Судьба этого романа – первого опыта автора в прозе – необычна, хотя и неудивительна, ибо отражает изломы времени, которые казались недвижными и непреодолимыми.
Перед выездом в Израиль автор, находясь, как подобает пишущему человеку, в нервном напряжении и рассеянности мысли, отдал на хранение до лучших времен рукопись кому-то из надежных знакомых, почти тут же запамятовав – кому. В смутном сознании предотъездной суеты просто выпало из памяти автора, кому он передал на хранение свой первый "роман юности" – "Над краем кратера".
В июне 2008 года автор представлял Израиль на книжной ярмарке в Одессе, городе, с которым связано много воспоминаний. И тут, у Пассажа, возник давний знакомый, поэт и философ.
– А знаешь ли ты, что твоя рукопись у меня?
– Рукопись?..
Опять прав Булгаков: рукописи не горят. "И возвращается ветер на круги своя".
Содержание:
1957 - Первое предисловие автора 1
2008 - Второе предисловие автора 1
I - Гул безвременья 1
II - Юность: увеличивающие стёкла 5
III - Чистейший ворох зимы 11
IV - Овечье небо Крыма 17
V - Голоса Эола 26
VI - В тенетах дождя 30
VII - Перечень кораблей 37
Эпилог, а по сути – пролог к роману 42
1964–2009 - Послесловие 42
Эфраим Баух
Над краем кратера
Роман юности
1957
Первое предисловие автора
Я взошел на корабль по намокшим к полуночи сходням,
Ощутив своей юности терпко-тревожный озноб.
Там бродили по палубе странные лики и сводни,
Приглашали на танец каких-то пугливых зазноб.Но над пеной быстрин, от винтов убегающих в дали,
Ощутил я случайность своей еще сонной судьбы,
Райский вкус непонятной и солоноватой печали -
Чистоту одиночества средь суеты и гульбы.На рассвете проснуться. На палубе грязно, убого.
Но внезапно у борта застыть, удивленье храня:
Прямо к сердцу из мглы подступает надёжно и строго
Гор громада, что знает и помнит меня.Море в радужном духе кошачьи разводит рулады,
И корабль, как челнок, ткёт бескрайнюю ткань -
Колыханье Колхиды, Тавриды тавро, эластичность Эллады -
Вносят в ткань эту щедро свою безвозмездную дань.Я дышу этой памятью, словно рассветным озоном,
И, качаясь, несут эти волны, как будто весы,
Корабли Одиссея, руно золотое Язона,
Моих предков – купцов генуэзских,
Чьи с грустной горбинкой носы.Эта боль на рассвете воздастся ли в жизни сторицей?
Незаставленность этих пространств -
Как удел, что теряется мной.
Семь небес различаю, и знаю – не повторитсяЭтот миг моей юности – пенистый след за кормой.
В голубые пещеры и в гор известковых каверны
Я спускался не раз, чтоб себя самого обрести.
Только тайны опасны, и волны морские коварны,
И такие рассветы с ума только могут свести.Но еще не растрачена тайная страсть узнаванья,
Хоть душа коренится в беспамятной старине.
Я достаточно слаб,
Чтоб остаться в нормальном сознанье,
Я достаточно юн,
Чтоб летать еще птицей во сне.
2008
Второе предисловие автора
Судьба этого романа – первого опыта автора в прозе – необычна, хотя и неудивительна, ибо отражает изломы времени, которые казались недвижными и непреодолимыми. Но вот уже почти двадцать лет прошло с тех пор, как они канули в небытие.
Ничего в романе не было криминального или антисоветского, но сам его настрой и настой, меланхолически затаенное дыхание за частоколом строк, подобным борту корабля, через который – перепрыгнув, пойдешь на дно, ощущалось подозрительным издателями, верными церберами временщиков, опережающими нюхом самого бдительного цензора.
Написанный в шестидесятые годы, роман пролежал в столе до 1977 года, когда жизнь автора перевернулась подобно песочным часам (песок – важный и влажный элемент романа, поскольку речь о песке на берегу морском). Оказывается, не только море и небо отделяли автора от Израиля, куда он собирался отбыть.
Советская власть весьма "любовно и бережно" относилась к Слову – будь оно в печатном или письменном виде, и с бдительностью на уголовном уровне отслеживало каждую бумажку, тем более, рукопись, могущую быть вывезенной за границу. Надо было прибегать ко всяческим, с годами совершенствующимся способам вывоза словесной "контрабанды".
Однако автор, находясь, как подобает пишущему человеку, в нервном напряжении и рассеянности мысли, висел между небом и землей, и отдал на хранение до лучших времен рукопись кому-то из надежных знакомых, почти тут же запамятовав – кому. В смутном сознании предотъездной суеты просто выпало из памяти автора, кому он передал на хранение свой первый "роман юности" – "Над краем кратера".
