Элемент неоглядной случайности тонким светлым облаком стоит над этим танцующим существом, над местом, и Кон, заглядевшись, внезапно с испугом ощущает, что исчезновение этого облака может внезапно погрузить его в безумие, поспешно, спасаясь, тянет Майза в обычный забитый людом переулок, где толкутся у лотков импровизированного рынка, пробуют, жуют, щупают, удовлетворяя самые примитивные животные ощущения, и тем самым мгновенно уравновешивая невыносимость того забвенного и высокого - как вся ушедшая и так бездарно прожитая жизнь - облака.
Но оно продолжается, это странное, призрачное, цветистое облако: странно яркие на декабрьском свету цветы облепили деревья, оседая атласно-лепестковым райским овеществленным ливнем в поры, щели улиц, в складки этого громоздкого города, но не сливаясь с ним, ливнем, влекущим одинокую душу, но и отчужденным ей, пробуждающим запредельную память света и печали, но и охлаждающим чересчур жадные земные стремления.
Они идут с Майзом через парк Боргезе, мимо древних римских стен, к шумящей вдалеке непонятно почему людской толпе, и странный внутренний подъем охватывает Кона.
Господи, ну почему нельзя просто жить, каждый день, как пробуждение, переживая это римское небо, впитавшее в облачные свои очертания силуэты тысячелетий Вечного города, эти развалины, вызывающие печально-сладостное чувство бренности всего земного, эти совсем юные деревца, сияющие яркими цветами в эти зимние дни, зябко и удивленно протягивающие свои младенчески гибкие ветви с любопытством и неясно пробуждающейся страстью к нагим каменным великанам, повелевающим фонтанами?
Почему нельзя переходить из квартала в квартал, как из одной эпохи в другую, которые разделены столетиями, но живут рядом, в едином контексте, прошитые посконным, но столь земным людским потоком, текущей тысячеглазой толпой сквозь рынки, вокзалы, лавки, площади - жизнью у всех на виду, жаждой потолкаться, почесаться среди себе подобных, почесать языком, показать кому-то язык, ощущать за пустой болтовней тающее - как облатка, опущенная верующему в рот розовым кардиналом в малиновой шапочке в соборе Святого Петра - время уходящей жизни?
Почему нельзя есть горячие каштаны, только с жаровни, на холодном ветру римского проспекта или самому таскать каштаны из огня - влиться в веселую компанию художников, рисующих цветными мелками на асфальте мимолетные шедевры, которые топчет, стирая подошвами, толпа, так же, как она стирает тысячезрачковым толповым взглядом "Сотворение мира" и "Страшный Суд" в Сикстинской капелле, и, зарабатывая весело звенящие монеты на хлеб и вино, писать для рынка, у всех на виду, как это, по рассказам Майза, делают художники на Монмартре, не думая о вечной славе, как не думали о ней Писсаро, Вламинк и Делоне, чьи имена сегодня у всех на устах?
Такую уж ты выбрал судьбу - работать на время, которое еще не приспело: так же, как оно еще не грянуло, - и ты не существуешь в том, ради чего назначена твоя жизнь. Так сумей сделать свое физическое существование достойным его же сущности - почти животной радости жизни, окружению, людям, природе.
Ведь только подумать: бродили, писали, любили и умирали просто бедные и бледные люди, а затем их имена - Кирико, Сера, Синьяк, Коро, Д’Обиньи - для тебя, юноши, только вступающего в жизнь, стали заклинаниями, вызывающими к жизни великую эпохи живописи, очерчивающие высокой значимостью твою юность, закрепляющие в потоке времени ее непреходящую суть, что, вероятно, и называется счастьем.
Они не просто прожигали жизнь в чудных и чудных занятиях, называемых непривычной свободой, они понимали, что самой судьбой назначены к такой реальности и ни на что другое не способны. А потом уже само время, и судьба, и ход событий рассудят, кто жил воистину, а кто прикидывался живым. Ведь в этом мире все меняется с безумной скоростью, хотя кажется застывшим, как в стоп-кадре.
Этот внезапный почти сбивающий с ног приступ жизненной энергии в парке Боргезе, в темно-зеленом облаке декабрьского дня, выдыхаемом сосной и миртом, Кон ощущает, проходя с Майзом мимо ограды, за которой бушует какой-то предвыборный митинг (им оказалась шумящая вдалеке толпа).
Примитивные извержения массовых страстей, принимаемых за священнодействия демократии, после каждого выкрика, производимого лысым, чем-то смахивающим на Ленина человечком, ощущаются бессмыслицей, но в угоду внутреннему жизнелюбивому порыву все же воспринимаются неотъемлемой частью общей атмосферы массового проживания бегущих минут.
Странно, но именно в эти минуты он рассказывает Майзу о ночном гуле, оказавшемся гулом тоннеля под Римом, и оба погружены в это захватывающее на корню кипение декабрьского римского дня, обещающего долгую жизнь и много бедной, но цельной прекрасной внутренней радости.
