Из-за сталеплавильной печи к нему бежали люди в комбинезонах, ведомые предателем в форме поездного проводника. В одной руке он держал канистру с его, Ленчиковой, Шанелем, а в другой - стакан чая в мельхиоровом подстаканнике. Снова взвыла сирена, и снова громко и страшно, но уже как-то по-другому, с телефонным трезвоном около самого уха…
"Вот теперь уж точно п…ц! - подумал Ленчик. - И ботинкам, и мне вместе с ними…" - и это была его последняя мысль…
…Он открыл глаза и удивленно осмотрелся. Телефон трезвонил рядом и, видно, довольно давно. Ленчик перевел взгляд на часы. Стрелки указывали на час тридцать.
"Дня или ночи?" - вопрос возник сам собой в замутненном страшным сном сознании.
По пробивающимся из-за задернутых штор полоскам света сообразил, что - дня.
Он был в своей двухкомнатной квартире на Академической, которую уже шестой месяц снимал за двести семьдесят рублей, переплачивая семьдесят за непредъявленный хозяйке паспорт как при совершении сделки, так и в последующем. Телефон продолжал трезвонить, Ленчик снял трубку. Это была его беспокойная еврейская мама, она звонила из Барнаула.
- Извини, мам… Не звонил, потому что работы много… Я знаю… Я помню… Хорошо, буду… Да, ем… Нет, не пью… Нет, больше не женился… Ладно, позвоню… Я тоже…
Он положил трубку, медленно набрал полную грудь и выдохнул, глядя в одну точку. Произведя и завершив примерно на сороковой секунде полное ее исследование, он вздрогнул и вновь всмотрелся, теперь уже более осмысленно, в зашторенную даль арендуемого жилья. Оттуда, словно из спрятанного где-то под журнальным столиком кувшина, медленно, в сизой дымке, выплывал и разворачивался во всех объемных подробностях его неправдоподобно-страшный, черно-белый в слегка коричневатом вираже, как в старинных фотографиях, сон… Ленчик честно и не без интереса отсмотрел затуманенное произведение по новой, теперь уже не как участник, а просто как неравнодушный и заинтересованный наблюдатель, и с удивлением отметил, что в сюрреалистическом этом повествовании, как ни странно, присутствуют хоть и тщательно растворенные, но при этом не слишком замаскированные и поэтому вполне отчетливо узнаваемые в контексте его, Ленчика, жизни кусочки невеселой, а точнее сказать, довольно тревожной правды. Мозаика эта, в общем, получалась грустной…
Голова раскалывалась…
Пить они с Нанкой закончили лишь под утро. До этого же момента он убедительно ей доказал, а потом и дважды качественно подтвердил, свои высочайшие честь и достоинство в сфере интимных отношений, в основном, правда, достоинство, поскольку до вопросов чести они так и не успели добраться, но потом ему впервые пришлось ей отказать, и то лишь в третьем, ею уже инициированном, заходе. То есть отказать он ей был просто вынужден, так как вырубился в ответственнейший момент, пришедшийся на первые звуки гимна Советского Союза, что раздались из включенной на "Маяк" кухонной радиоточки ровно в 6.00 зарождающегося московского сентябрьского утра начала восьмидесятых. И отказал впервые в жизни он, конечно же, не роскошной Нанке конкретно, а вообще женщине, с которой провел остаток ночи один на один…
С Нанкой, вернее, с Наной Евгеньевной Бергер-Раушенбах, все получилось довольно занятно. Предыдущим вечером он, опаздывая на Трубу, на стрелку, чтобы скинуть фирмачу две восемнашки, одну деланную, другую - нет, зато школьного письма по левкасу, из ярославской области, ковчежную, он на пять минут зарулил к Эмме Винтер, той самой, шанельной, славящейся кроме всего и невероятным количеством подруг неопределяемого никаким прибором возраста в пределах от Лолиты до бесконечности, таинственного рода занятий, усредненной, в зависимости от целей и настроения, национальности и неизвестного никому времяпрепровождения, напрямую связанного с полной неконкретностью в области семьи и брака. Он обещал оставить Эмме на пару дней яйцо работы Фаберже, на комиссию. То, что фабержатина была левой, новодельной, а попросту говоря - фальшаком, они знали оба, но деликатно не вдавались в столь несущественные подробности данного обстоятельства, так как берегли в этом деле, являющемся для одного из них профессией, а для другой - весьма прибыльным хобби, самое драгоценное - легкую недомолвку с последующим обоюдным списанием ее на изысканную интеллигентность. Эмму он оторвал от компании подружек, приходующих в гостиной марочный портвейн из тонких фужеров екатерининского стекла, когда они уже завершали пятую бутылку, с кофе, конечно. Она завела его на кухню, где сначала взвесила яйцо в руке с изящно отведенным в сторону ухоженным мизинчиком, потом внимательно осмотрела изделие, моргнула два раза, обозначая, что процесс пошел, и равнодушно положила его на кузнецовскую тарелочку. Ленчик понял, что яйцо уже ушло, и тогда он со спокойной душой, тут же предъявив не меньшее встречное равнодушие к производственной тематике, сменил направление общения, рассказав похабный, но очень остроумный анекдот про двух верблюдиц, одну из которых доили на кумыс, а другую, аристократку, редкой белой масти, держали для… принимая во внимание, что… поскольку…
Эмма смеялась долго, искренне и хрипло, обдав Ленчика свежайшим дыханием.
