Хирсанов прошел по коридору президентского этажа, дошел до поста службы безопасности и рамки металлоискателя, показал удостоверение - его проверили по списку, сдал выключенный мобильный телефон в ячейку сейфа, получил ключ от него, расстегнул молнию на кожаной папке, показал ее содержимое, и его пропустили дальше к приемной. Он всегда думал, что на такой высоте власти немного людей и много желающих на нее попасть, а вот он идет по красной ковровой дорожке - она всегда здесь такого цвета, и при той и при этой власти, - и он всегда находился рядом. В непосредственной близости с теми и тем, самым главным, кто решает, подписывает, от кого все зависят; если все пройдет удачно, он закрепится на этой высоте и войдет в узкий круг тех, кто не сдает телефон в ячейку и никогда не подвергается досмотру. Хирсанов сдает и, значит, его еще в чем-то подозревают, он не до конца свой. Его могут подозревать в измене, в терроризме, в том, что он может украсть святое время верховной власти, но наступит час "икс" - не исключено, что это произойдет сегодня и он сможет встать так близко, как будет удобно ему. Он сам станет частью этой высоты, это будет его коридор, его этаж, его уровень. Хирсанов поймал себя на том, что его греют, в сущности, детские мысли: "быть первым", "иметь самые лучшие игрушки". "Но - мы так устроены, - рассуждал он, - нам нужны лучшие женщины, лучшие машины, большие деньги, полная свобода, а это, значит, несвобода для других и поэтому…"
- Кирилл Леонардович, вам надо подождать в третьей приемной, - остановила стройный поток его мыслей женщина сорока лет, референт президента. - Пройдите, вот туда.
- Спасибо, я знаю, - сказал Хирсанов, давая понять, что он здесь все-таки не первый раз.
- Я позову, как только он сможет принять. Вы в резерве.
Хирсанов прошел в комнату с диванами, телевизором и минеральной водой на журнальном столе. Там уже сидели в креслах соавторы проекта, Мирзоян и Свиридов.
- Привет, Кирилл.
Он пожал им руки, сел рядом и для порядка спросил:
- Ну что, когда? Что-нибудь известно?
Оба пожали плечами. Говорить что-то или обсуждать было неудобно, все знали, что помещение прослушивается и все снимается на камеру. Ждали, поглядывая друг на друга и по сторонам, но взгляд ни на чем не задерживался.
Вольнов отсидел в кафе полтора часа и выпил несколько чашек чая. Он думал о том, что его вчерашний испуг имеет непонятное происхождение. Он придумал для него специальное название, почти научное, где-то он его слышал, читал, но сейчас казалось, что оно свое, придуманное и очень точное - социальное одиночество. В его комканых, кислых рассуждениях оно было похоже на то, что у него в семье, - то же самое одиночество, только в семье, со Светкой. Он вспомнил, что называл ее так, когда только познакомились, ему хотелось с ней долго говорить, строить общие планы. Он писал о ней чуть ли не каждый день в газеты, спортивные журналы, и взахлеб, а теперь - ничего: холод, боязнь, страх выяснения отношений, вот она приехала и лучше бы не приезжала. Был какой-то бесчувственный, дежурный секс и ничего. Никому об этом не расскажешь - механически держишься за семью, ребенка, квартиру, а зачем, надолго ли его хватит? Так же, думал он, и в стране, где кипяченая вода, поданная ему сейчас в виде чая, за четыре доллара, если переводить с рублей, а что? И тут обман! И тут что-то не так - все не так в его жизни. Вот если бы он нашел такую, как Тулупова, которая бы любила за то, что он есть, жив, за то, что он может доставить удовольствие женщине. С ней бы - Новый год и новая жизнь. Все эти чемпионаты - мир, Европа - что они против простой жизни с любимой женщиной - ноль. Вот он знает, что будет в стране через год-полтора, когда они введут в действие свой план разведения мостов, начнется новая игра, полетят головы, и что ему от
того - он не собирается бросаться спасать страну? И от чего спасать, хотелось бы понять? Зачем? Кому об этом расскажешь? Что это изменит? И что изменит развод со Светкой - ничего. И выходило у Вольнова, что, как ни крутись, ни дрыгай ногами, ни сопротивляйся, чай останется чаем и не станет водкой - те же четыре доллара - но денег уже не жалко и хочется бросить машину и надраться по-настоящему, крепко, чтобы никакие мысли в голову не лезли.
Прошло полтора часа. Вольнов вернулся в приемную руководителя клуба - тот уже был на месте.
- Заходите, - пригласила секретарша.
- Привет, извини, Коля, - неожиданно сердечно сказал руководитель клуба, с которым Вольнов был давно знаком, и тот знал, что чемпионка по биатлону Светлана Кулакова - его жена. - Извини. Мы вчера тут после заседания так приняли, честно. Ты выпить не хочешь? За рулем? На работе?
- Не поверишь, сидел в кафе и мечтал, - ответил Вольнов.
Недовольная секретарша принесла нарезанного сыра, колбасы, лимон, и они стали пить.