Шли годы, десятилетия, и автор не просто смирился с исчезновением романа, а "отчеркнул" его, согласно Пастернаку, что "надо оставлять пробелы в судьбе, а не среди бумаг, места и главы жизни целой отчеркивая на полях".
Ровно тридцать один год прошел с того июня, когда, отчеркнув сорок три года жизни на земле, где "старался, землю роя, первым быть всегда во всём. Только тайный знак изгоя пламенел на лбу моём", автор очутился в Израиле.
В июне 2008 года автор, после написания семи романов за эти годы, представлял Израиль на книжной ярмарке в Одессе, городе, с которым связано много воспоминаний юности.
Так же, как в прошлом, светились "огоньки за Пересыпью". Кораблей не было видно.
Порт был пуст.
Двадцать первый век предпочитал не плыть, а летать.
А ведь эти причалы положили начало одному из великих феноменов ХХ-го века – созданию государства Израиль: отсюда отплывали пионеры, первооткрыватели земли Израиля – Эрец-Исраэль, которым это государство обязано своим возникновением.
В 2008 году мы праздновали его шестидесятилетие.
И тут, на ярмарке, у Пассажа, пред очи автора возник давний знакомый, поэт и философ. После объятий с ощущением его колючей библейской бороды и незначительной болтовни, которая почему-то, как ни странно, возникает после тридцати лет разлуки, вероятно, как защитная реакция от сильного волнения, он вдруг, как бы невзначай, говорит:
– А знаешь ли ты, что твоя рукопись у меня?
– Рукопись?
– Не помнишь? Ты же мне ее передал на хранение. Даже надписал какой-то израильский адрес на обратной стороне последнего листа.
Пути судьбы неисповедимы.
На следующий день едем к нему, на Ланжеронскую дорогу.
И вот она, в моих руках, копия рукописи, более тридцати лет хранившаяся среди его бумаг, которые он скрупулезно, до последней странички, перевез из Кишинева в Одессу.
Немного смешно и грустно, как в целях вящей безопасности, автор убрал тогда титульный лист: ни заглавия, ни фамилии.
Опять Булгаков, а с ним Воланд, кругом правы: рукописи не горят.
После такого ошеломляющего пассажа у одесского Пассажа, все дальнейшее в тот день – круглый стол на ярмарке под огромным тентом, интервью телевидению и радио – воспринимались как сквозь пленку.
В памяти автора горели слова Коэлета (Экклезиаста), которые заставлял его заучивать в одиннадцатилетнем возрасте, в оригинале, на древнееврейском языке, старенький ребе:
".. и возвращается ветер на круги своя" (гл. стих 1, 6)
I
Гул безвременья
…Море. Звёзды в ночи. Волны скачут и бесятся.
Я на палубу вырвусь из сонных сетей.
Спит корабль. Только стоит над волнами свеситься -
Ты внезапно один среди звёзд и снастей -Ввысь уходят так резко с гулом ветра и лопастей,
Где Медведица кажется краем гряды,
А внизу – тьма, смола, вознесенья и пропасти,
Желваки и развалы, и тяжесть – воды.Только вот же, и волны мне кажутся сонными,
Раздаются так нехотя и не в пример.
В этот миг ощущаешь – болезнью кессонною
Мы раздавлены – тяжестью всех атмосфер,И, как крабы, мы пятимся, плоски, не поняты,
А корабль лишь – игрушка, ковчег, западня.
Спичкой мачта безудержно чиркает по небу,
Но не может там высечь и искры огня.Я один в этой тьме проявляю настойчивость
Докопаться до нас стерегущей беды -
Жизнь на миг открывает свою неустойчивость
На гигантских ладонях небес и воды.Но ведь так ли, иначе – заложники судеб мы,
Лишь порыв и раскаянье нам суждены.
Все забились в углы этой утлой посудины -
Тело спрятали в щель, страхи спрятали в сны.Только тени, что слабо очерчены вод стеной,
Что прозрачно безмолвны, тоскливо легки,
Всё – таясь и боясь как бы дерзости собственной,
Тянут снасти, но тайно и по-воровски -И стараются тщетно, очнувшись от лености,
От бездумного сна, от нелепости дум,
Повернуть на оси мощный остов Вселенной всей,
Что из власти их вырвавшись, прёт наобум.…Ровен ход корабля – над волнами, над прошвами
Белой пены – что, кажется, время стоит -
С шумом в нем пролетает вся память, всё прошлое,
Всё, что было, что есть, что еще предстоит…