Не для дам
Тема…
Тема дерьма на флоте неисчерпаема…
В автономке она начинается всегда с гальюна: ты лег в четыре утра, а уже в шесть нуль-нуль, весь слипшийся, поднятый непобедимым утренним гномиком (проклятый чай), путаясь в собственных тапочках, задевая головой обо всякие трубопроводы, эпизодически приходя в сознание, ты сползаешь по трапу и направляешься в гальюн. В гальюне располагается унитаз. Он оборудован педалью, чтобы все наделанное проваливалось по трубам – по трубам – и в специальный баллон, литров на двести, а потом воздухом оно транспортируется за борт, если, конечно, открыли забортные клапаны, а если их не открыли, то…
Но нет, сначала хочется рассказать о педали. Итак, сполз ты в гальюн, а там – педаль. На нее нужно нажать, чтоб провалилось к чертовой матери то, что от прошлых посещений осталось и какой-то сволочью не убралось. Наваливаешься на педаль – м-ааа! Подавленность, растерзанность, расслабленность, расстроенность, сон на ходу – все это делает так, что ты давишь, а нога соскальзывает. Педаль тоже делает: "М-ааа!" – но обратно и вверх, и если ты отращиваешь бороду, то она будет вся в кусках. Глаза на лоб, как у кота в скипидаре, и бодрость непроходящих флотских выражений, и – никакого сна до обеда.
– Хорошю еще, что я зажмурился, в глаз не попало, – успокаиваешь себя, неутомимо стирающий, но, оценив все подряд еще раз, добавляешь всегда: – Хорошо еще, что никто ничего не видел, – и только после этого мощно и запрокидываясь непрерывно – счастливо смеешься…
Кордильеры
Гальюн первого отсека – это командирский гальюн. В него ходят только: командир, зам, старпом, пом и командиры боевых частей – отличники боевой и политической подготовки, знающие, что бумажку в унитазик бросать нильзя-я!
Старпом. Старпом – всегда орел. Но в гальюне, наедине, он превращается в кондора, в белоголового грифа он превращается. И все это потому, что так сидеть приходится: доски-то нет! Вернее, есть, но куда-то ее трюмные задевали.
Старпом сидел, превратившись в грифа. При этом он не забывал держаться рукой за ручку-задрайку: защелка на двери не работала, и все, сидя в гальюне, держались за эту ручку, а то у нас как? подойдут и выломают в одну секунду, а когда за ручку держишься, то, может быть, и не выломают.
Старпом закряхтел и пропел: "Да-ааа, Кор-диль-еее-ры!" И вдруг! О, мать прародительница! Такое бывает только в Кордильерах! Когда старпом, без штанов, держась за ручку, совсем уже собирался подвести итоги за три прошедших дня, кто-то так дернул – а ручка у старпома была дожата не до конца, и выдернулась на свободу не только дверь, но и старпом, превратившийся в кондора, в белоголового грифа превратившийся, вылетел, держась за ручку, взмахнув ужасными крыльями, путаясь, ловя, не попадая, и упал на четвереньки связанной птицей перед отличником боевой и политической подготовки. Рух! Рухнул.
Первое, что он сделал, стоя на четвереньках и дрожа кожей, как лошадь, – это надел штаны. И правильно! А то что же это за кондор, это ж не кондор, а чертте что…
Об этой ручке и еще
С этой ручкой-задрайкой у нас в гальюне постоянно происходят подобные неприятности: вырывают, выдирают, выпадают…
Но, сидя на насесте, все за нее все равно держатся: сами видите, народ у нас дикий, он в гальюн не входит, а с лязганьем вламывается, так что – чтоб не выдернули – все держатся за ручку, как мартышки за ветку, – изо всех сил.
Подойдешь, бывало, к двери гальюна и осторо-о-жнень-ко так за ручку попробуешь (она с двух сторон двери выходит), осторожненько так надавил ее вверх – и чувствуешь напряжение живой плоти, оживает ручка.
А ты опять, вежливо так, усомнился, а она опять на место – тух! А ты опять ее вверх давишь. Тут ручка совсем с ума сходит, свирепеет и несколько раз с шумом опускается-поднимается, опускается-поднимается, бьется-жмется-дожимается.
Теперь самое время постучать в дверь и спросить:
– Слушай, ты чего там, сидишь что ли?..
Заму нашему
Заму нашему новому сколько раз объясняли, что бывает в трубе остаточное давление воздуха, что все это проверяется по манометрам: есть там давление воздуха или его там нет; сколько раз ему говорили: если ты удачно сходил в гальюн, так ты головку-то свою подними и посмотри на манометры: если стрелка отклоняется, значит давление в трубе есть и его надо стравить вот этим клапаном, и пока не стравил, нечего на педаль давить, как на врага, потому что воздух вырвется и все это дело удачное из унитаза как даст! – и будешь ты весь в… как уже говорилось, в пене морского цвета. Так нет же! Наш зам вечно рот свой откроет и давит на педаль, как очарованный.
Ну и попадало ему. Ежедневно. В это отвисшее отверстие.
А мы его утешали, что, мол, тот не подводник, кого из унитаза не обливало.
Каждый день утешали.
