- Ты же специалист по поискам? Извини, забыл: у тебя нет моей фотографии. И вообще, с чего это такая у вас трогательная обо мне забота? Я ведь всего-навсего нищий эмигрант, без кола и двора, без семьи и детей. Мало этого, так вдобавок еврей пархатый да еще бегущий от Израиля. Ну исчезну. Ты же сам говорил: тут такой сквозняк. Выдувает из памяти.
- Простите, маэстро, это ты говорил про сквозняк. Я этого знать не могу, потому как в твоей ситуации не был. Это ты так красочно выражался: живут здесь мимоходом. Самих себя не помнят, да еще страются забыть то, что было.
- Ну и память у вас, маэстро.
- А я сказал, что у всех нас, вырвавшихся оттуда, боязнь замкнутого пространства, высоты, воды и петли.
- Тебе-то чего бояться? И вообще, кто ты? Что у нас общего? Мимолетный Вильнюс, забутылье да застолье? Размытые воспоминания о Мухинке? Ты спрашиваешь, где я шлялся? Ты-то чего шляешься по миру? Тебе что, не сидится дома, с женой, детьми, Иерусалимом впридачу? Тебе нужны острые ощущения и впечатления, иначе кисть засохнет и краски потускнеют? Тебе не хватает Иерусалима, Святой Земли которую ты взахлеб описываешь этим тоже лишенным кола и двора мастерам дешевой игры?
Кон и вправду мало знает Майза, чтобы предугадать его реакцию, да Кона и не интересует она: впервые за все эти римские дни он говорит правду, выплевывая ее со всей горечью, накопившейся от долгой сдерживаемой в душе боли.
В сумраке не различить лица Майза: слушает ли вообще, уснул ли?
Бармен все еще вытирает бокалы, и это уже несет какую-то угрозу. Может быть, и его раздражает этот варварский русский, как в последнее время Кона итальянский и иврит?
Или осточертело так вот всю ночь торчать в пустом баре забытой Богом гостинички, где туристы до того нищи, что и на чашечку кофе не решатся, тем более русские эмигранты, которые все бубнят и бубнят всю ночь напролет.
Ненароком и нож выхватишь из-под стойки.
Но Кона это как-то и не волнует.
- Что же, ты прав, - как будто издалека, сквозь забытье приходит неожиданно голос Майза, - мы, вероятно, были чужими друг другу, а уж тут и подавно. Но знаешь? Я еще не встречал за всю свою жизнь человека, который бы так жалел себя, как ты.
Виток шестой. Венеция, химеры Адриатики, ледники в небесных эмпиреях
1
Просто толпа или фигуры на шахматном поле семейной гробницы Медичи?
Кто бы то ни был - пешка или король, - кто-то извне тебя властно берет за шиворот, чтобы переставить. Властно не означает - уверенно. Чаще ведет к проигрышу. Фигура пытается сопротивляться.
На миг уснувший Кон просыпается, как приходит в себя. Майз тормошит его, испуган.
Пятый час. Ночь.
Только десять минут назад - Кон отчетливо помнит стрелку на циферблате - погрузился в сон, сразу, вглубь, камнем на дно.
- Фу ты, черт, - язык у Майза заплетается, - думал, что ты потерял сознание.
- Опять спасаешь?
- Да пошел ты знаешь куда? Все уже спустились к автобусу. Ждут одного тебя. Хотя, кому ты нужен, без кола и двора, еврей пархатый да еще бегущий от Израиля. Ну и память у нас, маэстро. Я это хорошо запомнил: трогательная забота о тебе у нас. Ну, я, сукин сын. Кто же еще подозревается, Маргалит? - Майз лихорадочно торопится высказаться, пока Кон, весь сжавшись, никак не может попасть ногой в штанину, - но она ведь девочка, наивная душа: ты ей просто нравишься. У нее вообще тяга к мужчинам в возрасте.
- Ты что, не только спаситель, Ангел-добродетель, разыскивающей пропащие, заблудшие, а теперь, оказывается, и наивные души, чтобы вывести их на пусть истинный, - наконец-то Кон немного пришел в себя, - ты еще и профессиональный сводник? Сводил меня с Иерусалимом, а теперь с ней…
Майза уносит в автобус так быстро, как будто не он сам, а кто-то властно переносит его, фигуру дорожных шахмат, всаживает в кресло где-то далеко впереди, как в клетку.
Люди передвигаются внутри автобуса и вправду как шахматные фигуры.
Майза пронесло куда-то назад или снесло вообще с доски проигранной ладьей.
Несмотря на слабость и подташнивающую легкость, какая бывает в теле после бессонной ночи, Кона держит за шиворот ощущение интенсивного проживания этих неслышно бегущих минут.
На очередном витке ухода в сон и внезапного выноса на поверхность, Кон обнаруживает Маргалит.
Переставили, чтобы защитить его, последнюю пешку, или снять с доски, как проигранную фигуру?
