- Продолжение нашего обзора - в банях близ дома пражского живодера, - торопливо картавила хозяйка, - сюда ходили люди мыть свое тело, чтоб оно было чистым и блестело. Вот это, - она показала на малого над бадьей, - банщик, он же мойщик, мыльщик, терщик и парильщик. Его дед лил из воска свечи, потом попал в солдаты и отведал картечи, а отец ножи точил, горшки лепил, и помнят в народе, что был бородат и дороден. А вот эта в фартуке и юбке - прислуга, для присмотра за платьем, для подтиранья пола, а в лучшие годы клиентам мужского пола по очереди подруга. Там поверх края бадьи видна брадобрея беглая жена, что у позорного столба стояла на виду у всех и в бане теперь отмывает грех. В корытах же все вы живодера и вельможу узнали, которые про свою болезнь у лекаря прознали. А кто там стоит за окном? Свет! - крикнула хозяйка.
Луч высветил человечка за полупрозрачной занавеской, который, расставив ноги, потешался над сидящими в корытах, а хозяйка с глубоким поклоном сказала:
- Это Карлуша, наш милый гном, кивает головой, словно живой. Он бы охотно болезным помог - если бы не был так мал и убог… Вперед, дамы и господа, пожалуйте за мной туда, где вы наяву увидите, как может окончиться жизни бег, ибо былинки слабее на земле человек. - Она хлопнула в ладоши, и декорации, изображающие баню, погрузились во мрак, позади по доскам запрыгало, затопотало… и все потянулись за следующий занавес.
Они очутились в полной темноте, однако ненадолго.
Откуда-то из-под потолка ударил сноп света, одна из женщин вскрикнула, посетительница с пером на шляпе шепнула "ужас!", а пан Копферкингель с грустной улыбкой обнял Лакме, краешком глаза приглядывая за Зиной и Миливоем. Прямо перед зрителями на крюке раскачивался повешенный живодер. На нем был черный балахон с капюшоном, руки вытянулись вдоль тела, лицо набрякло, язык вывалился, глаза вылезли из орбит; веревка, на которой висел труп, поворачивалась вместе с телом.
- Да, - возопила хозяйка, сверкая кольцами, - повесился наш несчастный живодер, силы воли не лишил его мор: чем терпеть, страдать и сеять вокруг заразу, решился живодер покончить с жизнью сразу. Вот тело его мертвое висит, и никто на свете его не воскресит.
- Как живой, - затрясла головой возбужденная посетительница с пером на шляпе, и перо затрепетало, а толстяк засопел и сердито буркнул:
- Да мертвый он, слышишь, ты?! Удавленник, тебе говорят! Мы в паноптикуме, здесь все из воска.
- Вынули его из петли, - торопливо картавила хозяйка, - и за чертою города погребли в общей чумной могиле, которую еще и известью залили… Свет! - крикнула она, и луч выхватил из темноты карлика на заднем плане; он стоял в шапочке, блузе и штанах, вполоборота к посетителям, одна нога занесена, как для марша, в руке - крест на древке; его фигура напоминала рекламу обуви или панталон. - Наш карлик хоронит, - с глубоким поклоном сказала хозяйка, - душа его болит и стонет; он хочет беде помочь, да не знает как, ведь он сам такой же бедняк! Дамы и господа, пожалуйте за мной, туда, где смерть вступает с жизнью в бой… - Хозяйка встала перед следующим занавесом, повешенный и карлик исчезли в темноте, сзади запрыгало, затопотало… - и группа гуськом потянулась за хозяйкой, а женщина с пером воскликнула, оглядываясь на остальных:
- Смерть вступает с жизнью в бой! Это, наверное, будет самая жуткая сцена, я вся так и дрожу. А что это за шум слышен всегда, когда гаснет свет, вроде как прыжки? Эй, - сказала она своему толстяку, - у тебя вот-вот свалится шляпа!
- Молчи, ты, балда! - напустился на нее тот. - Тут тебе не камера пыток, какие прыжки?! Это паноптикум, тут все из воска. Марш вперед! - И он послал ее тычком в следующее помещение.
Это оказался то ли коридор, то ли подвал с дверью, задернутой полупрозрачной тканью, и мощенным плитами полом, на котором стояли тяжелые черные столы и сундуки… А между ними. между ними высился мертвенно бледный, скрюченный болезнью вельможа в шляпе с длинным пером и в высоких ботфортах, в руках он сжимал то ли прут, то ли палку, занеся ее над хрупкой девушкой, которая опустилась на одно колено и в ужасе пыталась защитить голову и лицо.
- Я так и знала, мертвецкая! - взвизгнула посетительница, и перо на ее шляпе задрожало, а толстяк бешено замотал головой и ткнул ее в бок.
- Черта лысого ты знала! - яростно просипел он. - Ты дура! Это не мертвецкая, это паноптикум, здесь все из воска, говорю тебе в сотый и в последний раз. Гляди себе и не мели языком, не то. - И он погрозил ей палкой.