Ближе к вечеру, оставив машину у клуба, Вольнов спустился в метро с мыслью, что его теперь не берут двести пятьдесят или триста граммов, те, что они приняли на брата, а это что-то значит, но посидели хорошо, впрочем, о чем говорили, не вспомнишь. Он доехал до дома, твердо решив, что завтра на работе уничтожит пришедший от Тулуповой документ, потому что он не революционер и не будет играть в непредсказуемые игры с обнаглевшей властью.
Хирсанов с товарищами - соавторами просидели в приемной больше пяти часов, но так и не дождались встречи. Референт заходила почти каждый час и говорила, что она спрашивала о них, но он сказал - "пусть ждут". Около восьми где-то на просторах родины произошло чрезвычайное происшествие, по этажу зашагали военные с большими звездами, и теперь было ясно, что аудиенции не будет, президент точно уже не сможет принять.
- Дальше будем искать окно в его графике, - сказала референт, заглянув к ним в комнату.
Извинилась и ушла.
Хирсанов с самого утра предполагал, что все так может кончиться, и поэтому не сильно огорчился. Втроем с товарищами они вышли со Старой площади, коротко вдохнули морозного воздуха и разъехались по домам, даже не поговорив.
Приблизительно в это же время и Людмила Тулупова спустилась в метро - засиделась в библиотеке. Поскольку приехала на работу поздно, получилось, что все вроде соскучились, получился день приемов. Приходили девочки из бухгалтерии - смеялись над анекдотом, который она хотела запомнить, но все равно забыла. Долго сидела Роза Сатарова, выпивая чашку за чашкой чая. Маша путано рассказывала о своих бурно развивающихся отношениях с молодым человеком. И вот Людмила едет обратно домой в метро, в плотном потоке уставших, возвращающихся в свои квартиры, в личную жизнь. На перегонах между станциями вагон покачивало, и люди, как желе, ритмично покачивались, кивая головами, как бы соглашаясь на все, что с ними может произойти.
Дома она поняла - дети даже не заходили. Из наготовленного утром ничего не съедено. Позвонила Сереже и Кларе, узнала, что придут не скоро, ночью. Включила телевизор, села около окна и искоса, отвлекаясь от телевизионной картинки, подглядывала за меченосцами в банке. Грустные мысли приходили. Получалось, она такая жена напрокат - встретилась с одним, с другим, прожила вечер, ночь, день, и было хорошо. Действительно, хорошо, но вот и все, и ничего больше. Горечь только. Меченосец Хирсанов плавал отдельно наверху и был доволен собой, его рыбий взгляд иногда останавливался на ней, но чаще смотрел в окно, в темень, в легкий мелкий снежок под уличным фонарем. Красненький меченосец Вольнов, казалось, был такой смелый и независимый, он резко менял направления, замирал на секунду и, как тореадор, бросался на несуществующего быка и упирался в толстое, искривленное стекло банки. Пестренький Аркадий Раппопорт плавно перемещался вверх-вниз, будто искал способ вылезти из стеклянного плена.
В новогоднюю ночь она опять будет одна. Тулупова посмотрела на Вольнова, Хирсанова и Раппопорта в банке и подумала, что они все ей чужие. Она несколько раз произнесла про себя это простое слово. Чужие. Остановившись на нем, она прочувствовала каждую сухую букву - чужие. Сможет ли она вырваться из своего одиночества, которое стало естественным и, казалось, вечным? Мужчины, так было не раз, врывались в ее жизнь, она протягивала к ним руки, еще мгновенье, и он может стать близким, родным, своим, еще одно, последнее любовное усилие и она произнесет - мой, вот он, вот… И опять невидимая рука беззвучно уводила их, как расписание уводит поезда с вокзалов.
Перед сном раздался телефонный звонок. Она сразу поняла, что международный, потому что он всегда и звенел громче и, кажется, тон его менялся, приобретая капиталистический оттенок. Она подскочила к трубке - Шапиро.
- Он умер. Сегодня он умер. У меня на руках, - в ее голосе соединялись торжественность от только что перенесенного страдания и легкость освобождения. - Тулупчик, я не плачу, нет, только чуть-чуть, немного. Чуть-чуть. Он умер, как герой. Настоящий.
Марина еще сказала: "Тулупчик, Тулупчик ты мой", и Людмила Тулупова зарыдала в голос, она не могла сдержаться - Арона Куперстайна больше нет, и хотя она его почти не знала, ей вдруг так стало больно за все, что происходит в мире, и так захотелось плакать.
- Не плачь, Людочка.
- Марина, как это было? - спросила Тулупова, когда первый залп горя отгремел в душе.
- Очень просто. Еще вчера началось, и все хуже и хуже, он, конечно, знал, знал, мы знали, но он все время, нет, это я все время еще во что-то верила… У меня больше не будет мужчины никогда. Он мне больше и не нужен. Уже все было. У меня был
Арон - единственный мужчина в моей жизни… Ты знаешь, я, оказывается, еврейка. Я этого не знала и вот, теперь точно знаю… он был единственный мужчина в моей жизни. Он так умел любить.
- Это же счастье, - сказала Людмила Тулупова. - Это же счастье!