Дэниел Мэлон поежился, а Нелли попыталась что-то сказать.
- Мне не нравится, как церковь в последнее время относится к войне, - продолжал Джон Уэст. - Вы и все духовенство должны помнить, что если Англия будет разбита, будем разбиты и мы. Любая попытка помешать деятельности в помощь войне - просто государственная измена.
- Слишком сильно сказано, мистер Уэст. В конце концов Англия тоже не безупречна. Но большинство духовных лиц и мирян вполне разделяют ваши убеждения. Они вольны поступать так, как подсказывает им совесть.
- Вам ясно, что из-за этого случая я прекращаю оказывать церкви какую-либо финансовую помощь, ваше преподобие?
- Деньги - еще не все, мистер Уэст, - сказал Мэлон. - Даю вам слово, что подобный случай никогда не повторится.
- Конечно не повторится. Уж я об этом позабочусь.
* * *
Английские войска подавили ирландское восстание, но отголоски его прокатились по всему миру. В Австралии ирландское национальное движение, в течение десятилетий бурлившее под спудом, прорвалось наружу, и лидером его оказался Дэниел Мэлон.
Громом аплодисментов была встречена его речь на митинге в мельбурнской ратуше, устроенном всеавстралийской организацией помощи Ирландии, имевшей отделения во всех городах страны.
"…Великодушие и щедрость, которую вы проявите сегодня и в дальнейшем, послужат утешением для несчастных, что ютятся среди обугленных развалин на О’Коннелл-стрит, а это многолюдное собрание и ваше безграничное сочувствие придадут мужества и бодрости всем тем ирландцам, живым или мертвым, - ибо жив патриотизм! - которые любят Ирландию и которые даже в самые мрачные для нее времена не отчаиваются и не утрачивают веры в будущее своей страны.
…Нашу лояльность часто ставят под сомнение. Мы отвечаем: ирландцы настолько лояльны по отношению к империи, к которой они имеют счастье или несчастье принадлежать, насколько в данных обстоятельствах может быть лоялен уважающий себя народ. Я по крайней мере открыто признаюсь, что в сердцах ирландцев живет такая преданность Британской империи, какой она никогда не заслуживала, да и никогда не стремилась заслужить. Не желая ничего утаивать, я - от своего имени и, думаю, от вашего тоже - прямо заявляю, что невозможно будет познать глубину преданности, живущую в сердцах ирландцев, и завоевать их любовь до тех пор, пока Англия не дарует нам самоуправления. К этому сводятся просьбы и требования нашего сегодняшнего собрания".
Глаза Дэниела Мэлона были полны слез… Огромная толпа рукоплескала, топала ногами, кричала "ура", а он стоял неподвижно, выпрямившись во весь рост. Это было его первое выступление на таком многолюдном митинге. Он не знал, чем это для него кончится, да и не желал думать об этом.
Архиепископ Конн вел против него закулисную борьбу. Джон Уэст, занимавший центральное место в планах Мэлона, публично объявил себя его противником. Мэлон понимал, что может навлечь на себя недовольство Ватикана; правда, Ватикан - не сторонник протестантской Англии, но не в его обычае поддерживать народные восстания. И все же Дэниел Мэлон делал то, что считал своим долгом, и не думал о последствиях. Даже убедившись в том, что ирландское движение постепенно смыкается с борьбой против воинской повинности, он не отступил.
Когда премьер-министр Хьюз, недавно вернувшийся из Англии, провел референдум по вопросу о всеобщей воинской повинности, страна разделилась на два лагеря.
В городах и сельских местностях возникло движение протеста. Не против войны вообще - такой точки зрения придерживались только небольшие группы социалистов и "Индустриальные рабочие мира", - а против повинности отбывать военную службу за океаном. Протестовали профсоюзы, которые на протяжении всей своей истории были против введения воинской повинности; протестовали некоторые видные лейбористы; фермеры, которые боялись, что их сыновей заберут в армию; лавочники, опасавшиеся, как бы не остаться без приказчиков; интеллигенция, видевшая в новом законе покушение на свободу личности; ирландское меньшинство и австралийцы ирландского происхождения.
Лагерь сторонников воинской повинности поддерживала ежедневная пресса. Кроме того, на их стороне были богачи и спекулянты, извлекавшие огромные прибыли из этой кровавой бойни, большинство видных консерваторов и либералов, светские дамы, вязавшие носки для солдат и работавшие в отделениях Красного Креста, сыновья рабочих и фермеров, стекавшиеся под знамена и готовые пролить свою кровь ради того, чтобы "спасти мир для демократии", оранжисты и воинствующие протестанты, называвшие противников воинской повинности "нечестивыми католиками", которые "в угоду иезуитам готовы предать империю".