"Как же так… - в очередной раз отметил про себя Ленчик. - Ну как же это у НИХ получается? - с легкой завистью подумал он. - Порода блядская все-таки, - решил он в очередной раз, - особая какая-то… И ни возраст ее не берет, ни алкоголь, ни хуя… И е…ть их до смерти будут… Причем молодые…"
Отсмеявшись, Эмма пригласила:
- Может, кофейку с нами? Ты за рулем?
Несмотря на то, что в подобных московских кругах и кружках все и всегда были друг другу должны и, чаще всего, немалые деньги, все они, а дамы в первую очередь, были автомобилизированы. И жизнь их, как правило, протекала без неприятных эксцессов, и все обычно разрешалось и упорядочивалось само собой, каким-то удивительным для Ленчикова понимания порядком. Самой большой загадкой всегда оставалась неразрушимая десятилетиями дружба, или, можно сказать, особый вид сплочения московской богемы, как в своем генетическом и интуитивном противостоянии всем видам пошлости, так и ироническом - всем властям и начальникам. Не без исключений, конечно, и с той и с другой стороны… Но по-настоящему чужаком ввинтившийся по разным поводам в эти разнообразные круги и кружки Ленчик чувствовал себя, попадая на похороны к кому-либо из них, вернее даже - на отпевание, в церковь. Все вокруг него стояли с просветленными лицами, вне зависимости от качества и уровня веры, почти у каждого в руках был молитвослов, и что-то они там такое понимали, переворачивая страницы и подпевая хору. "И когда чему научились… - удивлялся Ленчик, крестясь вместе со всеми. - И гаишники их всегда отпускают, даже в жопу пьяных… - не очень ловко стыковал он различные параграфы своих психологических исследований. - И в жару не потеют… А когда им надо чего, просят так, будто делают тебе одолжение…"
- Кофейку? - переспросил он Эмму. - Легко…
Они прошли в гостиную. Там-то он и увидел ее, слегка поддатую, но строго-сдержанную и поэтому совершенно недоступную. Она вяло окинула Ленчика скрытым за большими очками взглядом, моментально произвела соответствующие вычисления и по результату отвела глаза, никак не прореагировав на возникший в гостиной новый персонаж.
- Это Леонид, - представила Эмма гостя, - э-э-э-э, искусствовед… - и подумала вдогонку: хуев…
Дамы улыбнулись и подвинулись. Кожей Ленчик чувствовал - все в его жизни идет по-старому: ему улыбаются, его терпят, с ним охотно делают дела, но не держат за своего… Он, конечно, догадывался в чем дело - чуть больше лака на штиблетах, чем того желает глаз, невзирая ни на какую моду, слишком холен и пахуч, чуть глаже, чем нужно выбритость кожи на лице и вызывающе безукоризненна прическа. Слабость к тяжелой парфюмерии, как по стоимости, так и по нанесенному на организм количеству, также являлась для посвященных одним из признаков провинциализма, в которых до конца Ленчику никак не удавалось разобраться, потому что, как только очередные лаковые ботинки, свитер с хитрым лэйблом или флакон с чем-нибудь ароматосодержащим попадали в его руки, они тут же переходили в его собственность, и цена не имела значения. Что касается мужской части богемного круга, то его представители относились к Ленчику гораздо терпимее женской половины - очень быстро выяснилось, что всем хотелось девок и свежих анекдотов, оплаченных застолий и еженедельного люкса в Центральной бане. В номере этом по понедельникам собиралась компания в высшей степени непростая: искусствовед и театральный критик, писатель и джазовый пианист, хирург и сценарист, режиссер и референт Джуны, тут же охаживали друг друга спекулянт антиквариатом и известный коллекционер старинного оружия, художник-график и лауреат всероссийского конкурса чтецов, нищий полудиссидент, заезжий питерский ломщик и авторитетный вор из Тбилиси, предположительно - в законе, никто ни про кого ничего не знал точно. После бани обычно ехали в Дом кино, на четвертый этаж, естественно, - в ресторан - не кино же смотреть на втором…