Стоит развод, зам его инструктирует, а мимо в центральный протискивается старпом, и тут я дверь зачем-то открываю, и она как щитом, безо всяких усилий, трахает старпома. Старпом улетает бездымно в газоанализатор и там садится на специальный штырь солнечным сплетением и замирает там, как жук на булавке. Висит старпом, булькает, воздуха у него нет, слезы из глаз.
Потом зам командовал разводу: "На защиту интересов Родины заступить!", а старпом, сползая, добавлял тонко: "Ой, бля!.."
Ну и влетало мне!
Кстати, некоторые считают, что старпом – это заповедный корабельный хам; хам в законе; хам по должности, по природе и по вдохновению.
Я с этим не согласен. Просто хамство экономит время: через хамство лежит самый краткий путь к человеческой душе. А когда у тебя этих душ целых сто и общаться с ними надо ежедневно по три раза на построениях, где приходится доводить до каждого решение вышестоящего командования, то тут, простите, без хамства никак не обойтись.
На корабле старпом отвечает за то, чего нам постоянно не хватает: он отвечает за организацию. Старпом – это страж организации. Исчез старпом с корабля – через секунду вслед за ним пропадает организация.
Организация без старпома долго на корабле не задерживается.
Так они и живут: старпом и его организация; сидят, ус-тавясь, и караулят друг друга. Ну, как тут не озвереть!
Но всему бывает конец. Я имею в виду не старпома с его организацией, я имею в виду автономку: автономка кончается, как все в этом мире.
Время – великий пешеход. Подводное время – это тоже пешеход. Только сначала оно тянется медленно, а потом уже несется не разбирая дороги.
Так вот, чтоб этот пешеход с самого начала легче перебирал лапками, для подводника кроме служебных чудес придумывают всякие развлечения.
Ну, отработку по борьбе за живучесть (когда ты, подтянув адамовы яблоки к глазницам, как нашатыренный носишься по отсекам с этим ярмом пудовым на шее – с изолирующим дыхательным аппаратом 1959 года рождения) очень условно можно отнести к развлечениям, а вот концерты художественной самодеятельности, викторины, стенгазеты, вечера вопросов и ответов, загадок и разгадок, дни специалиста, праздники Нептуна и пение песни "Варяг" на разводах, а также прочую дребедень, превращающую боевой корабль в плавдом кочующих балбесов, – можно отнести к развлечениям с легким сердцем.
И придумывает все это зам. Наш веселый. Массовик с затейником. Мальчик с пальчиком. Это он веселит один народ руками другого народа.
Мой стародавний приятель, большой специалист по стенгазетам, стихам и дням Нептуна, отзывался обо всем этом так:
– Боже! Сохрани нас от инициативных замов! Огради нас, Господи, от этих мучеников великой идеи! Дай нам, Господи, зама ленивого, сонного дуралея, но и его лиши, Господи, активных вспышек разума, а лучше сделай так, чтоб он впал в летаргический сон или подцепил какую другую заразу! Вы бы видели при этом его лицо.
– Саня, – говорил он мне, слегка успокоенный, – отгадай загадку: какая наука изучает поведение зама на корабле? Я отвечал, что не знаю.
– П а р а з и т о л о г и я! Господи, – причитал он, – и чего я пошел в механики. Вот дурак. Пошел бы в замы и сидел бы сейчас где-нибудь… мебелью…
Знаете, я не стал его осуждать. Просто устал человек от веселья.
К этому времени Иван Трофимович, самый наш светлый, уже ушел от нас в страну вечного солнца – перевелся служить в большой город, на большую землю, чуть ли не в районный центр, – а нам на автономку дали нового зама. Это был такой тритон, от общения с которым молоко скисает даже в семенниках.
Этот родственник царя Гороха обожал развлечения, и мы его развлекали как могли: пели, плясали, отгадывали загадки – так время и летело.
Наконец!
Наконец наступил конец. Я имею в виду конец автономки. Я уже один раз имел это в виду несколько выше, но теперь, как говорил наш зам, я имею в виду это непосредственно.
Домой!
Только повернули к дому – и сразу же расхотелось идти домой. Странное это чувство, но объяснимое. В море, несмотря на обязательный кретинизм боевой подготовки и развлечения, все-таки день налажен, и ты в принципе знаешь, что будет сегодня, завтра и послезавтра, а в базе ты не знаешь, что ты будешь делать вечером и куда ты побежишь через минуту. Отсюда уныние, примешивающееся к радости прихода.
Но радость побеждает, и особенно последние метры ею полны.
– По местам стоять к всплытию! – подаются команда, и вот уже по отсекам загулял горький морской воздух.
К пирсу лодка швартуется с помощью буксиров. Они волокут ее под локотки, как внуки – нагулявшуюся слепую старушку. А на пирсе – оркестр, начальство, а за забором – жены, целой толпой.
Мы еще не ошвартовались, а оркестр уже отыграл и ушел, повернувшись к нам задом, и создалось такое ощущение, что он играл лодке в целом, а не людям в отдельности. На пирсе осталось начальство.
