Действительно, в одночасье из Великой Державы мы превратились в какую-то непонятную другую страну - околдованную, разваленную, оболганную. Однако партийные кадры, в частности, среднее звено, не только не пострадали, а, наоборот, по-новому возвысились и, как выясняется, кое-что всё-таки знали и притаённо готовились. А это значит, что и на них не меньшая вина за крах сверхдержавы, а может быть, даже и большая, чем на Горби.
Так провоцировал я Ордыбьева, выпячивая и его личную вину за всё произошедшее со страной. Похоже, это его задело, и он решился ответить.
- Поймите самое простое: здесь не в знании дело. Ваш вопрос не вполне точно сформулирован, - взвешенно говорил он. - Точнее его надо поставить так: верили ли мы, как вы выразились, среднее звено, в обвал, в катастрофу и последующее развитие событий? О себе могу сказать прямо: да, верил, потому что в моём кругу такой сценарий прогнозировался. Но большинство не верило…
- Простите, Мухаммед Арсанович, - перебил я, - а что это за ваш круг?
- О-о, на этот вопрос я предпочёл бы не отвечать, считая его некорректным.
- Мне никак не хотелось вас задеть.
- Я понимаю. Но данный вопрос всё же считаю некорректным, - упрекнул он, но тут же смягчился, - хотя в целом ваш интерес к этой теме мне представляется вполне естественным. Так вот, отвечаю: кое-что знали, но больше предчувствовали. Интуиция, понимаете? К тому же, в июле того рокового для Советского Союза года, тысяча девятьсот девяносто первого, неожиданно на нас свалилось постановление Политбюро ЦК об участии партийных органов в хозяйственной деятельности. На это, замечу, выделялся миллиард рублей. Тех ещё, советских. - Он вновь надолго, задумчиво замолчал. Наконец спросил: - Вас удовлетворяет такое объяснение?
- Н-ну, не совсем… пожалуй, да, - быстро поправился я, сообразив, что большего он не скажет. - Хоть и без деталей, но проясняет ситуацию вполне достаточно.
- Ну вот, я с вами откровенен, - Ордыбьев облегчённо улыбнулся и даже как бы по-приятельски: мол, ничего не таю. - А теперь я надеюсь на вашу откровенность.
- Что ж, пожалуйста, - согласился я.
III
С удивлением я сознавал, что наше общение оказалось не только неожиданным по откровенности, но просто непредсказуемым по смыслу сказанного. Вероятно, это был тот самый случай, нередкий в российских бескрайностях, в уединённой тишине и умиротворённой прелести предзакатной природы, когда вдруг мы начинаем исповедоваться случайному встречному, говорить о том, о чём и себе в тайных мыслях не всегда признаёмся. В общем, начинаем выворачивать душу наизнанку. Постараюсь в дальнейшем передать наш разговор как можно точнее, особенно по тем признаниям, которые выплеснул мне Ордыбьев, как выяснилось, потомок одного из сподвижников Батыя. Да, да, - именно Батыя! Но пока мы ещё преодолевали те преграды, которые создал мой неожиданный визит в Новые Гольцы - так их теперь следует называть! - и, несомненно, моё враньё о "бароне Штольце".
- Это правда, что вы знакомы с той полусумасшедшей учительницей, которая завалила своими кляузами все инстанции? - так же, как и я, вкрадчиво спросил Ордыбьев.
- Правда, - сразу ответил я. - Только вряд ли я стал бы определять это как знакомство. Просто случайно пересеклись пути. Несколько лет назад я приезжал в Гольцы по личной, связанной с князем Сергеем Михайловичем Голицыным, надобности. Она кое-что мне рассказала о Гольцах, об умирающих Гольцах, - подчеркнул я, - в частности, сетовала на закрытие школы и больницы. Теперь я понимаю, что закрыты они не без вашего участия.
Мое полуязвительное замечание он хладнокровно пропустил мимо ушей и продолжал выяснять нужное для себя.
- Значит, вы никогда раньше не знали эту кляузницу, приехали сюда не по её письму?
- Никогда не знал, а завернул сюда, можно сказать, по мистической подсказке.
- По мистической подсказке? - переспросил он недоверчиво. - В первый раз - "пересеклись пути", а теперь - некая "мистическая подсказка". Не вижу логики.
- Однако подозреваете, что изворачиваюсь, - усмехнувшись, пошутил я.
- Допустим. Но логики не вижу.
- Здесь дело не в логике, Мухаммед Арсанович, а в том, что связывает эти два приезда. Вы просто не видите, не можете видеть предмет этой связи.
- Ну, что ж, объясните его мне.
- А, между прочим, зачем вам это знать?
- Вы даже не представляете, как важно, - искренне признался Ордыбьев и даже остановился.
- Хорошо, разъясню. Кстати, никогда не делал из этого тайны. Наоборот, всегда готов был рассказывать.
- Тогда расскажите, пожалуйста.
- Пожалуйста, если вам это угодно.
- Не только угодно, а повторяю: очень важно.
- Так вот, пересеклись пути с Надеждой Дмитриевной Ловчевой случайно. Тогда я увидел её, выходящей из дома напротив кирпичной стены, совершенно для меня необъяснимой. Интеллигентного вида, одета скромно, на голове - траурный платок. И хотя была она в трауре, я все-таки подошёл. Не слишком ли подробно?
