- Ник - куда не отпустим, ник - куда, - Луценко схватил Калачева за полу шинели и потянул в дом. Прыть появилась. Маскарад! В солдатском - это же надо! Хи - хи - с!
"Чеховская персона, - подумал Калачев, - надо будет его раздразнить, а то скучновато".
Зашел. И увидел в доме старый комод, желтый, еще из досок сбитый, самодельные стулья, тоже желтые, потрес- канные. Увидел нечто вроде ковра над пружинным, бугристым диваном.
- Тонечка, ты что‑нибудь на стол собери!
Калачев поставил на стол бутылку "Столичной".
- Сообразим, - потер руки Луценко.
- И вспомним, - в тон ему продолжил Калачев.
Он скинул шинель, сел на шаткий стул. Что‑то в атмосфере этой нищеты ему окончательно не нравилось. Спросил:
- А персики у вас есть?
- В подвальчике. Компот! Хозяйка накрутила сорок банок, хотя и с сахаром того… трудновато.
Хозяйка исчезла.
- Побежала в летнюю кухню за закусочкой, - сообщил Луценко.
А ведь Калачев забыл как звать своего бывшего командира. Все помнит, а имя из головы вылетело.
- Саша меня зовут, Александр Егорович, - прочитал мысли Луценко, - в армии недосуг было знакомиться..
- Да уж! - вздохнул Калачев. И замолчал.
Молчал и хозяин. Кажется, он справился с собой, пальцы на клеенчатом столе лежали спокойно:
- Счас принесет.
Калачев молчал.
- Ты где сейчас? Я слышал, что учителем.
Ведь знает. Владимир Петрович Калачев кивнул.
- А я вот у судьи шофером работаю. Судья, Иван Палыч, человек справедливый. Если ему что‑нибудь надо, то я в доску расшибусь. Вот по весне неделю назад огород у него копал. Ну и что? Я знаю, что все оплатится. Я ему огород, а он - отгулы. За руку все время здоровается. Скажи, Володя, как тебе удалось так помолодеть?
- Хммм… Ццц… Я с того света явился к тебе, сержант. С того самого света. Меня уже на земле нет давно, а я вот явился. Черти прислали!
- Да ну! - жалко скривился Луценко. - Шуточки у тебя! Ты у нас всегда Хазановым был.
- Я и сейчас Хазанов. Юмор продолжим.
- Какой - гакой юмор? То - оня! Антонина, где тебя носит, давай закусочку!
- Жена далеко, не скоро придет. Муж да жена - одна сатана, - тихим голосом произнес Калачев.
Эта пословица и подхлестнула отставного сержанта. Он вскочил, кинулся было к двери.
- Постой! - резко приказал Калачев. - Постой, поговорим.
- Посидим, - вяло согласился Луценко.
- Сейчас я тебя в черпаки буду принимать, - зевнул, пососал леденец Калачев.
- Эт‑то как?
- А ты что, забыл как? Забыл, миленький? Напомню… Но вначале снимай штаны!
- Да ты чего, с ума что ли сошел? Да вы чего? Я жаловаться буду. У меня шофер - судья. Я водитель у судьи. За хулиганство дают.
- Ишь ты как запел?! Тебе сколько за меня дали? Скидывай штаны!
Луценко опять вскочил со стула и застыл.
- Может, помочь?
Хозяин, как учительская указка, прямой.
Калачев потянулся к портфелю, растопырил его и вынул целлофановый пакет. Развернул, взял в руки пистолет и, как это делают на стрельбах в тире, нацелился Луценко в грудь.
Лицо у отставного сержанта стало белее мела и он еле - еле освободился от замызганного ремешка, спустил штаны.
- И трусы? - еле выговорил он.
- А как же!
Калачев положил пистолет на край стола, вынул из портфеля другое орудие - черпак.
- Нагибайся!
Хозяин послушно наклонился.
Шмяк - шмяк - шмяк - шмяк.
- Вяло все, очень.
Увы! Это не доставило Калачеву наслаждения…
"Вот так, - подумал Калачев, - к чему стремился двадцать лет? А как дошел до этого, стало скучно. Разве это человек ползает у него в ногах, разве это бывший сержант с бывшими тигриными глазами? Червяк, обыкновенная аскарида!"
- Вставай, Александр Егорович, а пистолет‑то у меня игрушечный, корейский. Я специально для тебя его купил на барахолке.
- А я разве виноват, - осмелел хозяин. - Порядок был такой в армии. Завели такой, вначале тебя мочалят, а потом - ты. На этом армия держится. Где ты в людском обществе равноправие видел?
