7.
Ольга, конечно, плохо представляла вешки, которые встали на пути Федора в 1920-е. Сама-то она вместе с отцом и мамой оказалась - нет, не в Крыму, в Крым они не смогли проехать - в мерзком Харькове. У нее был там ухажер (из местных мечтательных евреев - читал стихи и чокал по петербуржски). У нее был (благодаря ухажеру) талон на обеды. Почему - думала потом Ольга - все вдруг сразу стало серым? Дом, в котором наладили (вот ведь слово) столовую. Стены, тарелки, то, что в тарелке, ложки, салфетки (да, салфетки), лица, небо. Они, Северцевы, таились в Харькове - и не говорили друг другу, с какой целью - рассчитывая, надеясь, мечтая, видя во сне, молясь, - что армия придет и спасет. Нет, не нужно, чтобы она скакала, ликуя, на Белгород, наваливалась на Курск, гнала воров из Воронежа, одолевала Орел, брала с марша Тулу, вступала в Москву под звон колоколов - нет, не нужно. Но Харьков, Харьков - такое подходящее слово в век харь и харкотин - милый Харьков, проклятый Харьков возьмите.
Отец болел (или делал вид?), мама бодрилась (или делала вид?). Между прочим, одна из кузин (тоже почему-то ее занесло в Харьков) маму не признала. Отец тихо неистовствовал - вот они, твои, какие - потом выяснилось: она никого не узнает - сын рядом, в Мелитополе был красными расстрелян. Взяли с больничной койки - що, хлопчик, хвороба? заздоровеешь! - и разве его одного?
Но - вот и еще примета времени: долго не думаешь о других - как все-таки выбираться? Отец вдруг возненавидел слово "география", вставлял в речь, как бранное. "Как просто в Европе, - говорил он потом в Праге, - какие страны маленькие. В три дня обойдешь пешком. А у нас три года скачи - до заграницы не доскачешь". Пригодилась все-таки мамина родня - двоюродный брат был женат на польке, с войной не успел эвакуироваться (он преподавал в инженерном институте) или, вернее, как негромко говорили в семье, жаль было, если потопчут именьице - от жены ему отвалилось землишки. Списывались в прежние времена с ним на Рождество и на Пасху (он, кстати, был католиком по отцу). На Каменный они приезжали один, нет, два раза, - Ольга запомнила эту чету. Он - разумеется, Владислав - ходил, как аист, подпрыгивая. Она (это заметить можно было только взрослой) демонстрировала достоинства своего молочного декольте.
Владислав сумел выдать их за своих ближайших родственников, оказавшихся в Киеве случайно, случайно. Они были свободны.
Прощайте: серый вокзал, серые лица, серая бумага серых передовиц, серые глаза харьковского ухажера (он провожал ее в Киеве) - в самом деле, печальные, - но ведь оставаться - печальней вдвойне.
Ольга потом (сболтнув фамилию) узнала, что он был немелким харьковским чекистом. Разумеется, его вычистили из грызущих органов революции простым способом - съели и унавозили. От Буленбейцера Ольга слышала, что такие, как этот мечтательный харьковчанин, обычно за мгновение до расстрела кричали "Да здравствует великий Сталин!", "Да здравствует мировая революция!".
- Вот они и здравствуют, - ухмылялся Булен.
- Впрочем, - продолжал он уже в более философской манере, - пока есть бешенство, есть и сыворотка от него. Уль… - пузыри от зельтерской попали Булену не в то горло, - …льянов - это бешеный пасюк!
Ну, хорошо: а как Федор выплывал в те же годы? В Париж он - Ольга перебирала в памяти годы - перепорхнул не сразу.
Сидел в Петербурге. Квартиру честно уплотнил родственниками - соседство лучшее, чем просто шваль. Держался скромно. Не верила Ольга его крикам про Канегиссера - "Урицкого должен был убить я! убить я!" - потому что Булен ей сам рассказал, что ловко штамповал фальшивые паспорта всем, кто к нему обращался. "Я спа… - тянул Булен для пущего эффекта, - …ас восемьдесят шесть человек". - "Буде те вра", - лениво отзывалась Ольга, кутаясь в плед. "Хорошо, - Булен готов был идти на уступки, - но пятьдесят шесть точно за мной".
Потом, правда, добавилась история с глазом. Ольга оценила на этот раз молчание Федора - главная (единственная?) баталия - и какая скромность…
Их было двенадцать (ну, разумеется - как апостолов). Был ли Иуда? Ольга поинтересовалась. Булен не знал. Он не мог сказать: Волконский. Дворянские, видите ли, предубеждения. Или, назовем короче, дворянская дурь?
