Нелли раскраснелась, волосы ее растрепались, из пучка на затылке выбились пряди. Она взяла котелок и налила из кипятильника чай. Схватив котелок, Билл пошел к двери.
- Тут стыдного ничего нет! Ровно ничего! - Нелли вытащила из-за корсажа клочок бумаги и сунула ему в свободную руку. - Будьте здесь вечером, в восемь часов.
- Нет. Не сегодня. Это не годится. Нельзя… Это… Мистер Уэст… Что он…
- Пустяки. Все будет хорошо. Вы должны прийти. Сегодня вечером, в восемь часов, - решительно повторила она, поправляя волосы.
Он хотел было что-то ответить, но за дверью, ведущей из кухни в дом, послышались шаги.
- Уходите, - сказала Нелли. - Я люблю вас. Вы должны понять. Вечером в восемь. Мы поговорим.
Билл колебался. Не успел он ответить, как в кухню вошла кухарка. Постояв минуту в нерешительности, Билл вышел. "Боже милостивый! - повторял он про себя, обходя окруженную лесами постройку. - Боже милостивый!"
Джон Уэст был мрачен, но не роман Нелли с Биллом Эвансом являлся причиной его дурного настроения. Он не видел никакой перемены в Нелли. Он не замечал, что она раз или два в неделю уходит в кино, не беря с собой детей; не замечал он и ее нервности, и того, что она разговаривает с ним сквозь зубы. Он привык смотреть на Нелли как на вещь, которая всегда тут и никуда не денется, как на неодушевленную принадлежность того мира, где он был властелином. Мысль о том, что она может ему изменить, никогда не приходила ему в голову.
Война тоже не вызывала у него особой тревоги - наоборот, после недавнего известия о вступлении Америки в войну его надежды на победу союзников стали еще радужнее.
Его тревожили совсем другого рода известия из Америки: умер Лу Дарби!
Газеты намекали на то, что дело тут нечисто: либо Дарби сам отравился, либо его намеренно или случайно отравили. И почему этот Дарби не вступил в армию, когда он, Джон Уэст, просил его об этом? Он остался бы жив и стал бы чемпионом мира. Теперь Джон Уэст уже раскаивался в том, что, разозлившись, с помощью Бэкона сделал все, чтобы связать Дарби по рукам и ногам. Они написали нью-йоркскому импрессарио, запугали его угрозами, пообещали денег и в конце концов заставили отказаться от устройства матчей для Лу Дарби, пока не кончится война.
Дарби отчаянно пытался сам организовать свои выступления, но письма Бэкона к Рикарду и начавшаяся в Америке военная истерия поставили перед ним непреодолимые препятствия. Потом нью-йоркские газеты, по наущению Уэста и Бэкона, начали травить Дарби, обвиняя его в уклонении от военной службы. Некоторое время юноша, которого многие австралийцы считали лучшим боксером, когда-либо надевавшим перчатки, был вынужден зарабатывать на хлеб, разъезжая по маленьким захолустным городкам и выступая в балаганах. Джон Уэст и Бэкон ликовали. Они хорошо проучили Дарби - теперь он вернется и вступит в армию, а после войны они выпишут из Америки чемпионов бокса и будут устраивать для него матчи.
Австралийские враги Лу без особого труда убедили американских импрессарио лишить молодого боксера возможности участвовать в матчах. Дарби наверняка завоевал бы звание чемпиона мира в среднем весе, а американских предпринимателей это вовсе не устраивало. В Америке боксерские состязания на звание чемпиона мира уже в те времена всегда проходили в атмосфере спекуляции и подкупа. Чемпионаты означали большой сбор и лишние доллары для предпринимателей; поэтому им было выгодно, чтобы все чемпионы жили в Америке.
Ни выступлений, ни друзей - только отчаяние и полное одиночество. Прошло еще немного времени, и пресса обоих континентов стала изображать Дарби трусом, убежавшим от военной службы. Потом, когда Америка под оглушительный рев фанфар вступила в войну, отравленные перья нью-йоркских писак наперебой старались оклеветать и погубить юношу, который не требовал ничего, кроме того, чтобы ему дали возможность следовать своему призванию.
Дарби отказался вернуться в Австралию; вместо этого он вступил в ряды американской армии. Но это уже ничего не могло изменить. Молодой боксер превратился в измученного, отчаявшегося и больного человека.
Австралийские любители спорта были возмущены, узнав, что Лу Дарби умер, отравившись пищей в американском военном лагере в Теннесси, где он проходил обучение перед отправкой во Францию.
Можно ли было сказать, что Джон Уэст и Бэкон виновны в гибели Лу Дарби? Видимо, Барни Робинсон считал, что это так, ибо Джон Уэст, придя однажды утром в контору, услышал, как он хриплым от горя и возмущения голосом говорил Бэкону:
- Ну, теперь, надеюсь, вы с Джеком довольны!
- Мы с Джеком тут совершенно ни при чем, - возразил Бэкон, тыча пальцем в газету, которую Барни бросил перед ним на стол. Лицо Бэкона стало белым, как его волосы. Он, как и все, был потрясен этим известием. Дарби всегда вызывал в нем восхищение, и он первый помог молодому боксеру попытать счастья в Сиднее. Внезапно он с ужасом осознал свою роль в заговоре против Дарби, и его охватило чувство огромной вины.