В желтых глазах у Луценко вспыхнул живой огонек;
- Порядочек!
Хлопнула дверь. Наконец Антонина Михайловна принесла из летней кухни компот и яиц в миске.
- Сейчас я вам яишенки поджарю, - пообещала сержантская жена, - вы здесь не скучали?
- Нам весело было! - успокоил ее Калачев. - Делились воспоминаниями.
- Кто же самый памятный?
- У меня память оказалась покрепче, а у него того… - терял такт Калачев.
- А - а-а! Какая наша память. Он голову свою не тренирует, все больше по хозяйству, руками, это вы ученый.
Надо было уходить. Калачеву сделалось стыдно. Кому он отомстил? Совершенно другому человеку. Тот ведь Луценко подох давно, как паршивая собака. А этот незнакомец перед судьей угодничает.
Выпили, попросили и хозяйку пригубить рюмочку. Она говорливая:
- А что это вы дембельский альбом не разглядываете? Я в одно время ревновала своего мужа к дембельскому альбому.
- Брось ты чепуху городить, - рассердился Луценко. Умеет все‑таки сердиться.
- А что? Вон вы там какие красавцы! И товарищ твой на молодость полюбуется.
- У меня альбом такой же, - покачал головой Калачев.
- А мой книжек никаких не читает, кино по телевизору не смотрит, а как на душе у него свербит, как мается, открывает свой бархатный альбомчик. И вздыхает. У вас такой же?
- Такой. Точь - в-точь, - подтвердил Калачев, - давайте еще по рюмочке, и я на станцию побегу. Автобус.
- Как, вы вроде ночевать собрались?
- Домой край надо, завтра на работу.
- А - а-а! - фальшиво огорчилась женщина. - А то места хватит, сидите.
- Ладно, товарищ сержант, давай я тебя поцелую!
Луценко пугливо отшатнулся.
- Ты что, обиделся что ли? - шепотом спросил Калачев.
- Нет. Что ты! Так и надо. Я бы тоже так поступил. А как это тебе помолодеть удалось?
- Пустяки! Часики у меня есть такие, трофейные ча- сики - скороходы, дедушкины. Стрелки у них назад крутятся, и время от меня назад убегает. Я молодею.
- Не смешите, - замахала ладошкой хозяйка.
- Институт есть такой, - рассказывал Калачев, - в Москве, в Аргентине. Там гипнозом омолаживают. И есть еще такие точки, их древние китайцы открыли. Их каждый день массировать, помолодеете, как пить дать.
Хозяйка тут же поверила:
- На Востоке. Это может быть. Там люди ученые, до всего додумаются. Только я не хотела бы молодеть. Пусть уж я с мужем вместе постарею. Головная боль замучила, проклятая, ее бы снять.
- Давай обнимемся? - прервал веселящуюся хозяйку Калачев. - Давай обнимемся? - он повернулся к своему бывшему командиру. И мужчины крепко обнялись, по - солдатски.
* * *
У бабушки Дуни, покойной бабушки Дуни, был сундук, большой такой, кованый. В нем хранилась разная одежда, наиболее ценные вещицы, все, что было собрано за жизнь. На дне сундука - документы и смертное. Бабушка жила долго и несколько раз меняла смертное. Она любила разглядывать вещицы, воображала себя в новой одежде в гробу. И нечего тому удивляться. Калачев знал одну молоденькую женщину, умиравшую от злокачественной опухоли, так та на пороге смерти наказывала: "Губы мне вон гой помадой накрасите, но не розовой". Шепотом, еле - еле выговаривала. Если уж бабушка Дуня готовилась к смертному часу, то ему, молодому, красивому юноше, надо все обдумать сейчас, сообразить насчет детской одежды, пеленок и прочее. А к ней, к ней он поедет, конечно, одев-, шись по - модному. Калачев пригласит ее в ресторан, они будут разъезжать на такси. Есть ли в том крохотном городе такие роскоши? Калачев не сомневался в том, что денег на безбедное наполнение своей тающей жизни он найдет. Надо поразить ее не купеческим, безвкусным размахом, а естественной щедростью, как бы говорящей: "Что деньги? Сор!" И, конечно, надо предварительно сочинить письма. Со школой надо завязать, потому что если и дальше так пойдет, то в школе некоторые пройдохи прозреют: объяснить‑то себе и другим они ничего не смогут, не поверят же они в фантастику - чертовщину, а вот напраслину возведут. Со школой, разумеется, надо проститься. И это сейчас, когда он уже начал привыкать к своему классу. Но ведь теперь в классе он может любой фортель выкинуть. И сейчас приходят всевозможные мыслишки, иногда просто идиотские.