В каждом лагере появлялись свои лидеры - события порождали людей. Лагерю сторонников воинской повинности был необходим лидер, пользующийся влиянием среди рабочих. Ни один из консерваторов не мог претендовать на эту роль, но лейбористский премьер-министр Хьюз имел на нее право и не преминул им воспользоваться. Еще до окончания войны он заслужил прозвище "Хьюз Вояка", но бывшие товарищи предпочитали называть его "Хьюзом Крысой".
В лагере противников закона нашлось немало лидеров - в лице социалистов и членов ИРМ, Дэниела Мэлона, возведенного в сан архиепископа после смерти Конна, профсоюзных деятелей и некоторых наиболее радикально настроенных деятелей лейбористской партии.
В 1916 году, накануне первого референдума, в лейбористской партии произошел раскол по вопросу о воинской повинности. Эштон вышел из состава правительства. Хьюз заполнил собой эту брешь и предложил компромиссное решение: во время политической кампании в связи с референдумом каждый волен поддерживать сторонников или противников воинской повинности, но все должны будут безоговорочно подчиниться решению народа.
Только во время сильных политических бурь принципы и идеалы Фрэнка Эштона могли восторжествовать над его личными слабостями. Он с радостью окунулся в борьбу, отбросив в сторону все личные проблемы.
Марта горько жаловалась на то, что он никогда не думает о ней и о детях. Надо же выдумать такое - уйти в отставку и лишиться министерского жалованья! Будто мало того, что он играет в азартные игры и пьет и готов отдать последние деньги любому бродяге, стоит только тому попросить. Эштон пытался объяснить ей, что его принципы не позволяют ему оставаться в правительстве Хьюза.
- Принципы! - всхлипывала Марта. - Провались они, твои принципы. Жена и дети - вот что должно быть твоим главным принципом.
- Ах, Марта, - сказал он, - почему ты не можешь меня понять!
- Понять? - истерически злобно взвизгнула она. - Зато Гарриет понимает твои принципы. Да, да! Ты это и хочешь сказать. Гарриет понимает! Пусть лучше заведет себе собственного мужа и не морочит чужих своими принципами!
Перед самой войной Фрэнк Эштон, которого Марта окончательно оттолкнула от себя холодностью, мещанской ограниченностью и полной неспособностью понять его политические убеждения, прибавил к своей и без того сложной жизни еще одно осложнение - женщину по имени Гарриет.
В отличие от Марты, Гарриет обладала приятной внешностью, сочувствовала Эштону и живо интересовалась политикой лейбористов. Они познакомились на собрании низовой организации лейбористской партии; между ними завязалась тесная дружба, которая, как он вскоре убедился, была основана не только на общих политических интересах. Гарриет, красивая и цветущая, привлекала его как женщина, а он был не из тех, кто может устоять перед искушением. Вскоре их связало глубокое чувство, и они поклялись друг другу в любви. Гарриет говорила, что никогда не покинет его, независимо от того, разведется он с Мартой или нет, и он знал, что это правда.
Развестись с Мартой? В том-то и загвоздка: чтобы доказать все нравственное величие своей любви к Гарриет, он должен нанести удар Марте и стать чужим для своих двух сыновей. Иного выхода не было: эту старую, как мир, проблему никому еще не удавалось разрешить, не причинив кому-нибудь боли. Эштон не выносил сцен и объяснений и знал, что если он бросит Марту, то ему не дадут покоя угрызения совести. Марта не понимает его, но ведь она делает для него все, что может, и как-никак - она мать его сыновей. Но отказаться от Гарриет он тоже не мог, поэтому оставил все, как есть. Однако подобные ситуации не бывают неизменными: они развиваются сами собой. Марта стала кое-что подозревать и вскоре все узнала. Она непрестанно сокрушалась о своей судьбе и злобно пилила мужа, пока атмосфера в доме не стала совершенно невыносимой, и даже дети были в подавленном настроении.
В день своего выступления на митинге, созванном социалистами перед референдумом, Фрэнк Эштон был радостно взволнован: социалисты охотно приняли его в свой круг, а Гарриет придет сегодня на собрание и будет сидеть в первом ряду.
Когда он вошел в переполненный зал, раздались крики:
- А вот и Фрэнк Эштон! Пропустите его! Желаю удачи, Фрэнк! Задай-ка им жару!
Эштон вспомнил старые времена, "времена Тома Манна", он снова был среди своих.