– Ну-у, – сказало начальство нам, когда мы вышли и построились, – пока вы там отдыхали, мы здесь служили, а теперь вам предстоит… – и дальше мы узнали, что нам предстоит: погрузка запасов до полных норм, перегрузка ракет и выход в море на торпедную стрельбу, так что сегодня не выводимся, а становимся к стацпирсу, грузим ракеты и далее, далее, далее… и прочая, прочая, прочая куча удовольствий.
Самые глупые спросили: "А домой?" – на что им хамски расхохотались, но жен поцеловать у забора разрешили.
Жена
Ежедневные постоянные общения с собственной женой можно сравнить только с моросящим дождичком, который капает тебе за воротник. Ты приходишь домой ежедневно, а оно капает: в 20 часов – капает, в 22 – капает, и в 24 – тоже капает; ложишься в постель – капает в постели.
Можно, конечно, научиться и не слышать, как оно капает. Но пока ты научишься, сколько придется себя истерзать.
Другое дело, если тебя не бывает дома. Другое дело, если ты ходишь в море. Женщины море не выдерживают. Ты приходишь, а тебя встречает любовь; реки любви; потоки любви огромных размеров; и глаза газели, а в них – слезы; а голос ласковый, нежный, как полевой колокольчик; а руки теплые, и уже припала к груди, положила головку, затихла, как мышка, и молчит, молчит…
За это можно отдать жизнь… А как они бегут навстречу…
Я стоял и смотрел, как они бегут. В тот период я мог только стоять и смотреть, потому что в тот период я был холостой; а когда ты холостой, ты стоишь на ветру на пирсе, как собака; обдуваем и бездомен, бездомен, бездомен…
Но, слава Богу, есть друзья, и, слава Богу, друзей много.
Когда наши мучения получили временную передышку и мы все-таки ощутили под ногами земную твердь, мои друзья сказали мне:
– Бери, Саня, свои манатки и иди к нам жить.
И я забрал то, что не успели еще украсть из моей каюты на ПКЗ, и пошел к друзьям, несмотря на то что у них были жены и дети. И ночевал я "по друзьям" в течение многих и многих лет. Положишь ночью чемоданчик свой на саночки и переезжаешь от друга к другу.
В те времена можно было получить ключ от чьей-нибудь квартиры, хозяева которой находились в отпуске, и жить там месяц-другой, несмотря на то что хозяева эти тебе совершенно неизвестны. Так было принято, и я, когда получил квартиру, я тоже устраивал к себе жить порой совсем незнакомых людей.
– Чего загрустил, лейтенант? – спрашивал я, когда видел лейтенанта с женой и ребенком, сидящих часами на чемоданах в ДОФе.
Отзовешь его в сторону, и лейтенант говорит, говорит, а потом ты ведешь к себе это семейство и не знаешь, куда себя девать от благодарных глаз.
Свою квартиру я получил лет через шесть. Как ни странно – холостяком. Одиннадцать квадратных метров.
– Слушай! Пусти пожить, – говорили мне, – ты же все равно в море, – и я отдавал ключи.
– Слушай! – говорили мне потом, когда я приходил с автономки. – Не гони. Ты же сейчас в отпуск, так? А я… куда я по морозу с дитем, поживи где-нибудь еще, а? – и я шел жить еще где-нибудь.
Офицерское братство, такое ли ты сейчас, как в дни моей юности?
Эта квартира была у меня полтора года, и я не жил в ней ни одного дня; а когда мне намекнули, что я холостяк и в то же время имею жилье, а это несправедливо, и что надо иметь совесть, когда в экипаже есть бесквартирные женатые люди, я почувствовал угрызения совести и отдал ее женатым людям.
Отпуск!
Отпуск для подводника – это не то, что Родина ему смогла дать, отпуск – это то, что он сумел у нее взять и уйти невредимым. И когда ты получишь с Родины все, что тебе причитается, ты изойдешь мелким длительным смешком, результатом которого может явиться кома. Только не надо среди отпуска вспоминать о возвращении на службу, от этого тоже можно внезапно неизлечимо заболеть. Дали тебе – беги и не думай!
В первый отпуск я еще съездил как все люди, а в последующие как-то было принято оставлять меня с личным составом: офицеры и мичманы экипажа едут в отпуск, а ты остаешься на это время с матросами. Чудесное времяпрепровождение. А потом, когда все приезжают, тебе дают догулять. Не совсем, правда, все, но кое-что; а потом досрочно втягивается твое тело на веревке, а ты сопротивляешься, не хочешь, дергаешься, заарканенный, но тебя уже волокут по земле, и ставят тебя вертикально, и спрашивают с тебя по всей форме.
– Да вы что?! – спрашивают с тебя, и ты понимаешь, что виноват, и, как всякий нормальный офицер в таких случаях, говоришь: "Больше не буду!" – и делаешь себе придурковатость.