- Вы узнали вельможу, - торопливо картавила хозяйка, сверкая перстнями, серьгами и ожерельем, - но хоть глазам не верь: стал из него просто зверь! Решил девицу он убить, чтоб ей не дать чуму плодить и козням сатаны служить… Ах, суждено ей погибнуть или остаться жить? Вы, добрые господа, конечно, за то, чтобы безумец не причинил ей вреда… - так приди же, наш карлик, скорее сюда! Свет! - хлопнула она в ладоши, но послышался щелчок выключателя, а свет не зажегся; когда же наконец лампочка вспыхнула, хозяйка отвесила низкий поклон, и за полупрозрачной занавеской показался карлик. Голова наклонена, нога согнута для удара по лежащему внизу детскому мячу, рот до ушей, одна рука грозит вельможе, а другая держит ярко размалеванную миску… Все это напоминало рекламу магазина игрушек.
- Вы увидели, уважаемая публика, великую беду: черную смерть в Праге в 1680 году, - продолжала картавить хозяйка. - А в довершение добрая дива явит вам еще одно диво: в карлика нашего, милого Карлушу, вдохнет жизнь и душу. Наш карлик - бедняжка, у него одна рубашка… он не резвится, не шалит, как ваши детки, а просит у зрителей на бедность монетки. Увидев так близко чуму, пожертвуйте болезным - и вы поможете снять заклятье ему!
Она подошла к Карлуше, простерла над ним руку, унизанную кольцами, и выкрикнула:
- Чары-мары-тарабары, человечек восковой, повернись и стань живой!
Хозяйка паноптикума с глубоким поклоном коснулась пальцем шапочки карлика - и среди посетительниц послышались сдавленные крики. Восковая фигурка заморгала глазами, задвигала губами, дернулась - и ожила. Улыбаясь и кланяясь, Карлуша протянул вперед раскрашенную миску.
- Да это не паноптикум! - заверещала посетительница с пером, обернувшись к своему толстяку. - Что ты нес чушь, будто тут один воск? У самого у тебя из воска мозг! Глянь, у него нога шевельнулась… Господи, я, кажется, свихнулась!
Толстяк захрипел и вскинул палку; его спутница вскрикнула, схватилась одной рукой за бусы, а другой - за шляпу с пером и пустилась наутек.
- Она, верно, и впрямь свихнулась, - извиняясь, сказал толстяк. - Дурная баба. Это она не впервой вытворяет. Хватит, больше никуда ее водить не буду!
Владелица балагана торопливо поблагодарила зрителей за пожертвования, пожелала им счастливого пути и отодвинула занавес, пропуская их в последнее помещение, где на фоне черной бумаги белело несколько жалких человеческих скелетов, а под ногами раскатились рассыпанные бусы и валялось перо.
- А что стало с тетей? - заинтересовался Мили. - Она убежала?
- Убежала, - подтвердил пан Копферкингель, грустно взирая на скелеты, - наверное, не выдержала потрясения.
- А мальчик-карлик тут работает? - спросил Мили.
- Скорее всего, он внук хозяйки, - ответил пан Копферкингель.
- Бедная женщина, - сказал он позже, когда все вышли из шатра на свежий воскресный воздух. Пан Копферкингель полуобернулся назад и поглядел на толстяка с палкой - тот держал в руке шляпу. - Бедная женщина, надеюсь, с ней не произошло ничего серьезного. Это ведь всего лишь паноптикум, балаганный аттракцион; современная медицинская наука поможет ей. Да вот хоть наш добрый, человечный доктор Беттельхайм наверняка бы ее вылечил. Драгоценная моя, тебе приходилось видеть кабинет доктора Беттельхайма? - улыбнулся он Лакме. - Он как-то позвал меня к себе. У него на стене висит прекрасная старинная картина… Впрочем, это неважно… Страшно подумать, какие несчастья некогда испытывали люди. Перед чумой они были совершенно беззащитны. Средневековье, одно слово.
- Средневековье, Роман, - сказала Лакме, когда они вышли на улицу, - преследует людей и сегодня. Не чума, так что-то другое.
- Это верно, - кивнул пан Копферкингель. - Сегодня людей преследуют голод, нищета, эксплуатация, всяческие бедствия - и новые болезни, которые тогда еще были малоизвестны, к примеру, лепра… Взять хоть пана Штрауса, и не одного его… - Пан Копферкингель потупил глаза. - Чего они только не натерпелись в жизни! Правда, все эти страдания преходящи, в конечном итоге человек освобождается от них, сбрасывает цепи, перевоплощается… И даже те, кто умер тогда от чумы… - пан Копферкингель ненадолго задержал взгляд на витрине попавшейся по пути кондитерской. - Люди перестали страдать, они давно мертвы. Ну и что? Это ждет всех - но не сразу, не вдруг. Мы же стремимся сократить страдания сейчас, покуда еще длится наша единственная, неповторимая жизнь. Именно так говорится в нашей замечательной книге о Тибете.
Он помолчал и добавил: