Вова чисто машинально, слепыми движениями вынул свой верный "пистоль" и, как говорили в древности, "сильно посыпал пороху на полку".
Он поймал в прорезь прицела подушку, зажмурился и нажал на курок. Оглохший заранее Вова ничего не услышал; "пистоль" пулял и пулял, как во сне, в скачущую, издыхающую, издающую ржанье кровать… А потом Вова тихо вышел и пошел… в никуда…
В комендатуре, под стеклом, вместе с настольной лампой, физиономией наружу сидел старый капитан, дежурный по гарнизону.
Военная физиономия всегда решалась в широком ракурсе: от некоторой неподвижной опрокинутости или свежайшей отшлепанности до суровой решительности лба в полпальца величиной.
У дежурного капитана все было в порядке со лбом: надбровные дуги образовывали такие надолбы, что не страшна никакая лобовая атака.
Капитан впадал в коматозное состояние, обычное для дежурной службы и для двух часов ночи.
Чтоб голова при падении не раздробила стол, он подложил под нее стопку засаленных дежурных журналов; устроившись сверху, он засопел, разметав по обложкам влажные губы и оставив бодрствовать лишь одну сторожевую точку в спинном мозгу.
Через двадцать минут точка затеребила остальной организм: кто то вошел и сел. Капитан, видимо, почувствовал спиной инфракрасное излучение, потому что он моментально поднял голову и открыл глаза. Через тридцать секунд он проснулся, а еще через двадцать к нему вернулось сознание: перед ним сидел Вова, а перед Вовой лежал "пистоль".
– Я убил человека… и даже двух человек… вдребезги, – сказал Вова, простой как правда, и кивнул на "пистоль".
– Чтооо?!! – капитан взвился вверх и влет ткнул увязавшийся за ним табурет.
Через секунду он уже рысью исступленно бежал по адресу: дом 55, квартира 90 – и на бегу рисовал себе одну картину за другой. И что самое трагичное, хреновое, – что все это на его дежурстве, черт!
От расстройства капитан птичкой взлетел на четвертый.
Дверь была открыта. Капитан осторожно вошел: не наступить бы на трупы.
В комнате стоял запах расстрелянного унитаза, целой стаей летали меркаптаны и, летая, поражали обоняние, зрение и воображение.
От волнения капитан не зажег свет и шарил впотьмах. В комнате царил беспорядок. В подушке (на ощупь) сидело пять пуль. Трупы исчезли. Посреди комнаты, вытянувшись, лежали две огромные лужи. Они тянулись от кровати до порога и были затоптаны босыми ногами. Кровь!
Капитан опустился на четвереньки, торопливо макнул палец в лужу и осторожно поднес его к лицу: это была не кровь; меркаптаны взлетали именно отсюда.
Счастливый капитан легко засмеялся, как в чирикающем детстве, поднялся на ноги и вытер палец об обои. Вова промахнулся. Пять раз подряд…
Командующий, когда ему обо всем доложили, сначала испытал сильнейший удар под дых, потом, придя в себя, он тут же объявил Вове десять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Чуть позже командующий подумал, и, успокоившись, он приказал каждый день водить Вову на стрельбище, чтоб научился стрелять.
Вот такое у нас "флотское завтра". Кто же на истинном флоте в нем уверен? Разве что тот сосущий вкусную грудь лентяйки Фортуны. Но на флоте ли он? И из нашей ли он песочницы?..
Стас
Стас меня утомил. Всю плешь проел, пока шли. Есть три темы, которые будут волновать старых каптри, пока существует подводный флот: сволочи-начальники и личное здоровье, перевод и демобилизация. Причем все темы плавно перетекают одна в другую, пока дело не дойдет до демобилизации, и дальше – сплошные розовые слюни.
– Если я опять пролечу с переводом, как фанера над Парижем, тогда рапорт и дембель, – слышится у уха Стас.
Ходит он шаркающей походкой, и голос у него гнусный-прегнусный; прикосновение тех звуков; которые он издает, для окружающих барабанных перепонок губительно. Его как-то заслали читать лекции по гражданской обороне директорам заводов. В первом же перерыве директора собрались в кучу, выбрали старшего, и тот, рыдая в голос, помчался и добился у начальства, чтоб Стаса убрали.
Сколько помню Стаса, он все время находится в состоянии перевода, то есть он все время ходит, канючит и у всех спрашивает: не слышал ли кто-нибудь о том, что он куда-нибудь переводится. Ему нужна должность, Ленинград и оклад. Ни много ни мало! В отделе кадров ему сказали: "За Уралом все ваше", – на что он заявил, что "за Уралом для офицера земли нет".
Он был старше меня лет на десять и в подводниках просидел уже лет двадцать. Представляете, что это был за ужас! Эта рептилия мезозойской эры, уцелевшая под ногами у мамонтов, надоела своим вечным плачем не только мне – она надоела всем своим родственникам, себе и природе. Боже, сохрани нас от бессмертия!
– Ты понимаешь, в чем, собственно говоря, дело? – гундосил Стас, а я кивал и кивал.