Итак, Волконский, Павлов, прапорщик Резвой, некто Фильде (ох, уж и достанется Булену, когда в 1979-м он тиснет воспоминания, от сына Фильде: "Мой отец - крупнейший изобретатель и инженер Петербурга начала ХХ века, спроектировавший пять мостов…" - тогда Булен стыдливо припомнит, что Фильде взял на себя динамитную часть акции), затем дворянин Мушашин (он сам себя так рекомендовал - а Булен в 1979-м его почти припечатает - "нервный дворянин с черточиной". - "С червоточиной, ты хочешь сказать?" - "С черточиной!"), затем Кронгауз, Ильин-Женевский (из бывших анархистов - Женевский, соответственно, партийное прозвище), тихий Гусев ("Ты бы видела, как он стреляет!"), несчастный Фандель (он был убит сразу же, тычком в грудь), Тихон Зубов (кстати, не только тезка, но, как оказалось, дальний родственник патриарха Тихона), наконец, Петров ("Он тогда остался на пристани, чтобы дать нам всем уйти на катере - я видел, как они не могут связать его").
Весна 1922-го? Да. Громкое дело - штурм Крестов? Да. Настолько громкое, что большевики лишь единожды упомянули. Впрочем, ведь дело - так бы Ольга никогда не сказала - не удалось. Булен, услышь такое, сразу бы вспылил. Взорвать ворота Крестов?! Вышибить мозги часовому, который стоит в узком зарешеченном окне над воротами (это сделал тихий Гусев)?! Подогнать два автомобиля, один из которых должен рвануть во время отхода?! Сымитировать вторую атаку (опять-таки во время отхода)?! Угнать по Неве катер?! Все это сделать днем, днем, днем, днем?!
Булен тогда стоял на палубе, слегка укрывшись за рубкой, стрелял из отцовского вороньего ружьишки и радовался всему - закрутившемуся на месте, которому он чиркнул по пятке, ошалелому с лошадиным лицом - у него сбило фуражку, наконец, севшему на грязнотцу слева от ворот, только потом Булена жахнуло по глазу (всего-то, как выяснилось, рикошет), но получился какой-то горячий жмых, а не глаз.
Итак, посчитаем потери. Несчастный Фандель. Петров повторял ему, чтобы он не бросался к проходной первым - он радостно бросился. Петров. Нет, они не связали его - он взорвал гранату - он не хотел подвига, просто руке не дали сделать движение - всех четверых бросило в воду - Петров с вскрытой полосками грудью, во всяком случае, выплыть не мог. Тихий Гусев умер через четыре часа. Тогда они все прятались на Смоленском кладбище. Он умер в соседнем склепе с часовней Ксении. Там его положили - пол под ним весь был мокрый. Кронгауза убили между ворот. Он упал прямо перед Буленом. Булен видел лицо того, кто стрелял в Кронгауза. Булен ударил его по глазам плашмя пистолетом. Тот завизжал. Потом его кинуло прямо на грудь Булену. Сзади в него выстрелили его же охранники. Они отходили и палили, не глядя. Да и куда глядеть? В воротах горела адская машина, устроенная Фильде. Что сталось с Волконским - никто не знал. Исчез.
Хорошо, но в чем замысел? Разумеется, это не был жест отчаяния. Ильин (акцией командовал он) установил контакты с заключенными офицерами, которые должны были поднять бунт одновременно со штурмом ворот. Передавали внутрь - соль (порох, чтобы сделать, по крайней мере, эффектный пш-ш в глаза надзирателю), леску (сгодится опять-таки на руки надзирателю), а уж в увесистости кулаков Бакшеева (он был главой заключенных) сомневаться не приходилось. Он тихо задушил его. Но оружие, оружие…
Заключенные дрались мисками, парашами, головами, они рванули бомбочку-пугач: но все-таки они так и остались в клетке.
Что делали Робин-Гуды? Ильин-Женевский прикинулся шахматистом (или это не тот?), Мушашин предлагал повторить налет, предлагал объединиться с уголовниками - к примеру, позвать ребят Леньки Пантелеева (Леньку вскоре самого застрелят во время ареста). Резвой предпочел в Финляндию.
Булен - возобновил знакомство с влиятельной четой Игнатьевых. Он ведь сошелся (хо-хо - какое слово) с ними в коловращении 1917 года.