Я подчинился, убеждая себя, что граф прежде всего куражится, будучи к тому же, как и в прошлый раз, изрядно пьян. Наверное, свой ежедневный графин уже вылакал. А пьяный кураж - похуже любого гнева, опаснее, потому что непредсказуем. Произойти могло всё, что угодно, если раздражать этого дуролома дальше. Ведь вдруг оступится, как там, в лавке древностей, сорвёт курок и тогда могут закопать и, действительно, никто не узнает, где могила моя… Ведь никто не представит, куда меня занесло, в отчаянии соображал я. Разве что Счастливов? Только он знает, куда я собирался, да ещё, пожалуй, Базлыков… Но и им не придёт в голову такая жуть! А эти соврут: мол, был - но уехал… Ещё поизгаляются, покощунствуют…
Меня охватил вполне объяснимый страх. Торопливо шептал: "Господи, прости и помилуй! Неужели допустишь расправу? Неужели не остановишь злодея? Неужели не спасёшь?"…
И тут - для того, видимо, чтобы предотвратить непоправимое - случилось такое, чего я не предполагал, не предвидел, не ожидал - прямо-таки чудо! В моём нагрудном кармане запиликал - пи… пи… пи… - радиоприёмничек, в который был вмонтирован крошечный электрический будильник. Я специально поставил его за минуту или две до четырёх, чтобы послушать новости. И теперь, в этой отчаянной ситуации, сразу сообразил, как использовать позывные во спасение.
Я поднёс мембрану к губам, выключил пипикание и принялся громко, будто в радиопередатчик диктовать: "Пеленг! Пеленг! Запеленгуйте меня! Село Гольцы. Голь-цы! Луговой берег Оки. Вторая старица от Княжеского взгорья. Вооружённое нападение. Повторяю: вооружённое нападение. Трое с собаками. Главарь Силкин! Повторяю: Сил-кин! Семён Иванович. Часто именует себя графом Чесенковым-Силкиным. Повторяю: Че-сен-ко-вым-Сил-ки-ным. Торопитесь! Жду". И тут ещё раз успел выдать последние протяжные пи-пи, как бы подтверждая, что мой призыв услышан.
II
Семён Иванович растерянно опустил свой грозный "пистоль дуэлянта", а подскочившие к нему ряженые обалдуи, Родька с Ромкой, оцепенело замерли с открытыми ртами: они ни чуточки не сомневались во всамделишности моего "радиообращения". Опомнившись, Силкин с мрачной серьёзностью, протрезвело выдавил:
- Ты откуда меня знаешь? Ты кто таков?
- Барон Штольц, - подтвердил я, всё ещё упрямясь.
- Врёшь! - и замолк, не выругавшись. - Вижу, что врёшь. А ну-ка дай мне эту штуку!
- А ключи от квартиры не желаете? И хватит меня хамски тыкать! - взорвался я: уверенность возвращалась ко мне.
- Да я тебя! - взорвался и он, но тут же опомнился, однако по инерции заключил угрожающе: - С-час прикажу, и того, на три метра…
- Хватит паясничать, Силкин! - перебил я резко. - Зови Ордыбьева!
Тут он совсем растерялся - набычился, пригнулся.
- Ты, чё, и его знаешь?
- Знаю и его.
- Смотри, бляха-муха, пожалеешь. Хозяин у нас без церемоний. Он сразу того, понял? Не сдобровать тебе! Никакая Москва не поможет! Арсаныч - он кремень. Он всех насквозь видит. Быстро тебя расколет, понял? - бормотал себе под нос ещё минуту назад грозный хозяин здешних мест. - С-счас вот доложу, а то нашёлся тут!
Он вытащил из кармана своей болотной, клетчатой куртки, в какую, похоже, был одет доктор Ватсон в известном телефильме, мобильный телефон, настучал цифирьки:
"Слушай, Миш, Мухаммед Арсаныч, - подобострастно заговорил Силкин, - тут такое дело, понимаешь: этот хмырь чё-то про нас знает. У него пеленгатор. Запеленговал, падла, и ждёт подмогу. Подъезжай, а? Разберись сам… Ладненько! Будь сделано!"