Шли мы после обеда на построение, и он портил мне то, что с таким превеликим трудом растворило мой желудочный сок. Витамины мои находились под угрозой исчезновения. Стас своей рожей напоминает лошадь. "Ах ты, – думал я, предварительно выделив ему пол уха, чтоб кивать впопад, – чучело галапагосское! Надо же было нам встретиться!" В общении со Стасом должно быть одно железное правило: увидел его – беги. Стас не может без слушателя. Обязательно вцепится. Хватка у него железная: вцепится и повиснет, и вместе с ним повиснут на тебе все его заботы, мысли, горести, неудачи, переводы, и через пять минут ты уже ощущаешь, как тяжело тебе идти и жить. После автономки Стаса лучше не встречать: тогда он бывает в тридцать раз разговорчивей.
– А может, мне написать в ЦК?.. еще раз, а? Я же национальный кадр!
"Господу Богу напиши! Во вселенский совет. Детеныш диплодока!" – чуть не подумал я вслух, но спохватился и сказал только:
– Конечно, напиши.
Стас, по-моему, не писал о своем переводе только Саманте Смит, остальные уже в курсе. Например, он уже давно не дает безмятежно жить Совету Национальностей. Спокойно слушать Стаса невозможно, все тянет дать ему в ухо. Когда он стоял вместе с лодкой в ремонте, то тамошний флагманский даже приставил к нему специального лейтенанта, чтобы тот вместо него, флагманского, слушал Стаса. Обалдевший лейтенант ходил за ним, как Эккерман за Гете, и записывал его мысли в блокнот.
– … и запишите! – талдычил Стас, и лейтенант, потеряв всякую сопротивляемость, записывал.
Настоящее имя Стаса – Генрих-Мария-Леонардо-сын-Леонардо. Матросы называют его Машкин Леопардо, а офицеры – почему-то Стасом. Он из прибалтийских немцев или что-то вроде этого, но, по-моему, на его генеалогическое дерево влезло несколько пьяных испанских конкистадоров, и влезли они не одни – прихватили еще с собой и итальянских бандитов. Стаса никто не любит. Однажды он одолжил кому-то прибор, и его обманули, не вернули. (Офицеру вообще верить нельзя. Способный офицер способен на все.) И вот лодка собирается в завод, идет приготовление корабля "к бою и походу", на пирсе появляется Стас, он явился за прибором; приготовление, "швартовные команды наверх!", беготня, последние ящики с продовольствием, что-то еще не списано, акты летают по воздуху, аттестаты, все снуют туда-сюда – появляется Стас и говорит в "каштан":
– Где мой прибор?
– Что такое? – слышится из "каштана". – Почему "каштан" верхнего вахтенного на месте? Связисты! До каких пор?! Немедленно убрать "каштан"!
– Отдайте прибор! – не отстает Стас, но его уже никто не слышит, команды так и сыпятся:
– От-дать! Концы!
– Перестаньте отдавать концы! Отдайте прибор! – не унимается Стас.
– Стас! – кричит с рубки командир. – Двух автоматчиков наверх! Отогнать его короткими очередями!
Свой собственный экипаж Стаса единодушно ненавидит. Стас – зануда, он способен кого хочешь достать. У них в экипаже давно существует группа, которая поклялась донимать Стаса. В автономке кто-то из этой банды посоветовал Стасу сухую мойку головы – Стаса с рожденья одолевает перхоть, и волосы, облезая, обнаруживают под собой ребристый остов. И вот, чтобы они не облезали и не обнаруживали, нужно посыпать их – волосы – мукой и потом (чтоб вы думали?) вычесывать их гребешком. Французское патентованное средство.
Стас сел на затылок интенданту и не слез с него, пока не добыл муку. Вычесыванием он занимался на ночной вахте перед зеркалом, что висит над умывальником. Мука летела в умывальник, где-то там, далеко в трубопроводе, превращалась в тесто и забивала трубу. Прибегали трюмные, отворачивали трубу, пробивали-продували и ругали Стаса площадно, как водопроводчики не ругают ни одно живое существо. После всех этих скандалов Стас стал вычесывать свою мукомольную голову в огромную банку из-под сухарей. Садился, обхватив ее руками и ногами, и, опустив в нее башку, чесал все это часа четыре. Через месяц такой интеллектуальной работы у него созрела одна-единственная мысль: помыть голову. Он взял ее и помыл, и получилось тесто, из которого трудно было достать даже оставшиеся волосы. С такой головой среди ночи Стас явился в безмятежно хрюмивший в глубинах Атлантики центральный пост и, удивив его насмерть, потребовал доктора. Голову побрили, но группа по уничтожению Стаса не успокоилась и, когда все улеглось, предложила Стасу японское патентованное средство: чеснок, настоянный на спирте. Все это льется опять на башку, и волосы растут как бешеные.
Стас развел чеснок в трехлитровой банке со спиртом и стал его лить на себя кружками. Лечение должно было продлиться целый месяц. Соседи по каюте нюхали Стаса только два дня, а потом выбросили его в проход между каютами.
– Напишу-ка я в ЦК… все-таки… – сказал Стас, подводя меня к моему пирсу. Наконец-то я от него избавлюсь.