Ей вдруг так стало страшно предстоящего Нового года, мучительного одиночества в чужом доме, и самое страшное - изображать любовь, захотелось немедленно броситься к телевизору и смотреть всю их новогоднюю глупость, все их тупые шутки и чокаться, чокаться шампанским с экраном до одурения.
"Как быстро подкрадывается этот Новый год, как быстро!" - подумала она.
Утром пятого дня жена Кирилла Хирсанова вышла из спальни в красном широком пеньюаре с оборками и тонкой вышивкой по краям. Она зашла в ванную комнату и долго плескалась под душем, слушая музыку по радио. Хирсанов вышел из своей комнаты, заметил через неприкрытую дверь силуэт жены, услышал неожиданно бодрые звуки, которыми сопровождалось купание, и понял, что его вечно больная жена вдруг ожила и имеет определенные намерения. Он забыл, когда они занимались этим, сколько прошло лет. Высчитывать, было это в прошлом веке или все же в этом, ему не хотелось.
Он выглянул в окно: легкий снежок, солнышко, некрепкое в своем свете. Машину за ночь слегка припорошило.
Кофе был готов. Он сделал бутерброд с сыром и стал жевать быстрее, когда прекратила литься вода, но успеть доесть до встречи с женой не получилось.
- Почему ты меня не подождал? - спросила она, заходя на кухню. - Мы могли бы вместе позавтракать.
- Я тороплюсь, мне сегодня надо, - ответил Хирсанов, понимая, что теперь ему ничего не остается, как ехать к Нихансу на границу двух штатов.
- "Хер" садится в машину. Куда едет, не знаем - никому пока не звонил, - передали из оперативной машины лейтенанту Савилову. - Что делать? Мы - за ним?
- Да-да, конечно, - распорядился по рации Савилов. - Докладывайте о маршруте, я к вам присоединюсь.
Савилов набрал номер мобильного телефона Сковородникова:
- Ну, Сковорода, давай блины жарить! Я тебя подхвачу у метро, ты снимаешь квартирку на Рязанке? Все сходится - крюков делать не надо. О’кей. Мой "Форд" ты видел. Жди.
Хирсанов сел в джип, долго прогревал мотор, хотя этого не требовалось, но ему почему-то хотелось, чтобы в машине, как дома, было тепло, потом аккуратно, медленно, как катафалк, выезжал из двора на широкий проспект и почти сразу остановился у придорожного магазина "Цветы". Зашел в стеклянный павильон, стал выбирать. Как-то по-новому посмотрел на отборные розы, хризантемы, лилии, герберы и на ценники под ними - все не нравилось, все не то. Продавщица с украинским говорком предложила помощь, но он отказался.
Он подумал - а вдруг Тулупова не согласится с ним поехать и он будет с этим веником как дурак. И вообще, эта отутюженная селекционная цветочная красота противоречила всему, что он чувствовал сейчас. На самом деле - дарить ничего не хотелось. Пусто и жалко себя. Он подумал, что такого Нового года у него, наверное, еще не было.
- Ничего не нравится? - спросила продавщица.
- Ничего.
Хирсанов вышел из магазинчика, снова сел в машину и почти без пробок доехал до Музыкального института. Набрал номер.
- Привет, - сказал он. - Привет, Мил, это - я.
- Да, Кирилл, я узнала, - ответила Тулупова, она только что примирила себя с тем, что на длинные праздники останется одна, а сам Новый год, с тридцать первого на первое, будет встречать у Аркадия. А дальше все было непонятно. Ей это все не нравилось, как будто кто-то стоял рядом и останавливал, шептал что-то невнятное на ухо, ни во что не верил, на все отвечал ухмылкой, сомневался в каждом шаге - ничего из всех ее планов не выйдет. Вот и Хирсанов появился вдруг.
- Посмотри в окно, - сказал Хирсанов.
- Зачем?
- Посмотри.
Тулупова подошла к окну и увидела знакомую машину Хирсанова и его рядом с ней.
- Вижу.
- Отключай ему связь! Срочно! - распорядился Савилов, понимая, зачем объект, то есть Хирсанов, приехал к институту.
Связь прервали.
Хирсанов несколько раз перенабрал номер, а затем стал жестикулировать, показывая Людмиле Тулуповой, чтобы она спустилась вниз - раз телефон не работает.
