10
Закончился месяц в Турции. Истекла виза. У Наташи виза кончилась еще раньше. Теперь, выходя из дома, мы прятали паспорта.
Дениз не давал мне работу. Приходилось искать. Обычно это была съемка в каталогах для мелких магазинов. Платили гроши, но сразу. Агентство Дениза не выплатило ни копейки, ссылаясь, что деньги до сих пор не переведены.
Наташа подрабатывала, как и я. Мы делали это осторожно - агентство запрещало моделям работать самостоятельно.
Стал учить турецкий. В квартире откопал учебник английского для турецких студентов. Выписывал новые слова и шел к Босфору.
Мне нравилось гулять, где набережная делала крутой изгиб, образуя заводь, и на якорях дремали яхты. Вокруг резвились чайки, привлеченные обилием легкой добычи.
Заглядывался на парусники из темного дерева, с длинными бугшпритами, миниатюрными перилами на корме и огромными, проморенными до чертей штурвалами. Они напоминали о временах великого морского разбойника Моргана и будоражили желание хлебнуть стаканчик рома, названного в его честь.
Здесь всегда кипела жизнь! Корабельные люди мастерили, чистили, протягивали провода и канаты, заколачивали гвозди и фишки домино, прогревали и охлаждали двигатели…
Они появлялись из трюма, спускались в трюм, снова поднимались на свет Божий, держа в руках молотки, плоскогубцы, связки огромных поплавков, бутылки с вином…
Эти морские волки часами высматривали что-то за бортом, перебрасываясь короткими грубыми возгласами и тыча в глубину промасленными указательными пальцами.
Перебирали рыбацкие снасти, брились, коптили на кокпите кефаль, кормили с кормы крачек, яростно раскуривали трубки, вливали в глотку вино, смотрели телевизор.
Среди них были голодранцы, нанятые за харчи в занюханном духане за Гранд-базаром, и беззаветно завернутые на море миллионеры, годами не знающие твердой земли. И с берега, было абсолютно не понятно, кто из них - кто.
Я садился на скамейку, доставал листок со словами и повторял, наблюдая, что происходит на яхтах.
Потом брел мимо яхт, мимо лодочной станции, где, привязанные к полусгнившему деревянному пирсу, покачивались жизнерадостные лодчонки, мимо редких рыбаков…
За лодочной станцией начинались грошовые ресторанчики. Здесь можно было заказать душистый черный кофе, сваренный в раскаленной золе, и сидеть, сколько хочешь, положив ноги на соседний стул.
По Босфору проходили большие суда. Когда они видели друг друга на встречных курсах, то гулко гудели, здороваясь.
Звучала трогательная турецкая тема. С кухни пахло коптящейся рыбой и мидиями. Официант и хозяин в одном лице не ел тебя глазами в ожидании дорогого заказа, но ловил взгляд, чтобы просто улыбнуться, чем вызывал симпатию не только к себе, но и ко всему мусульманскому миру.
Как-то за соседним столом посетитель ловко управлялся с мидиями. За ушами у него трещало.
- Богатый опыт - на яхте обогнул полмира, - заметив мой респект, улыбнулся он. - Эти мидии любили прилепиться к килю. Тогда я брал акваланг…
Мы коптили их на корме, на открытом воздухе, невзирая на качку и правила пожарной безопасности.
Познакомились.
- Вы моряк, Жан?
- О, нет, что вы - архитектор! Он махнул рукой, словно речь шла не о проектировании домов, а об уборке мусора… - Море хобби. Не могу подолгу сидеть на суше.
- Как же здорово, наверное, каждое утро просыпаться в пути, мгновенно забывая о том, что было… - не удержался я. - Чтобы лишь компас давал надежду, что где-то впереди земля. Заходить в порты, ночи напролет бродить по забытым зыбким улочкам, уходящим из-под ног. Вглядываться в темные окна и считать звезды в проемах между крышами… По-хорошему завидую вам!
- Это романтика, Никита, - засмеялся Жан. - Жизнь жестче. Если мы подружимся, покажу тебе, какое море на самом деле…
- Хочешь посмотреть картины? - вдруг спросил он.
Сели в машину и рванули к Таксиму. Там некоторое время блуждали по переулкам, помнящим, вероятно, еще русских времен белой эмиграции.
- Сюда, - сказал Жан, пропуская в неосвещенный подъезд.
Пахнуло сыростью. Лифта не было.
- Нам на самый верх. На крыше была оранжерея. Ее перестроили в студию. Теперь ее снимаю я. Это еще одно хобби.
- Ты рисуешь?
- Не совсем… Правильнее сказать - спонсирую. Сейчас увидишь.
Мы приникли к древней двери. Жан прислушался, постучал.
За дверью клацнули ключами.
Кто-то желчно пожелал человечеству поджариться в аду…
Наконец из-за двери возник человек-стержень с бледным бородатым лицом восставшего из гроба копьеносца времен Великих Монголов.
