И тем не менее несчастий хватало нашей Галине Семеновне и на завтрак, и на обед, и на ужин.
Если ей всё же недоставало несчастий, она просто-напросто смотрела по телевизору новости или передачу "Дорожный патруль"…
Однажды в 208-й квартире через кухонную перегородку от квартиры Галины Семеновны раздался страшный крик.
Там жили благополучные муж, жена, дочь, зять и внучка Машенька Бубенчиковы, к которым, как ни теснилась и ни подслушивала сквозь баночку (был такой у Галины Семеновны способ вызнать, о чем именно можно пожалеть соседей), было прежде с жалостью не привязаться.
Старик Бубенчиков (66 лет) был профессор и доктор (каких-то наук). Он выезжал с лекциями за рубеж, к нему ходили студенты, и у него издавались научные книжки. Жена его Анна Петровна (теща, мать, бабушка) была также недоступна для жалости и только сухо кивала Галине Семеновне при случайной встрече у лифта. Ко всему, у них была хорошая "трешка", зять не пил и внучка Машенька ходила с папой в детский садик, что на углу.
И вот, именно из этой благополучной квартиры раздается не совсем человеческий, а скорее звериный крик и будит нашу Галину Семеновну к жалости.
Она бросает остывать свои только что налитые щи и, едва запахнув халат, бежит звонить соседям.
"Что такое? Что случилось?" – Она настойчиво переликает мелодичным звоном кнопки под дверью, и ей распахивает Анна Петровна, совершенно белого цвета волос, в серой ночной рубахе, похожей на саван, с безумными мертвыми совершенно глазами.
– Что тебе, гиена? – говорит Анна Петровна нашей жалостливой соседке и смотрит на нее в упор больными пустыми глазами.
– Анночка Петровна! Миленький вы мой! Что такое, что с вами? – выливает на профессоршу Галина Семеновна целую ванну кислого сострадательного участия, и та вдруг падает на колени и начинает головой биться о дверной косяк.
Галина Семеновна вспахивает рукавами, она бежит к себе за валерьяновыми каплями (кап-кап), она буквально порхает от жалости и участия…
Она изо всех слабых сил приводит больную в себя, она берет ее в свои руки, уговаривает лечь в постель, она поит профессоршу с чайной ложечки сладким чаем.
В квартире кроме профессорши никого нет, и Галине Семеновне, хоть ей ничего и не говорят, совершенно ясно, что тут произошла ужасающая семейная трагедия.
Она не решается спросить. Но она не уходит.
Она держит больную профессоршу у постели за руку…
И вот, та начинает говорить.
Она говорит, говорит, говорит…
Наконец-то! То есть: "Ужасно! Ужасно! Да как же так? Боже мой! Какая трагедия! Какой кошмар! Что же это такое?!" – сострадает добрая, жалостливая, потрясенная Галина Семеновна…
Авария на Молодежном проспекте. Вот что это такое. Всех. И внучку Машеньку.
Плохой перекресток. Заснувший шофер маршрутного такси и груженая фура. Вот что это такое. Ну? Вы наконец удовлетворены, Галина Семеновна? Вам этого хватит на ужин?
Но нет, как-же-как-же! Ей этого мало. У нее много слов, какие сказать профессорше. И она скажет их. Она скажет: "Да миленькая вы моя! Все под богом ходим…", "Ах какое несчастье, какая беда! Ах-ах…".
"Но надо жить, надо как-то жить, моя милая, моя хорошая".
"Бог терпел и нам велел".
"А вы помолитесь…"
"А вы в церковку…"
"Еще глоточек чайку… Ну что же вы, мой хороший? Мой ангельчик…"
"Деточка вы моя! Нельзя же так убиваться…"
"Скушайте ложечку…"
"Поспите немножечко, а я вам вареньица сейчас принесу…"
И эта добрая женщина "на минуточку". Она "за вареньицем". И она тоже, наверное, съест капельку, за компанию.
Ведь нужно же как-то жить и поддерживать силы.
Так какое варенье, Галина Семеновна? Каким угостить Анну Петровну? Ах, она. Бедняжка! Может быть, клубничным?
Но нет, пожалуй, она сама как-то все-таки больше любит клубничное, и его мало осталось. Крыжовниковое.
Она берет "крыжовниковое" и спешит на помощь в 208-ю.
Но там больше некого угощать. Распахнутая балконная дверь. Майский ветер теплыми пальцами трогает занавеску. По карнизу гуляет ворона.
Кушайте свое варенье сами, Галина Семеновна.
И Галина Семеновна в задумчивости слизывает с пальца янтарную каплю крыжовника…
Чайник
Если бы один человек стал художником (пусть даже не самым хорошим художником на свете).
А другой стал поэтом (пусть даже не самым лучшим).
То, быть может, не было бы войны.
Жил-был Ося. Маленький мальчик. И были у этого Оси папа и мама. Дедушка и бабушка. Пес Чайник. И оловянные солдатики в жестяной коробке у бабушки под кроватью.