13
По зеленому мрамору стен этой несколько сумрачной квартиры римлянина средней руки висят фрагменты фресок Сикстинской капеллы - ослабленные, оскопленные осколки той первозданной мощи, заключенные в приличествующие салону рамки.
Квартиру снимает руководитель Еврейского Агенства в Риме со странным, как сдвоенный мгновенно выпаливаемый заряд именем - Якоб Якоб. Майз уже кое-что разъяснил Кону по дороге: у Якоба вторая жена, моложе его намного, сам он всю жизнь был воякой, два сына от первой у него тоже офицеры - десантники. Их удивительно нордические лица - в рамках на стене.
Вот и сам хозяин, возник из полумрака: солдатский шаг, подтянутость, тяжело вылепленное лицо, вздернутые ноздри прямого носа, прическа а-ля Сталин, держит в руках какое-то фото, напряженно стараясь в нем что-то разглядеть. Вскинулся.
Майзу: - Шалом.
Кону: - Ду редст ойф идиш?
Кон теряется, смущается, пытается что-то вспомнить, наконец с трудом выдавливает: - Их об фаргесен, - сам удивляется как после стольких десятилетий губы его сложились в эту фразу.
Якоб Якоб мгновенно теряет интерес, ставит фото на видное место перед вазой на серванте.
- Следи за этим фото, - заговорщически шепчет Майз Кону на ухо, но Кон замер, остолбенел, во все глаза - на смуглую, медноволосую: мягкая печально-живая, ван-эйковская улыбка в уголках припухлых губ, нечто мелькнувшее по округлости щеки тициановское, слабый неуловимый отсвет или очерк, но уже не исчезающий.
Это и есть жена Якоба Якоба.
- Маргалит.
Мягкое прикосновение ладони.
Такой нежно-отчетлив ой связи любимых живописцев с живым обдающим тебя медовым дыханием существом Кон еще не ощущал здесь в Риме.
К удивлению Кона Маргалит берет фото с серванта и прячет его под стопку книг на иврите.
Книг в салоне уйма.
Контраст вызывает ощущение нарочитости ситуации - прямолинейный, как штык, Якоб Якоб среди книг, выставленных на полках, в сафьяновых красно-коричневых переплетах, стреляющих латунными очередями латыни, и книг на иврите, извлеченных из полуразобранных, тут же стоящих в салоне ящиков, воспринимаемых, как некая живописно небрежная часть салонного антуража, книг, разбросанных золотой россыпью ивритских букв по переплетам.
Среди этой сплошной перестрелки иврита и латыни Якоб Якоб весьма непроизвольно демонстрирует свою солдатскую выправку, но и его торжествующе грубый голос потрясает тем, что ведь и он говорит на языке Библии.
Майз вовсе забыл про Кона: вовсю, кажется, кокетничает с Маргалит.
И выходит, в этом пространстве сплошной древнееврейской речи, один Якоб Якоб пытается установить хотя бы какой-то контакт с Коном на идиш, и оба припоминают этот язык, как невнятное дуновение детских лет; таким же невнятным выходит и этот разговор, освещаемый издалека ван-эйковской улыбкой Маргалит, за которой мерещатся тайные разочарования, протягивающиеся наследственностью от Маргариты фаустовско-булгаковских сумерек, разочарования, заставляющие содрогнуться сердце прикосновением к гибельному очарованию самых корней жизни.
Тут лишь, чуть прийдя в себя, Кон видит за газетным столиком старика и в следующий миг с удивлением понимает, что именно этот старик и притягивает внимание всего салона. Голова его неправильной формы до потрясения напоминает голову "Человека с перебитым носом" Родена. Редкие длинные волосы по обочинам лысины, кажется, шевелятся даже в безветрие. Широко расставленные по сторонам перебитого искривленного носа синие глаза делают его похожим на минотавра. Говорит он как бы нехотя, но длинными тирадами, вызывая мгновенный, на какой-то суетливый отпор со стороны двух молодых людей, один из которых, в кипе, вправляет небольшие свечи в семисвечник.
Наконец Майз вспомнил о существовании Кона, ощутил угрызения совести, почти прилип к уху, небрежно беря то одну, то другую книгу, словно выбрасывая их перед Коном, как товар на прилавок: все это книги Маргалит, прибыли из Израиля лишь вчера, вот - Плотин, перевод с греческого, два тома; Кант, три тома "Критик", например, "Бикорэт коах ашипут" - "Критика силы суждения", или - "Бикорэт атвуна атэора" - "Критика чистого разума", ого, погляди, Иосиф Флавий, три тома "Иудейских древностей", "Иудейская война", перевод с греческого оригинала "История войны евреев с римлянами"; Шмуэль Хьюго Бергман, был профессором Иерусалимского университета, "Диалогическая философия от Киркегора до Бубера", Конфуций, а вот, помнишь, "Книга Иисуса сына Сирахова", на иврите - Бен-Сиры, Платон, пять томов…