- Ihr, Doktoren! Ihr, Intelligenten! (Ну вы, доктора! Ну вы, интеллигенция!) - ежедневно издевался он, глядя, как мы толпимся на раздаче еды и тянем вперед свои пустые котелки.
С вольными мастерами Алекс держался услужливо, предупредительно, с эсэсовцами водил дружбу.
Рабочий учет и ежедневные рапорты о выполнении нормы явно не были его коньком, и Жан, воспользовавшись этим, постарался доказать Алексу свою полезность. Целый месяц команда, затаив дыхание, следила за развитием событий, и вот наконец тонко продуманная тактика Жана принесла свои плоды: к нашему всеобщему удовлетворению, Алекс доверил ему наконец всю эту бухгалтерию.
Но и прежде, еще до того, как Жан утвердился в должности учетчика, мы замечали, что его слово, сказанное нужным тоном и в нужный момент, имело большой вес. Не раз он спасал товарищей по команде от наказания палками, от доносов в СС. Неделю назад судьба свела нас при чрезвычайных обстоятельствах, во время воздушного налета, и мы сразу стали друзьями, хотя в последующие дни нам из-за строгости лагерного режима не удавалось поговорить: мы едва успевали кивнуть друг другу на ходу, встречаясь в сортире или умывальной.
Держась одной рукой за качающуюся лесенку, другой он указал на меня:
- Aujourd'hui c'est Primo qui viendra avec moi chercher la soupe.
До вчерашнего дня ходить в наряд за едой (Essenholen) было ежедневной обязанностью косоглазого Штерна из Трансильвании, но теперь, когда из-за какой-то истории с пропавшими на складе метлами он впал в немилость, Жан в качестве своего напарника решил предложить мою кандидатуру.
Я вылез вслед за ним из цистерны, щурясь от яркого дневного света. Снаружи было тепло, от жирной, разогретой солнцем земли поднимался легкий запах смолы и краски, напомнивший мне летние пляжи моего детства. Жан протянул мне одну из двух палок для переноски бачка с супом, и мы зашагали под синим июньским небом. Я принялся его благодарить. Брось, мол, ерунда, отмахнулся он. На горизонте виднелись заснеженные вершины Карпат, я полной грудью вдыхал свежий воздух, мне было необыкновенно легко.
- Tu es fou de marcher si vite. On a le temps, tu sais.
До кухни идти примерно километр, а потом возвращаться с пятидесятилитровым бачком. Работа, конечно, нелегкая, зато она окупается приятной прогулкой в один конец и всегда желанной возможностью приблизиться к кухне.
Мы не спешим. Жан специально так продумал маршрут, чтобы мы, ни у кого не вызывая подозрений, сделали крюк, растянув дорогу как минимум на час. Мы говорим о доме, о наших родных городах, Страсбурге и Турине, о любимых книгах, об учебе. И еще о матерях. Видно, все матери на свете одинаковы, его мама тоже ворчала, что он не умеет считать деньги. Если бы они только знали, чего стоит их сыновьям каждый день жизни здесь, в лагере, если бы только знали!
Мимо проезжает на велосипеде эсэсовец. Это Руди, блокфюрер.
- Стоять! Смирно! Шапки долой!
- Sale brute, celui-la. Ein ganz gemeiner Hund, - вслед ему тихо говорит Жан.
Жану безразлично, на каком языке говорить? Безразлично, он думает на обоих, на французском и на немецком. Однажды он был в Лигурии, целый месяц там провел, Италия ему нравится, он с удовольствием бы выучил итальянский. А я бы с удовольствием стал его учить, только это нереально. Вполне реально. Можем начать прямо сейчас. Главное - не терять времени, не упустить ни одной минуты этого часа.
Встречаем моего земляка, римлянина Лиментани. Он еле волочит ноги и прячет свой котелок под курткой. Жан прислушивается к нашему разговору, ухватывает несколько отдельных слов и, смеясь, повторяет их:
- Zup-pa, cam-ро, ac-qua (суп, лагерь, вода).
Идет Френкель. Надо прибавить шагу, а то еще, чего доброго, настучит на нас, ему это раз плюнуть.
Улисс… Вдруг пришла на ум двадцать шестая песнь "Ада". Впрочем, почему бы и нет? Выбирать все равно некогда, от часа остается все меньше и меньше. Ничего, Жан умный, он поймет. Уж я постараюсь, чтобы он понял, сегодня я в ударе.
До чего же непривычно, странно пытаться рассказать в двух словах о том, кто такой Данте, что такое "Божественная Комедия", как построен Ад и как там казнят грешников; объяснять, что Вергилий олицетворяет Разум, а Беатриче - Теологию.