- Ни при чем? - переспросил Барни. Он ухватился за край стола, и лицо его искривилось, а глаза наполнились слезами. - Вы с Джеком затравили его. Я все знаю - вы его затравили потому, что…
Увидев входившего Джона Уэста, он осекся. Потом взял со стола газету и повернулся к нему.
- Вот! Ты видел это?
- Видел.
- Надеюсь, теперь ты доволен.
- Я? Что ты хочешь сказать?
- Надеюсь, ты доволен, что свел этого мальчика в могилу.
Джон Уэст поежился. С тех пор как он узнал о смерти Дарби, его несколько беспокоила совесть.
- Не будь дураком, - сказал он. - Я не виноват, что он съел какую-то отраву. У меня было твердое намерение сделать из него после войны чемпиона мира, чего бы это мне ни стоило.
- Чего бы это тебе ни стоило! - насмешливо передразнил Барни. - Слушай, я же знаю, что в боксе тебя интересует только нажива. И знаю, что, с тех пор как началась война, ты совсем рехнулся от страха потерять свои миллионы. Но ты хочешь, чтобы твои миллионы защищали другие, а Дарби тебя не послушался, и ты стал его травить - и затравил насмерть!
Барни был вне себя. Слова его больно задели Джона Уэста, и он стал оправдываться.
- Я действовал в интересах Дарби. Его смерть для меня большой удар. Я очень о нем заботился.
- Странно ты проявлял свою заботливость. Читая между строк, можно понять, что он покончил самоубийством, и вы оба довели его до этого.
- Пожалуйста, не разыгрывай тут мелодраму. Вернее всего, он отравился случайно, как пишут в газетах. А если нет - значит, тут замешаны американские импрессарио. Им было не по нутру, что Дарби приехал в Америку за званием чемпиона мира.
- Американским импрессарио нечего было бояться Лу. Он уже был одной ногой во Франции, - возразил Барни с несвойственной ему настойчивостью. - Я ведь тоже не дурак. Я отлично могу представить себе, как было дело. Недавно я получил от Лу письмо. Он тосковал по дому и с ума сходил от отчаяния и обиды. Я уверен, что он отравился сам. Ты только подумай! Чистейшей души человек, умный, развитой, энергичный и мужественный, и вот - довели до самоубийства.
Слеза повисла на ресницах Барни и покатилась по щеке. Он вытер ее тыльной стороной руки.
- Не хнычь! Ты же сам помогал ему уехать в Америку, что же ты себя-то не винишь?
- Он сам решил ехать в Америку. А что ему оставалось делать? Ты сказал, что ему тут больше не выступать, если он не запишется в армию. Война может длиться много лет. Что ж ему было делать, как не уехать в Америку? Всему виною то, что ты сделал после того, как он туда приехал, - вот что его погубило.
- Ну, ты не вздумай еще болтать об этом! Я не потерплю, чтобы мои служащие настраивали людей против меня. Дарби умер, и нечего хныкать над пролитым молоком, - резко сказал Джон Уэст. Затем вдруг переменил тон: - Ты просто очень расстроен, вот и все. Это пройдет. Забудь про это.
- Забыть? Нет, это уж ты забывай. У тебя есть много такого, о чем нужно забыть, поэтому ты уже наловчился забывать. А я никогда не забуду Лу Дарби и его несчастную судьбу. И не постесняюсь высказать то, что думаю.
- Ты бы лучше поостерегся. Ты, я думаю, понимаешь, что мы легко обойдемся и без тебя?
- Да. Понимаю, - тихо ответил Барни. Глубокое горе заставило прорваться наружу долго сдерживаемое презрение к Джону Уэсту. - Да, вы без меня легко обойдетесь, я вам больше не нужен, меня уже пора на свалку. Из всей нашей братии, помогавшей тебе выбиться на дорогу, когда голубь Уарата победил в состязаниях, остались только я и Ренфри, да и нас ты вышвырнешь вон, когда от нас больше не будет пользы. Ты выжил отсюда Мика О’Коннелла и Джима Трэси, а Боров, какой бы он ни был никудышный, по твоей милости кончил на виселице, да и Джо ты еще терпишь только потому, что он, как-никак, твой родной брат.
Барни говорил, сурово глядя Джону Уэсту в глаза, а Бэкон переводил напряженный взгляд с одного на другого; он заметил, что челюсти Джона Уэста сжались, а глаза сузились от злобы.
- С тех пор как ты открыл тотализатор, - продолжал Барни, - ты всех, кого знал, использовал для своих целей. Больше всего в жизни я жалею о том, что связался с тобой. Надо было держаться в стороне, как Эд Корриган.
- А вспомни-ка, чем кончил твой Корриган? Тюрьмой! Я слышал, что его посадили за то, что он был членом ИРМ и поджег фабрику или что-то в этом роде.
- Это было подстроено. Эдди не поджигатель! У него хватило мужества держаться своих убеждений, дай бог ему удачи.
- Слушай-ка, Робинсон. Я всегда подозревал, что ты против меня. Теперь я вижу, каков ты есть. Ты немало от меня получил, включая и заграничную поездку. Что ж, если уж ты такой умник, попробуй-ка найти себе другую работу.