- Верно. И к тому же не слишком разговорчивы. Более того, вы делаете все возможное, чтобы о вас забыли. Так вот, это вам не удается: даже когда вы совсем смирная и благопристойная и смотрите на море, производя не больше шума, чем мышь, знаешь, что вы здесь. Это так. В театре это называется эффектом присутствия; есть актеры, у которых это есть, а у других нет. У вас есть.
У Одетты прилила кровь к щекам:
- Вы испорчены русскими, - живо сказала она. - Эффект присутствия, должно быть, очень славянское качество. Но я сомневаюсь, что это в моем. стиле.
Матье серьезно посмотрел на нее.
- А что в вашем стиле? - спросил он.
Одетта почувствовала, что ее глаза заметались, забегали в глазницах. Она справилась со взглядом и направила его на свои обнаженные ноги с накрашенными ногтями. Одетта не любила, когда о ней говорили.
- Я обывательница, - весело сказала она, - простая французская обывательница, в этом нет ничего интересного.
Она почувствовала, что кажется ему недостаточно убедительной и, чтобы закончить спор, добавила:
- Какая разница, кто я.
Матье не ответил. Одетта искоса поглядела на него: его руки снова просеивали песок. Одетта спросила себя, какую оплошность она допустила. Во всяком случае, он мог бы хотя бы из вежливости что-то возразить.
Через некоторое время она услышала его мягкий хрипловатый голос:
- Трудно чувствовать себя невесть кем, а?
- Привыкаешь, - сказала Одетта.
- Верно. А вот я так и не привык.
- Но вы-то не невесть кто, - живо возразила она. Матье рассматривал пирожок, который он только что соорудил. На сей раз получился красивый, не рассыпающийся пирожок. Он смахнул его движением руки.
- Все мы невесть кто, - сказал Матье и рассмеялся. - Это так глупо.
- Какой вы печальный, - проговорила Одетта.
- Не больше других. Все мы немного выбиты из колеи опасностью войны.
Она подняла глаза, намереваясь заговорить, но встретила его взгляд, прекрасный, спокойный и нежный взгляд. Она промолчала. Невесть кто - мужчина и женщина смотрят друг на друга на пляже; война была здесь, вокруг них; она засела в них самих и сделала их похожими на прочих, всех прочих. "Он чувствует себя невесть кем, он смотрит на меня, он улыбается, он улыбается не мне, а невесть кому". Он ничего у нее не просил, кроме молчания, кроме того, чтобы она оставалась никем как обычно. Нужно было молчать; скажи она ему: "Вы не невесть кто, вы красивы, сильны, романтичны, вы ни на кого не похожи", и поверь он ей, он ускользнул бы от нее сквозь пальцы, он бы снова ушел в свои мечты, возможно, он бы еще больше полюбил другую, к примеру, ту русскую, которая пьет кофе, когда ей хочется спать. Одетта почувствовала укол самолюбия и быстро проговорила:
- На этот раз все будет ужасно.
- Скорее, глупо, - отозвался Матье. - Они уничтожат все, до чего смогут добраться. Париж, Лондон, Рим… То-то будет картина!
Париж, Рим, Лондон. И белую роскошную виллу Жака на берегу. Одетта вздрогнула; она посмотрела на море. Море было всего лишь мерцающим маревом; обнаженный и коричневатый, слегка выгнутый вперед, лыжник, влекомый моторной лодкой, быстро скользил по этому мареву. Нет, никто на свете не сможет уничтожить это светящееся мерцание.
- Но это, во всяком случае, останется, - сказала она.
- Что?
- Море.
Матье покачал головой:
- Даже этого не останется, - сказал он. - Даже этого. Одетта удивленно посмотрела на него: она всегда не до конца понимала, что он хочет сказать. Она решила расспросить его, но ей вдруг нужно было уйти. Она вскочила, надела босоножки и завернулась в халат.
- Что вы делаете? - спросил Матье.
- Мне нужно идти, - сказала она.
- Так вдруг?
- Я вспомнила, что обещала Жаку к ужину чесночную похлебку. Мадлен одна не управится.
- Вы редко долго остаетесь на одном месте, - сказал Матье. - Что ж, я пойду купаться.
Она поднялась по усыпанным песком ступенькам и уже на террасе оглянулась. Она увидела Матье, бегущего к морю. "Он прав, - подумала она, - мне не сидится на месте". Всегда уходить, всегда спохватываться, всегда убегать. Как только ей хоть немного где-то нравилось, ее охватывало смущение и чувство вины. Она смотрела на море и думала: "Я всегда чего-то боюсь". В ста метрах сзади была вилла Жака, приготовление чесночной похлебки, толстая Мадлен, трапеза. Одетта отправилась в путь. Она спросит у Мадлен: "Как здоровье вашей матушки?" и Мадлен, немного сопя, ответит: "Да все так же", и Одетта ей скажет: "Ей нужно сварить немного бульону, и потом отнесите ей белого мяса, перед тем как подать на стол, оторвите крылышко, увидите, она съест его с аппетитом", и Мадлен ответит: "Ах, мадам, она ни к чему не притрагивается". Одетта скажет: "Дайте-ка мне". Она возьмет цыпленка, собственноручно отрежет крылышко и почувствует себя оправданной. "Даже этого!" Она бросила прощальный взгляд на море. "Он сказал: "Даже этого". Однако море было таким легким, как небо наизнанку; что у них могло быть против него? Оно было густое и сине-зеленое, или цвета кофе с молоком, такое гладкое, монотонное, каждодневное, оно пахло йодом и лекарствами, их море, их морской бриз, они за него платят сто франков в день; он приподнялся на локтях и посмотрел на детей, игравших на сером песке, маленькая Симона Шассье бегала и смеялась, подволакивая левую ногу в ортопедическом ботинке. У лестницы был мальчик, которого он не знал, бесспорно, новенький, устрашающе худой, с огромными ушами, он засунул палец в нос и серьезно смотрел на трех девочек, лепивших пирожки. Он горбил острые плечи и подгибал колени, но крупное туловище было неподвижно, как камень. Корсет. Туберкулезный сколиоз. "Помимо этого, он, скорее всего, дебил".