О клапанах
Вы еще не устали о дерьме читать? Ну, если не устали, то теперь самое время поговорить о клапанах: о клапанах на трубопроводе выброса за борт содержимого баллона гальюна. Обещаю, что будет интересно: тема сама по себе интересная. Конечно, интересная, особенно если дуешь гальюн, то есть – я хотел сказать: сжатым воздухом дуешь баллон гальюна, а клапана открыть забыл, я имею в виду забортные клапана. Очень интересная ситуация. А переживаний в связи с этим сколько будет… Но по порядку. Сначала заметим: клапана – это ответственный момент. И открывают их ответственные люди – трюмные.
А где у нас родина всех ответственных трюмных?
Родина всех трюмных – Средняя Азия и Закавказье. Именно там ежегодно рождаются новые трюмные. И если в отсеке один гальюн, то они с ним справляются, но, если в отсеке два гальюна, то на каждый гальюн нужно по одному трюмному.
В пятом отсеке у нас два гальюна: отсечный гальюн на верхней палубе и докторский – гальюн изолятора – на средней.
Оба они сидят на одной забортной трубе и продувают их по очереди. Происходит это так: наверху находится Алиев Мамед, прослуживший два года, родина – Закавказье; внизу, на забортных клапанах, сидит Ходжимуратов Ходжи, прослуживший один год, родина – Средняя Азия. Ходжи должен открыть забортные клапана и отсечь докторский гальюн. Для этого он и посажен в трюм. Мамед ему сверху кричит:
– Х о д ж и! Ходжи! Ходжи! Ходжи его не слышит.
– Ходжи!!!
– Ха-а… – Ходжи услышал.
– Ход-жи! Чурка нерусский! Ты клапана открыла?
– Да-а! – кричит Ходжи. – Открыла!
– А ты доктур закрыла?
– Да-а…
– Сма-атри – ха-а…
Все это происходит в 7 часов утра при всплытии на сеанс связи и определение места. Орут они так, что не могут не разбудить доктора. Они его будят. Доктор садится на койке и спросонья говорит только одно слово. Он говорит:
– Су-ки…
В это время дуется верхний гальюн, и так как Ходжи отсек докторский гальюн совсем не там, где он отсекается, и забортные клапана открыл тоже не те, то все содержимое баллона верхнего гальюна передавливается не за борт, а, подхватив с собой содержимое гальюна изолятора, начинает поступать в изолятор: сначала появляется коричневый туман, а потом – потоки.
Доктор – через какое-то время – начинает проявлять интерес к происходящему: он нюхает воздух, как спаниель, а потом он спускает ноги с койки и скользит в чем-то мерзостном и с криком: "Ах, ты… (наверное, жизнь моя молодецкая)", – выпадает и погружается.
А потом доктор в таком виде приходит в центральный и требует, чтоб ему нацедили крови трюмных – целое ведро…
Творог
Вы еще не видели, каким творогом питают на береговом камбузе героя-подводника, защитника святых рубежей? Если не успели до сих пор, то и смотреть не надо. "Оно" серого цвета, слипшееся. Привозится на камбуз в тридцатилитровых флягах. Открываешь крышку, а там сверху – трупная плесень. Разгребаешь ее немножко (сильно не надо, а то смешается), а под ней – творог. Его и едим. Замешиваем со сгущенкой (так его природный серый цвет не просматривается) и хрумкаем.
В кают-компании старших офицеров у нас те же отруби, что и на всем камбузе, но только на тарелочках и со скатертями. Сейчас сядем ужинать. Я – дежурный по камбузу, мой старпом – дежурный по дивизии.
Лично я творог не ем. Я тут вообще ничего не ем. Достаточно простоять сутки на камбузе, чтоб надолго потерять интерес к творогу, сметане, к первому, ко второму. На камбузе можно есть только компот. Он из сухофруктов. Там разве что только червячок какой-нибудь сдохший плавает, или, на худой конец, вестовой рукавом в лагун залезет, но в остальном отношении в компоте – стерильная чистота.
– Я буду только творог, – говорит мой старпом, потирая руки.
Никогда не видел, чтоб на одном лице было написано столько эмоций сразу. У моего старпома на лице сейчас и терзающее душу ожидание, и радость встречи, и умеренная жадность. А в движениях-то какая суетливая готовность. И все из-за творога. Он никогда не стоял по камбузу, вот и хочет съесть. Может, предупредить этого носорога помягче? Не враг все-таки, а родной старпом.
– Александр Тихоныч. – говорю я с постным лицом, наблюдая, как он все накладывает и накладывает, – говорят, в таких количествах творог вреден.
– Свис-тя-а-т, – радуется он, уродуя на тарелке только что возведенную башню, – творог – это хорошо!
– А вот я читал…
– Че-пу-ха-а…
Старпом поглощает творог, растянув до упора пасть. Вот обормот! Этот на халяву сожрет даже то, что собака не станет есть.
Назавтра старпом пропал. Подменился на дежурстве и пропал. Трое суток его несло, как реактивный лайнер. Лило, как в Африке в период дождей. Пил только чаек. Чайком они питались: выпьют глоточек – и потрусили скучать на насест.