- Да ты дай присесть, отдышаться, - обрадовалась Ермишина. И она залучилась вся, и лицо ее выпрямилось. Нос не горбат, подбородок не вогнут. Глаза веселые, цветом - как сливы. И разве бывают у старых людей такие глаза?
- Спрашивай, внучок, и молочка испей.
Калачев хлебнул прямо из кринки.
- Отец друзьями интересуется. Вот списочек дал.
Калачев порылся в карманах, словно искал список:
- А - а-а! Я пока в поезде ехал, все этот список читал, запомнил… Колька Елянюшкин? Николай Елянюшкин, где?
- Колька‑то? Повесился, - радостно сообщила Ермишина, - померещилось ему что‑то, пошел к Винному. Это родник у нас такой. И на поперешнике того… удавился.
- Костя Куртасов?.. Папка говорит, что он офицером хотел стать?
- Был, был военным. Все плечи вверх подымал. На плечах - золото. Но как с армии пришел, водку стал попивать, от нее и сгорел. Говорят, как разрезали его, так доктора отшатнулись в разные стороны - черно внутрях. Все съело. Ох - хо - хо! - с тем же веселым азартом сообщила Яга.
- А Мишка Меркулов?
- Да откуда ты всех знаешь? Мишка? Мишка, дай Бог памяти, - закокетничала она, - под машину попал. Нет, не под машину, это Коська Калабанов под машину. А этому руку пилорамой отрезало и глаз выбило… он тоже руки на себя наложил. Не захотел калекой быть.
- Венька Тюрин. Наверное, он здесь? - Калачев потер виски.
- Вот память у огольца, всех наперечет спрашивает! Венька в тюрьму угодил. Посыпку спер, а его свояк застукал. Говорит: "Часы отдашь, не скажу". Венька уперся, часы какие‑то заграничные. Так свояк на него в милицию заявление написал. Злющий мужик. Бельмо на глазу злость придает. А из тюрьмы Венька не вернулся, пропал. Ах ты, милый мой, смотрю я на тебя - чистый Володька. Уши и те пельменями сделаны. А что же батька‑то забыл про дом, про мамку свою?
- Приедет скоро, теперь приедет, - взглянул Калачев на свою замеревшую у окошка мать.
Он приедет. Сдернет к чертовой бабушке эту финтифлюшку с руки и будет жить с матерью здесь. Один. Только с матерью. Будет Калачев ей пирожки с картошкой печь, дрова колоть.
- Приедет?! Легко сказать. Верю каждому зверю, а тебе, ежу, - погожу! - вздохнула Ермишина - Яга. Костяная Нога. Ярмишина! Она так же скоро, как и пришла, удалилась, лишь в окошко один раз стукнула, уже с улицы: - Нин, а мне сон какой привиделся. Будто кудряшов- ский кочет конфеты клюет. Конфеты - в бумажках, а кочет их разворачивает, как человек. А потом: клюк, и нету сладости‑то. К чему такое приснится? Фу - у-у! Наговорила с три короба.
- Действительно, с три короба, - осердилась мать. - Живы все, так отцу и скажи. Все у нее померли, все пере- вешались.
Она порылась в настенном шкафчике, взяла склянку с корвалолом, накапала лекарства на кусочек сахара:
- Люблю сосать вот так. Легче делается. Как котенок теплый к груди прижмется. Водку все у нее пьют, в тюрьмах сидят…
Глаза у матери стали строже, и она долго глядела - гля- дела на Калачева. Глядела да отшатнулась, как недавно от пачки денег. У Калачева сердце то опускалось в клейколипкое, а то вырывалось из него, подпрыгивало. Он подумал сразу, мать его узнала, а теперь и он узнал: никакой он не Андрей, а лысый сын с вялыми мышцами, с потерявшей вкус к жизни душой.
- Как кошечка гладкая, - мать пожаловалась. - Сердце что‑то притиснуло. Я прилягу на кровати, а ты, сынок, посиди со мной, вот тут рядом. Я, знаешь, что придумала? Что ты - мой сын. Вот пришел ко мне, вернулся. Бог послал! Откуда ты пришел? Откуда вернулся? Свихнулась я совсем. Сама с собой разговариваю. Ты подойди ко мне ближе. Придвинься. Я тебя пощупаю.
Он присел на край кровати, к матери.
- Да. Это ты - сынок! - она плакала.
И на его глазах навернулись слезы.
- Это я, твой Володька.
- А чего же ты такой маленький?
- Таким меня отпустили.
- А! Пусть, ладно!
- Як тебе вернулся, мама. Насовсем. Ты прости. Я вернулся.
- За что прощать‑то? Сыновья что хочешь могут делать, и все им простится. Матерь все простит.
Она сказала "матерь", как в религиозных книгах.
- Ты, Володька, бросил меня, а я подумала, что так и надо, тебе без меня спокойнее. Больно баба у тебя вострая. Она по - книжному калякает или как в телевизоре. Тебе нравится такая? Вот и люби. А я - нет, я лучше с тараканами говорить стану.