- Ложитесь, - сказала Жаннин. - Лягте ровно. Какой вы сегодня беспокойный.
Он повиновался и увидел небо. Четыре белых облачка. Он услышал скрип коляски на дороге: "Что-то его рано везут назад, кто это может быть?"
- Привет, харя! - произнес грубый голос.
Он быстро поднял обе руки и повернул зеркальце над головой. Они уже прошли, но он узнал тяжелый зад санитарки: это была Даррье.
- Ты когда сбреешь свою бороду? - крикнул он ей.
- Как только ты отрежешь свои шары! - ответил удаляющийся голос Даррье.
Он радостно засмеялся: Жаннин не любила грубости.
- Скоро меня увезут назад?
Он увидел руку Жаннин, рука порылась в кармане белого халата и извлекла оттуда часы.
- Еще минут пятнадцать. Вам скучно?
- Нет.
Он никогда не скучал. Цветочные горшки не скучают. Когда светит солнце, их выставляют наружу, а потом с наступлением вечера возвращают обратно. У них никогда не спрашивают их мнения, они ничего не должны решать, ничего не должны ждать. Как захватывающе впитывать воздух и свет всеми порами! Небо загремело, как гонг, и он увидел пять маленьких аспидных точек в форме треугольника, поблескивавших меж двух облаков. Он вытянулся, и у него задвигались большие пальцы ног: звук приходил большими медными слоями, это было приятно и ласкающе, это походило на запах хлороформа, когда усыпляют на большом операционном столе. Жаннин вздохнула, и он исподтишка посмотрел на нее; она подняла голову и казалась встревоженной, определенно, что-то ее беспокоило. "А! Вспомнил: скоро будет война". Он улыбнулся.
- Значит, - сказал он, немного повернув шею, - ходячие решились начать свою войну.
- Напоминаю, - сухо ответила она. - Если вы будете так говорить, я больше не буду вам отвечать.
Он замолчал, у него было много времени, самолет гудел в его ушах, он себя хорошо чувствовал, молчание его не раздражает. Она не могла сопротивляться, ходячие всегда обеспокоены, им нужно говорить, двигаться: наконец, она не выдержала:
- Боюсь, что вы правы: скоро будет война.
Она выглядела, как в операционные дни, - одновременно разнесчастным ребенком и старшей медсестрой. Когда она вошла в самый первый день и сказала ему: "Приподнимитесь, я уберу судно", у нее был именно такой вид. Он потел, чувствовал собственный запах, отвратительный запах кожевенного завода, а она стояла, все понимающая и незнакомая, она протягивала к нему роскошные руки и выглядела именно так, как сегодня.
Он слегка облизнул губы: с тех пор он попортил ей немало крови. Он сказал ей:
- У вас такой взволнованный вид…
- Еще бы!
- А вам-то что до этой войны? Вас это не касается. Она отвернулась и с раздражением похлопала по краю фиксатора. К чему ей расстраиваться из-за войны? Ее профессия - ухаживать за больными.
- А мне плевать на войну, - сказал он.
- Зачем вы притворяетесь злым? - мягко сказала она. - Вы же не хотите, чтобы Францию разгромили.
- Мне это безразлично.
- Месье Шарль! Когда вы такой, вы меня пугаете.
- Я же не виноват, что я нацист, - ухмыльнулся он.
- Нацист! - обескураженно повторила она. - Что это вы на себя наговариваете! Нацист! Они убивают еврее.* и всех, кто с ними не согласен, они их сажают в тюрьму, и священников тоже, они подожгли Рейхстаг, это бандиты. Такое нельзя говорить; такой юноша, как вы, не имеет права говорить, что он нацист, даже в шутку.
Он сохранил на губах понимающую провоцирующую улыбочку. Он не испытывал антипатии к нацистам. Они были мрачными и свирепыми, казалось, они хотят все уничтожить: посмотрим, до каких пределов они дойдут, увидим. У него появилась забавная мысль:
- Если будет война, все станут горизонтальными.
- И он доволен! - возмутилась Жаннин. - Что еще взбредет ему на ум?
Он сказал:
- Стоячие устали стоять, они лягут плашмя в ямы. Я на спине, они на животе: все станут горизонтальными.