Жан слушает меня с огромным вниманием, и я начинаю читать, медленно и внятно:
Lo maggior corno della fiamma antica
Comincio a crollarsi mormorando,
Pur come quella cui vento affatica.indi, la cima in qua e in la menando,
Come fosse la lingua che parlasse
Misse fuori la voce, e disse: Quando…
Тут я останавливаюсь и пробую перевести. Кошмар! Несчастный Данте, несчастный французский язык!
Тем не менее эксперимент, кажется, продвигается удачно: Жан удивлен и восхищен сходством языков и даже подсказывает перевод, когда я запинаюсь на слове "antica".
А после "Когда" что? Две строчки забыл, провал в памяти. Потом: "Пристал Эней, так этот край назвавший". Дальше опять провал, всплывает обрывок фразы без начала и конца: "…ни перед отцом / Священный страх, ни долг любви спокойный / Близ Пенелопы с радостным челом…"
А вот за строчку "И я в морской отважился простор" - "Ма misi me per I 'alto mare aperto" - могу поручиться и даже в состоянии объяснить, что итальянское "misi те" совсем не то же самое, что французское "je me mis", оно выразительнее, "отважнее", оно означает - вырваться, броситься вперед, ломая преграды, нам обоим понятно это стремление. Морской простор… Жан плавал по морю, он знает, что такое морской простор, когда море так легко, так свободно и естественно уходит за горизонт или сливается с горизонтом, когда вокруг только запах моря… Как живы и как далеки сейчас от нас эти воспоминания!
А вот и Kraftwerk, электростанция, здесь работают укладчики кабеля, и среди них должен быть инженер Леви. Это волевой, сильный человек, не позволяющий себе опуститься; я никогда не слышал, чтобы он говорил о еде. Да вон же он, вернее, его голова над траншеей. Леви видит меня, машет рукой.
Морской простор… морской простор… Помню только, что "простор" рифмуется со словами "с давних пор": "С моей дружиной, верной с давних пор", а из следующей терцины ни одного слова не помню, впрочем, я даже не уверен, что за чем должно идти. Ладно, не важно. Короче говоря, пускаются они в свое безрассудное плаванье, и достигают геркулесовых столбов, точнее, там говорится, что они входят в пролив в том месте, где Геркулес поставил межи (какая тоска пересказывать содержание терцин своими словами, просто кощунство!), "…чтобы пловец не преступал запрета". Accio che I'uom piii oltre non si metta. Наконец-то удалось выудить из памяти строчку целиком! "Si metta", а там было "misi те", все тот же глагол "mettersi"! Чтобы обратить внимание на его многозначность, надо было попасть в лагерь. Но с Жаном можно не делиться этим открытием, во-первых, оно не такое уж важное, а во-вторых, уже почти двенадцать, а я еще столько всего должен ему объяснить.
Я спешу, ужасно спешу. Слушай внимательно, Жан, сосредоточься, мне очень нужно, чтобы ты понял это место:
Considerate la vostra semenza:
Fatti non foste a viver come bruti,
Ma per seguir virtute e conoscenza.
Я поражен, точно и сам слышу это впервые: "Подумайте о том, чьи вы сыны: / Вы созданы не для животной доли, / Но к доблести и к знанью рождены".
Как будто ангел вострубил, как будто раздался глас Божий. На секунду я забываю, где я и кто.
Жан просит меня повторить еще раз. Какой он чуткий - понял, что мне это доставит удовольствие. А может, он не ради меня, может, несмотря на мои торопливые бездарные объяснения, до него дошел подлинный смысл этих слов, он почувствовал, что они касаются его самого, касаются всех, кто страдает, и в особенности нас, нас двоих, осмелившихся рассуждать о таких вещах здесь, в лагере, по дороге на кухню.
Li miei compagni fec'io si acuti…
Пытаюсь объяснить, что значит "acuti", но он не понимает. Следующие строчки опять выпали из памяти. Что-то вспоминается насчет луны, но перед этим - провал, keine Ahnung, как здесь говорят. Пусть Жан меня простит, но придется пропустить минимум три терцины.
- Qa ne fait rien, vas-y tout de meme.
Дальше так дальше. "Когда гора, далекой грудой темной, / Открылась нам; от века своего / Я не видал еще такой огромной".
Да, да, "такой огромной", а не "очень большой", тут все дело в масштабе. А горы, когда смотришь на них издали, горы, они… Господи, только бы Жан не молчал, только бы говорил, все равно о чем, лишь бы мне не думать о моих горах, встающих далекой темной грудой, когда я, возвращаясь под вечер из Милана в Турин, смотрел на них из окна поезда…
Все, хватит, надо взять себя в руки, есть вещи, о которых вслух не говорят.
Жан ждет, вопросительно смотрит.