренней двери.
Я резко встал и вышел из магазина. Я шел по Авеню-де-Атлантик, но не вдоль нее, а строго поперек. Мимо меня проносились автомобили: сначала те, что двигались в сторону Рио, а затем другие, те, что, наоборот, удалялись от него, лучшего из всех земных городов. Они сигналили мне светом фар, они гудели мне всеми своими гудками, но я их не слышал и не видел. Позади остался ювелирный магазин - место, где нашел свой приют Федя, русский бразилец, мой бывший друг. Впереди ревел океан и бился мокрым краем о Копакабану. Я ступил на нее ногой и увидел в темноте, что песок подо мной горит ярким огнем, даже не ярким, а ярко-желтым, как цветок трущобной фавелы, как бронзовотелый танцор Капоейры, как солнце над Рио-де-Жанейро, как подержанный "мерседес" старика Никодимыча. И тогда я сложил ладони в трубу, поднес их ко рту и что есть сил заорал, закричал, заревел, стараясь перекрыть собственным голосом все, что было вокруг меня на этой знойной чужой земле: Атлантический океан, ветер, разносящий золотой песок, звуки Капоейры и нежный звон колокольчика на двери ювелирного магазина…
- Копакаба-а-а-а-а-а-н-н-а-а-а-а-а, мать твою!!!.. Копакаба-а-а-а-а-а-н-н-а-а-а-а-а!!!..
Поезд тронулся, я качнулся в сторону, противоположную движению, и подумал, что, наверное, это в обратную сторону от Рио…
И мне вдруг стало нестерпимо жаль, что в обратную…
И тогда я попытался задержать собственное движение и перенес тяжесть тела в другую сторону, по ходу поезда, ближе к Рио…
Но поезд набирал обороты сильнее, чем я в своей невольной попытке ему в этом помешать, но мне никак не удавалось затормозить его могучий ход от Рио…
Тогда я наклонился против его скорости еще больше и еще сильнее стал сопротивляться силе локомотива, увозящего меня назад…
Но все было бесполезно, я удалялся от лучшего из городов все дальше и дальше…
И тогда я заплакал, осознавая, что для этой борьбы у меня уже никогда не будет необходимых сил, и не будет вместе со мной тех, кто встанет рядом и остановит это неправильное движение назад от цели… От конечной станции "Копакабана"…
И я заплакал, не разжимая век…
- Дяденька! - раздался рядом со мной тоненький голосок.
- Дяденька, садитесь, пожалуйста!
Я вздрогнул и разлепил мокрые веки. Передо мной стояла прелестная девушка, та самая, с зеленой тетрадкой, с аккуратным каре вокруг смуглого лица, в коротенькой, в обтяжку, мини-юбке. Она протянула мне руку и помогла сесть на ее место.
- Следующая станция - "Павелецкая". Вы спрашивали…
- Спасибо… - тихо сказал я и посмотрел ей в глаза, - спасибо тебе, Лу-Лу…