Сон у Маргалит неслышный, как бы бездыханный. Только синяя жилка беспомощно подрагивает на ее таком нежном совсем девичьем виске.
Глубокая жалость к ней и отвращение к себе за то, что позволил себе впасть в злобу, думать о ней в пошлом стиле, мгновенно швыряет Кона камнем на дно сна, камнем, выпущенным из пращи Микельанджеловского Давида, камнем, в который, согласно Кабале - опять же со слов Майза - превращается душа грешника, чтобы носиться из одного края Ада в другой, пока не будут изведены все ее грехи.
Опять выбросило на поверхность толчком автобуса.
Публика спит. Только карманный Натик носится легко и призрачно по проходу, поблескивая лысиной, как шахматный слоник, ходы которого впустую, лишь бы тянуть время, ибо партия втянулась в вялое никак не завершающееся окончание.
Публика спит без задних ног, и у задних - синюшные лица: синева усиливается на глазах, вытесняя черноту.
Кона осеняет: первые проблески нового дня.
Где-то неподалеку бубнят. В какой-то миг отчетливо доносится:
- Лучше умереть молодым, но здоровым.
Кажется, это голос язвенника.
У Маргалит бледное, без единой кровинки лицо, какое бывает на раннем рассвете в миг соприкосновения мира живых с миром умерших. В этот мет во сне приходит самое горькое и сокровенное. Тень любимого явственно маячит в тяжело и нехотя поддающейся водам рассвета плотной мгле внутри автобуса, маячит как отвергаемый изо всех сил, но неотменимый знак проигрываемой партии на жизнь с первых ее ходов.
Трудно разобрать, снится ли ему это или возникает в минуты пробуждения: впервые в жизни посетило Кона и крепко держит столь четко ощутимое чувство пребывания на грани сна и бдения, - так ощущает себя пловец на дальние дистанции, перестающий воспринимать разницу между воздушной и водной средой, автоматически живущий по закону плавания в двух этих призрачных средах, не боясь ненароком захлебнуться и вовсе пойти на дно.
Пронеслась Болонья, как новое сновидение, с массой встающего рано рабочего люда, застывшего, как в стоп-кадре, на пролетающих мимо улицах, с темными наклонно поставленными высокими башнями дымно-красного цвета, вызывающими не удивление, а еще более ощутимую тошноту.
Города мелькают, как стрелки на шахматных часах в блицпартии.
Ферарра.
Ровиго.
Эсте-Монселиче; замок, высоко, на огромном утесе, рядом с городком; в центре, на площади, шатровый собор из красного сиенского камня.
Баталия: замок с трехъярусным куполом - на горе.
Красная земля, терра роса, холмы, вприпрыжку бегущие вдоль дороги, медленно ползущие вдали.
Зябкая зелень ближних виноградников, зыбкая синева дальних гор.
Монтегротто.
Падова, Падуя: собор, утренняя пестрая суета к вечернему карнавалу, репетиция лошадиных гонок.
Кон осторожно достает ручку. Остается развернуть блокнот, но Маргалит просыпается, смущенно трет побелевший кончик носа, выговаривает по-русски, с трудом:
- Нос. Гоголь…
Морщится, напрягается, хочет выговорить что-то самое главное:
- Мьертвые души.
Неожиданное, случайным витком пришедшее в память словами чужого с трудом выговариваемого языка, оказывается точным, до мгновенных мурашек по коже, выражением окружающей наличествующей реальности: в автобусе, на неизвестной дороге, в чужих землях, эмигрантские души, выпавшие из всех кругов жизни, впавшие в мертвую спячку, как во временное спасение, теплятся во сне по пути в еще более неизвестное, чужое, но столь внушающее надежды Эльдорадо.
На самом же деле все гораздо проще, До кома, подкатывающего к горлу: Маргалит хочет показать, насколько она по-человечески понимает себе подобного, страдающего от незнания языка, беспомощно немого, как калека, насколько это вовсе не смешно и не унизительно.
Что вообще заставило ее поехать в эту экскурсию со всеми ее неудобствами? Соблазнилась дешевизной, чтобы лишний раз посетить любимые места? Вряд ли. Нашла повод сбежать от мужа? Так он и сам дает ей полную свободу. Интрижка с Майзом? Честно говоря, не похоже, хотя за эту злостную версию Кон вчера ухватился, как утопающий за соломинку. Осторожно предположить: из-за него, Кона?
Конечно, бред.
Присутствие невидимого моря ощущается в широко разворачивающихся на восток пространствах.
Души пробуждаются.
Доло.
Местре.
Венеция.
Долгая прямая стрелка в море, в утреннюю акварельную молочность: дорога наперегонки с железнодорожной линией.
Города еще не видно, но высоко и отделенно, вдали, над Адриатическим морем, химерами трепещут Альпы, вершины Европы, ледники в небесных эмпиреях.
Транспорт в город не входит.
Публика, протирая глаза, спотыкаясь, вслепую идет за Натиком.
Венеция.