В детский садик Ося не ходил, потому что когда у человека есть бабушка и дедушка, то детский садик отменяется.
"Однозначно!" – сказала бабушка, которая жила с дедушкой в соседнем кирпичном доме.
"Никаких детских садиков! Приводите его к нам!" – сказал дедушка.
И на даче летом Ося тоже жил-был с бабушкой и дедушкой. И с Чайником.
А родители его однажды собрали чемоданы и уехали за границу по работе.
И писали письма.
Сперва Ося очень скучал по ним. Но потом привык (то есть отвык). К тому же у него был пес Чайник. С Чайником не пропадешь.
А потом, когда родители куда-то опять полетели, их самолет разбился окончательно, и Ося их больше никогда не видел.
А на похороны его не взяли, потому что он был еще маленький.
Поскольку родителей уже и без того давно не было, Ося не заметил никакой разницы между смертью и командировкой.
Вот если бы потерялся Чайник – тогда да. А так что уж тут, непонятно, расстраиваться? – думал Ося.
А Чайник сидел рядом и одобрительно стучал по ковру коротеньким хвостом.
"Когда-нибудь вернутся" – так думал Ося, не понимая, почему плачет бабушка. А дедушка сидит как каменный.
И стал жить-поживать дальше.
Больше всего Ося любил играть в войну. Дедушка был ветеран Великой Отечественной войны и много про эту войну рассказывал Осе.
И вот Ося, сразу как только умоется, погуляет с Чайником и позавтракает, уходил в свою маленькую комнату, которую ему выделили бабушка и дедушка в своем кирпичном доме напротив, и расставлял солдатиков напротив друг друга.
Ося был "за хороших".
"Плохие" объявляли "хорошим" войну.
(Например, за запасы конфет в бабушкином буфете или плюшевого медведя.)
Чайник сидел рядом. Улыбался и одобрительно стучал по ковру хвостом.
На границе (начерченной на ковре мылом) собирались хмурые тучи, грохотала канонада. Мчались (поднимая ветер) танки. Фашистские "Тигры".
Летели мессершмитты, свернутые из бумажных тетрадных листов с черными крестами на крыльях.
Весь ковер покрывался павшими оловянными солдатиками.
Ося был генералом.
Нет! – он был самым главным "хорошим" генералом в этой войне.
Стоило врагу приблизиться к Москве (спичечному коробку, над которым на спичке развевался красный флаг, из бабушкиного лоскуточка), генерал, оглохший от взрывов и пулеметных очередей, раненный в руку, контуженный в голову, весь (для натуральности) перемазанный красной акварельной краской, кричал: "В атаку! За нами Москва!"
И павшие оловянные солдатики все как один вставали с ковра и выстраивались перед спичечным коробком в новые шеренги. И шли в бой.
И снова ковер покрывался трупами оловянных солдатиков.
И снова кричал раненый генерал "В атаку!".
И снова начинался бой.
Отважный генерал (Ося) не жалел ни себя, ни своих солдатиков. У него была, под кроватью, запасная картонная коробка с солдатиками. Это были уже не оловянные, а пластмассовые плоские солдатики, зато на конях и со шпагами.
Они тоже были "за нас". Только у некоторых из них не хватало подставок. Руки, шпаги, шашки, головы или ноги.
Но враг не знал о запасных солдатиках.
И вот, когда враг, предчувствуя победу, жег костры под кремлевскими башнями, а весь ковер за спиной врага был засыпан павшими оловянными солдатиками, запасные солдатики (красная конница) выпрыгивали из запасной коробки и бросались прямо с кремлевских стен на ненавистного врага, с криком "Ураааааа!". А с тыла вставали павшие.
Стоя на спичечном коробке, генерал размахивал над ковром (полем боя) алым флагом.
Вокруг него свистели пули.
Пойманный в ловушку, враг сдавался.
Наступал день победы.
С почестями хоронили павших. Для этого у Оси был бабушкин цветочный горшок, с землей, но без цветка. Для рассады.
Туда, разрыв чайной ложкой землю, Ося высыпал погибших оловянных солдатиков.
Делал над ними холмик.
И ставил спичечный коробок.
Палили в воздух в честь павших пистоны. В комнате повисал желтый дым. Пахло серой.
Чайник чихал.
Солдатики не успевали заржаветь в цветочном горшке.
Завтра им предстоял новый бой. Ося раскапывал их и нес в ванную. Отмывал от земли, вытирал вафельным полотенцем и укладывал в жестяную коробочку.
На даче Ося переключался на муравьев.
На корабликах-досках, с длинными вбитыми в дерево гвоздями, на бумажных парусах, раздуваемых ветром, десятки изловленных главным адмиралом муравьев отправлялись на Восток. Туда, откуда шли непрерывным потоком вражеские баржи, груженные боеприпасами (песком и гравием), и мчались вражеские ракеты.
Кораблики с солдатами главного адмирала переворачивались, и солдатики – муравьи – тонули в волнах.