Если бы Савилов истерично не оборвал связь, она легко бы отказалась - по телефону это всегда проще; если бы Хирсанов позвонил чуть раньше из цветочного магазина или подъехал, как победитель, с букетом лживых торжественных роз, или бы позвонил еще до звонка дочери Клары - настроение у нее было бы другое; если бы жена Кирилла Хирсанова не надела утром красный пеньюар, не пошла бы в душ, а продолжала бы привычно лежать в кровати, подсвеченная работающим телевизором, - Кирилл собирался бы еще полдня, да, может, и не собрался бы никуда ехать; если бы Аркадий не купил ель, а попросил бы Людмилу Тулупову, как и мечтал, поехать с ним вечером после работы и выбирать их первую елку вместе; если бы Шапиро приезжала из Германии не в январе, а раньше; если бы Тулупову вызвали в бухгалтерию или к ректору с годовым финансовым отчетом по закупкам библиотечных фондов; если бы флейтистка Маша, если бы… "Если бы" - какое замысловатое количество и качество этих "если бы" могло бы выстроиться в нужный, счастливый для Людмилы Ивановны Тулуповой ряд и развернуть ее - "если бы". Но она, надев дутое легкое пальто с пристегивающимся воротником из крашенного под леопарда кролика, спустилась вниз, как школьница, пробежала по морозцу к машине, села на переднее сиденье рядом с Хирсановым, и он сказал, как-то особенно проникновенно, не пошло, как довольно часто у него выходило, - "если бы", но он сказал именно так:
- Перед Новым годом такое бывает - связь… рвется. Но не между нами, Мил? Между нами ничего не рвется…
- Нет, - сказала Тулупова. - Между нами ничего не рвется. Ничего особенного и не было, поэтому и… Да, Кирилл?
- Неужели ты все еще обижаешься - не обижайся, - ответил он и добавил: - Меня с работы выгнали, подчистую. Уволили.
- Да?! Ну, не расстраивайся, тебя везде возьмут - ты такой умный.
Опять библиотекарь выдала ему книжку и перьевой ручкой жирно записала в потертый желтоватый читательский билет: число, затем черта с наклоном, месяц римскими цифрами, название книжки и далекий голос: Кирилл, ты у нас самый читающий мальчик во всей школе, самый умный, самый начитанный, вот, распишись здесь, это последняя страница в твоем читательском билете, дальше надо будет уже доклеивать, вот ты у нас какой, расписывайся.
- Мил, поехали со мной. Ниханс эсэмэску прислал - такая охота по первому снегу! Это будет самый лучший Новый год в твоей жизни, поверь. Я люблю тебя. Мил. Мне без тебя плохо.
- Нет. Я - не охотница. Я справляю Новый год в другом месте, с другим человеком - я обещала. И никуда не поеду, Кирилл. Не могу, хотя ты очень хороший…
Хирсанов не заметил этого "человека", он не верил, он считал, что у библиотекаря не может быть несколько мужчин, и поэтому только повторил:
- Мил. Мне плохо. Очень.
Она машинально погладила его по голове, как ребенка, который жалуется - больно ударился.
- Не расстраивайся, ты действительно умный.
- Мил…
- Что?
- Мил…я тебя прошу.
- Нет.
- Просто туда и обратно. Мне одному так…
Савилов спросил стоящую недалеко оперативную машину:
- У вас нет направленного микрофона - о чем они там говорят так долго?
- Нет. Мы не взяли.
- Жаль.
- Вот, - добавил он сидевшему рядом Сковородникову, - идешь на охоту, рыбалку, отец учил, - бери все.
- Крючки большие и маленькие… - поддержал тот.
- Уже соображаешь, Сковорода! Вот где тебе пахать надо - у нас!
Савилов посмотрел на лицо молодого парня и в очередной раз понял, что тот и не догадывается, для какой работы его взяли, почему он здесь сидит, подписав пустую, никчемную бумажку о неразглашении государственной тайны.
- Мил…
- Да, что ты хочешь?
- Мне одному почему-то страшно. Поедем, по дороге съедим шашлыки, а потом я отправлю тебя обратно на этой же машине с шофером, там у них есть один парень…
- И когда я вернусь?
- Когда захочешь… - радостно сказал Хирсанов, понимая, что она готова согласиться. - Хоть сегодня, хоть завтра, как решишь…
Тулуповой вдруг неожиданно нестерпимо, как воды, захотелось дороги. Будто кто-то подталкивал ее в бесконечный путь. Захотелось ехать долго-долго одной. Захотелось этого мелькания, шума резины, захотелось обратного пути, уже без Хирсанова, за стеклом - снежок, лес, холод, белая, ровная зима, петляющее полупустое шоссе, почему-то никогда не надоедающие российские просторы, глубокий, врезающийся в темноту свет фар. Одиночество дороги. Все с нее начинается, все ею заканчивается.
Вскоре она все это увидела и услышала. И свет фар, и просторы, и лес, и шум шипованной резины. Но перед этим Тулупова поднялась в библиотеку - время было уже половина второго - и написала короткую записку для Маши: "Откроешь библиотеку сама, я завтра буду чуть попозже". И подписалась инициалами: "Л.И.Т.".
Она смотрела по сторонам, вспоминала ту осеннюю дорогу и теперь, казалось, ничего не совпадало - другая дорога и другая страна. Затерянные концы и нераскрытые начала. Смотришь и ничего не ясно, ни с чем - ни с тобой, ни со страной, ни с чем абсолютно. Почему она поворачивает туда, почему сюда? Кого объезжает и от чего отворачивается полотно зимней дороги? Почему спускается вниз и как выходит в горизонт? В темный, подсвеченный луной.
Хирсанов особенно не гнал, во всяком случае, так ей казалось. Что-то говорил о работе, о том, что все не так в России делается, что он бы мог и хотел все развернуть, но так сложно пробиться со своими идеями. Все время ждешь чего-то, а так и не выходит ничего, и все идет к черту.
- Ты не спишь? - спросил он долго молчавшую Людмилу.