Глаза в темноте светились.
Заляпанный краской халат мешком висел на том, что после нескольких миллионов дополнительных калорий возможно было бы назвать телом.
К пяткам прилипли пляжные шлепанцы.
В потной руке связка допотопных ключей.
"Этот Стержень, пожалуй, не пишет картины, а заказывает в преисподней…" - подумал я.
- Мерхаба, - по-турецки поздоровался он.
- Физкульт-привет! - ответил я, наблюдая, как брови у него как будто привстали на цыпочки.
- Земляк? - выдохнул Стержень, словно к нему в гости наведался сам снежный человек. - Очень рад!
Вдоль стен читалась зачехленная мебель.
Винтовая лестница вела наверх.
Окно занимало всю стену.
У окна стояли два кресла и стол с пустой бутылкой посередине.
Из бутылки торчала кисточка.
Пепельница была полна окурков и напоминала вскрытый череп курильщика.
Из кресла вскочил второй художник. Он был лохматый и рыжий.
Познакомились.
Я подошел к окну.
Солнце недавно зашло, и небо над городом еще светилось. На крыше соседнего дома, до которой, казалось, можно дотронуться, скучали чайки. Их было много, и они давали понять, что море рядом.
Стержень поставил на стол принесенную нами водку, достал стаканы.
Молча выпили.
- Как работается? - спросил Жан.
- Хорошо, - ответил Стержень. - Здесь не может хорошо не работаться.
- Почему? - удивился я.
- Не знаю, - сказал Стержень и вдруг завелся. - Здесь пишется, как в Париже! Когда-то Париж был кипящим и меняющимся, как теперь Стамбул. Изобретал рифмы и походки, пробовал наряды и наркотики… Появились Моне и Ренуар, Верлен и Аполлинер, Пикассо и Хемингуэй… Никакие традиции никто никогда не продолжал! Бред! Художник абсолютен, как абсент! Он начинается с пуговицы… Со своей верхней пуговицы, небрежно расстегнутой в строгом строю застегнутых до подбородка…
Стержень обвел зловещим взглядом присутствующих, словно проверяя, как застегнуты наши пуговицы. Успокоился и перевел дух.
Я понял, почему Жан дает им деньги. Умение красиво говорить - 50 % успеха. А то все 100…
- К сожалению, не особенно понимаю в этих делах, но, по-моему, грустно…
- Что именно? - не понял Стержень.
- Что у нас с вами не получается жить дома.
- Давайте выпьем за то, что у каждого есть родина, - сказал захмелевший Жан. - Просто за это…
Стержень и Жан вышли в соседнюю комнату. Им надо было обсудить дела.
- Я очень скучаю по России, - сказал Рыжий, когда мы остались одни. - А ты?
- Послушай, ведь ты художник, малыш, и тебе нужны переживания.
Рыжий заплакал. Он слишком много выпил.
- Сколько тебе лет? - спросил я.
- Двадцать девять, - ответил Рыжий.
Он был на два года старше. Но это ничего не значит. У мужчин после определенного возраста жизнь измеряется не количеством прожитых лет, а числом пережитых поражений. Мой отсчет начался не вчера. Его - не знаю.
Рыжий затих. Он спал, уронив голову на грудь и пуская пузыри.
Я поднялся по винтовой лестнице. Вот где они работали, Стержень и Рыжий.
В центре мансарды стоял большой подрамник, напоминавший скелет стула для великанов. Он был пуст.
"Где же картины? - подумал я, шаря взглядом по углам. - Где их прячут?"
Ветер шелестел, забираясь в студию сквозь фрамугу в стеклянном потолке. Перекатывая мусор. Тревожа огромное звездное небо над головой.
Там, я чувствовал, тоже кто-то жил, любил, заполнял мыслями пространство. Мучился, мечтая сделать что-то чертовски гениальное. Задирал голову, думая обо мне…
Или просто небо было зеркалом.
"К черту живопись! - решил я. - Жить!"
Спустился вниз и направился к двери.
- Куда ты? - окликнул Жан.
- Домой.
- Ждут?
Я улыбнулся.
- Очень!
- Погоди, отвезу.
- Брось. Возьму такси и превосходно доберусь.
- Мне это не сложно. Выпьем кофе и поедем.
Кофе пили молча, не зажигая свет.
Стержень спал на диване в углу.
Я был рад, что не надо поддерживать разговор. Иногда в темноте слова приобретают двойной смысл. Кто не прочь найти двусмысленность, легко находит.
Внизу тысячью огней шевелился город. Машин не было видно. Но яркий свет фар отражался от стен и темных окон, словно прорывался из-под земли.
Пил кофе и думал, как хорошо жить на свете.
Хорошо сидеть с незнакомыми людьми, не зная опасности.
Хорошо выходить в ночной город и не вслушиваться в тишину за спиной.
Хорошо не бояться темноты и яркого света, что в равной степени делают уязвимым…