- Так бы сразу, Семён Иванович, - заметил я вполне удовлетворённо, не обратив внимания на очередное оскорбление. - А знаю я Ордыбьева ещё со времён, когда он секретарём райкома партии работал, а вы, ваше нынешнее сиятельство, числились у него в помощниках. Правда, затем он вас в управделами выдвинул, но недолго вам удалось попользоваться властью.
- Ты, чё, следователь? - мрачно спросил Силкин, уперев в меня свои слюденистые, немигающие глаза. - Ты, чё, по доносу? Надьки Ловчевой? А ведь в точь! Как пить дать! - обрадовался он. - Н-ну, даёт! Вот ведь сука рваная, сама подохла, а проверяльщики до сих пор ездют! Чё ж она из-под земли, что ли, письма шлёт, га-га?!
В тон ему подобострастно гагакнули два его обалдуя, а квадратный, кабаноподобный Ромка, поспешил, угодничая, добавить гадливую гнусность: "С червями, бля, в конверте, га-га…".
- Точно! - подхватил сиятельство, - скелетом скачет по домам! Почтальонша, бляха-муха! С червями могильными в конвертах, га-га…
- Не боитесь, что и к вам заявится? - вставил я. Кощунственная гнусность меня возмущала. - Ещё бы и клюкой добавила вам по лбам. Чтобы дурь вышибить.
- А нам страшилки нипочём! - взвизгнул угодливый Ромка.
- Ага, нипочём! - вскричал и граф. - Мы ни в Бога, ни в чёрта не верим, га-га…
- А ведь вы, Семён Иванович, на одной парте сидели с Надеждой Дмитриевной. В юности увивались за ней, жениться мечтали. Только она вам отказала. А для вашей матери всю жизнь вроде дочери была. Не стыдно кощунствовать?
И опять эти трое оцепенело таращили на меня зенки, ничего не понимая: откуда такое-то могу знать? А в Силкине недоумение переходило в едва сдерживаемую ненависть. Он готов был не то что разрядить свой экзотический пистолет мне в грудь, или в лицо, но прямо-таки зубами загрызть, разорвать в клочья, как его кровожадные псы. Однако сдержался, прошипел лишь:
- Компромат надыбливаешь, с-сыщик? Торговаться прибыл? Да я тебя, если Арсаныч дозволит, не то что на три метра, а попервоначалу на дыбе испытаю, а потом на костре поджарю, собакам ещё живого скормлю, понял? Ну, погоди, - угрожал он, - вот подъедет Арсаныч, я уговорю его, а он крут, ох, как крут! Не сдобровать тебе, уж поверь, я тебя винтом закручу, в трубу засуну, вниз головой на муравейник поставлю! По-азиатски прикончу, как Чингисхан, понял?
Именно в этот момент, когда я должен был ужаснуться возможной жуткой казни - по-азиатски, хуже, чем в аду, - на Княжеском взгорье, где когда-то стоял белый усадебный дом с шестью колонами, открытый на весь окский окоём, - да, именно при самых страшных угрозах Силкина на блёском, глянцевом просёлке показался чёрный лимузин. Он нёсся стремительно, будто на пожар. Через три минуты резко затормозил, качнувшись, метрах в ста от нас. Побледневший, сразу вроде бы осунувшийся "граф" подобострастно затрусил вперевалку, в самом деле, как разъевшаяся баба, к истинному хозяину нынешних Гольцов.
Из чёрного лимузина с непроницаемыми стёклами никто не выходил и, прямо скажу, я вновь ощутил неподдельный, липкий страх и очень даже пожалел, что затеял эту, в общем-то, совсем ненужную историю. Опять само собой шепталось: "Господи, спаси и помилуй… Неужели допустишь… Неужели не спасёшь…" Перед моим мысленным взором вновь возник иконный лик Христа, печальный и ласковый, внушая, что страшиться мне нечего.
Но всё же, всё же…
Разве мог я чувствовать себя в безопасности в окружении новых мафиозных владельцев голицынского поместья, уже сведших в могилу Надежду Ловчеву, не отступившую перед их хищным натиском? Вот и объяснение, подумалось горько, фанерки на калитке палисада - "Дом НЕ продаётся!" Видимо, дочь выполняет последнюю волю усопшей.