- Продолжайте, я весь внимание.
- Она направлялась на кладбище: был праздник Вознесения Господня. Из разговора с ней я узнал удивительную историю голицынского яблоневого сада и то, что при Советской власти его закрепили за школой.
Тут я сделал намеренную паузу, намекая: мол, белый замок концерна "ОРД" возведен на школьной территории. Но Ордыбьев молчал, нетерпеливо поглядывая на меня.
- Себя Надежда Дмитриевна представила завучем несуществующей школы. А вот о голицынской истории села Гольцы она знала мало и посетовала, что зимой того года умерла старейшая учительница Дарья Фёдоровна Чесенкова-Силкина, которая, как говорила Ловчева, частенько вспоминала княгинь, мать и дочь, особенно - княжну Софью, приютившую в Петербурге её тётку Матрёну Филипповну Чесенкову и даже обучавшую её за собственные деньги на высших женских медицинских курсах. Не знаю, стала ли та акушеркой или терапевтом, не догадался спросить.
- Нет, не стала, - холодно уточнил Ордыбьев. - Её с княгиней арестовали как заложниц и, судя по всему, расстреляли.
- Неужели по доносу Семёна Силкина?! - вырвалось у меня.
- Да, по его доносу. Между прочим, княгиня Софья Владимировна Голицына сама была врачом и довольно успешным! Дважды она возвращала к жизни того же Силкина.
Я остановился неверящий, - потрясённый!
- И он, - голос мой срывался, - и он… так возблагодарил?
- Чему вы удивляетесь? Тогда ненависть затопила Россию. Кстати, - по-прежнему холодным, бесстрастным тоном, без капли сочувствия говорил Ордыбьев, - Силкина, будущего коммунара, считали её назывным сыном.
- Назывным сыном? - недоумённо повторил я.
Ордыбьев ядовито произнёс:
- Нынешний Семён, наш ухватистый Пупырь, сделал другую формулировку: приёмный сын. Это очень важно, в частности, в делах наследования.
- Значит… ну, как бы выразиться? Документально доказано? В архивах есть документы?
- В архивах Петрочека обнаружен один донос и ни слова о вероятном расстреле. Всё остальное - устная легенда. Но по нынешним временам и этого достаточно, если имеешь деньги. Любой титул можно купить, - он презрительно посмеялся. - Ещё такую родословную сочинят, что невольно поверишь в голубую кровь. Семён, конечно, всё это делал на кураже, даже герб графский заказал. Хотите знать, сколько это стоит? Или вам хорошо известно? Вы ведь себя бароном представили, - съязвил он, и очень удачно.
- То была неумная шутка, - смутился я.
- Ну что ж, тогда вернёмся к Ловчевой. Кем она вам приходится?
- Господи, да никем! С той случайной встречи никогда её не видел, а обо мне она не сочла нужным что-либо узнать. Понимаю, была поглощена собственным горем. Правда, о Силкине, с которым училась в одном классе и даже дружила - ну, знаете, школьная дружба-любовь, - так вот, о нём она высказалась непримиримо: порченый человек! Как раз мне это и нужно было тогда выяснить.
Ордыбьев замер на полушаге и вопрошающе уставился на меня. Спросил тревожно:
- А почему он вас интересовал? Интересует? И тогда, и теперь?
- Вы опять не видите логики?
- Нет, не вижу.
- "Тогда" он был Семён Иванович Силкин, директор нефтебазы, а "теперь" - граф Чесенков-Силкин.
- Ну и что? - озадаченно пожал плечами Ордыбьев. - И всё же: отчего он вас "тогда" заинтересовал и "теперь" интересует?
- Видите ли, в этом одна из причин и, пожалуй, единственная обоих моих наездов в Гольцы… Не догадываетесь?
- Как я могу догадываться? - нервно удивился он.
- Ладно, начну всё по порядку, и опять нужен пролог.
- Ну что ж, я готов слушать, - недовольно согласился он.
Мне пришлось рассказать Ордыбьеву об иконе. Правда, я опустил многие подробности. Да нет же, просто соврал: мол, приобрёл её в Москве на измайловской ярмарке антиквариата, поражённый подписью. Я ведь помнил просьбу-предупреждение поверженного антиквара Базлыкова не упоминать о нём и прежде всего о его причастности к моему приобретению. Но зря я беспокоился: Ордыбьева всё это никак не интересовало. Как и мои нелады с собственной совестью, после того, как узнал от Ловчевой, что икона краденная.
Ордыбьев прервал меня:
- А ведь я, как ни странно, мог бы догадаться! - Он пристукнул себя ладонью по лбу. - Ведь та кляузница действительно упоминала об иконе и о надписи на ней. По наивности ей казалось, будто Семён не смеет объявлять себя потомком князей Голицыных. - Он облегчённо посмеялся. - Так вы сказали, что то был знаменитый Сергей Михайлович Голицын?
Я понял, что о Голицыне Ордыбьев знает никак не меньше меня, а может быть, и больше.
- Да, знаменитый московский благотворитель, попечитель…