- Что ты, мама? Она хорошая. Только мы с ней уже разошлись насовсем.
- И дурак! С другими жить‑то, это ведь самого себя ломать. Будешь ее всегда помнить. И другую с ней сравнивать. Не жизнь окажется, а так - сравнение.
- Я, мама, все откладывал к тебе ехать и вот наоткла- дывался, дальше некуда. То на море зовут, то еще в какие- нибудь Кордильеры или в пустыню Гоби.
- Какое оно, море‑то? Наверное, хорошее, раз зовут?
- Вода одна. Соленая.
- Наверное, и рыба в нем соленая, как в бочке. Давно я селедочки не пробовала.
- Попробуешь! А море - глупое. Все в нем пот смывают.
- Зачем же вы туда едете?
- Модно. Загар хватать. Мама, а от деда что‑нибудь у тебя осталось?
- Как не остаться? Струмент, сверла разные, пилы.
- А шкатулочка эта?
- Эта… Эта есть. На божнице хранится. Надо? Возьми. Я ее давно не снимала. Раньше пыль протру и все, пыль смахну.
И все. И слезы высохли у него. Он осторожно снял с уголочка, на котором стояла икона, коричневый ящичек. Скользкий, лакированный совсем он не подходил к избе. В ящике только дно покрыто. Там - опасная бритва с желтой костяной ручкой, несколько оселков для правки бритвы, три тоненьких сверлышка, сложенная в несколько раз пожелтевшая бумажка. Развернул: молитва. Называется "Живый в помощи". Отложил в сторону. И вот - блокнотик, старинный, обложка потрескалась. Разлиновано ровно, красной краской. На первой странице ничего не написано, пусто. Только в середине надписи, иностранные. Написано по - немецки. Калачев помнит из этого языка только одни артикли "дер", "ди", "дас". Что же написано? И не дедова эта книжка. Явно не дедова. Еще на одной странице Калачев увидел ряд цифр, без всякой последовательности. Не было логики в арифметических действиях рядом с крупными цифрами. В столбик записано "248", сбоку - плюс, прибавлено "14". Подведена черта. Итого: "453". Все неверные математические выкладки сопровождались буквами латинского алфавита. А вот на самой последней страничке Калачева даже озноб охватил. Там были изображены часы, те самые, что теперь болтаются у него на руке.
"Это не простая книжка, это инструкция, - подумал Калачев, - надо найти человека, который хорошо знает немецкий". Он спасет. Этот человек вернет Калачева в мир.
- Что ты там ворожишь? Что ты говоришь? - окликнула его мать.
- Так, задумался. Я могу спастись, мама.
- От чего?
- От смерти.
- Чего ты калякаешь такое? Тебе жить да жить. Тебе ведь только двенадцать. Тебе школу надо закончить, а потом в институт поступать. Ты бери, что там в ящике лежит, что надо - то и бери, - сказала мать.
- Я на время, - он засунул блокнот в брючный карман.
А нужен ли ему этот мир? Тут все погибли давно. Люди умерли. Он взглянул на свои болтающиеся на руке часики:
- Какой к черту сын? Андрей он! Андрюшка! Внук!
- Я тебе в сенцах постелила, ты иди, отдохни с дороги. Да я немножко вздремну.
Ни у кого нет такого ласкового голоса. В груди у Андрея стало тепло и сладко.
Он пошел в сени. И лег на пружинистое подобье дивана рядом с поленницей дров. Славно пахло. Горчинки в воздухе рассеяны. Он легко заснул. И проснулся только утром, на другой день, и от того, что почувствовал, что кто‑то на него смотрит. Мать глядела. И глаза у нее были в печали. Мать или бабушка все‑таки?
Нина Михайловна, увидев, что гость проснулся, начала ворчать:
- Какой ты внук? Откуда ты взялся? Сынок, что ли? У тебя глаза не нашей породы и уши. Я всего глазами тебя ощупала. У наших - кость другая. Так ты сразу скажи, что хочешь. Если денег, то зачем же ты давал эти самые деньги, а книжечку из шкатулки зачем вытащил?
Калачев зевнул, чтобы подольше не отвечать.
- Я - внучок твой, и если ты еще спросишь - уеду! - припугнул Калачев. - Я - Андрей.
- Раз Андрей, так я тебе яишенки пожарила, садись снедать. Нет, не яишенки, а блинцов с кашкой. Мне вчера, Андрейка, померещилось, что ты - мой сын. Папка мне твой показался.
Калачев засмеялся.
- Какая разница!
Калачев быстренько поглотал блины, запил их настоем калины.
- Погуляю я, бабуль?
- Где у нас гулять? Только репьев наберешь себе на штаны.
- Вот и хорошо.
- Иди, только к обеду возвращайся.
- Бабушка, у тебя шило есть?
- Где‑то лежало. А вон в той железной коробочке, на полке… вон там.
Андрей порылся в коробочке, нашел шило и проколол в часовом - ремешке еще одну дырочку. Так лучше.