Если между ними что и случилось вроде любви, то было здесь, на дороге, в степи, в нескольких километрах от "Двадцатого партсъезда". На самом деле именно тут и родился ее сын, названный потом Сережкой, потому что, когда они поздней ночью все-таки приехали в Червонопартизанск, мать в глазах Людмилы прочитала эти летящие облака, все - муженек вернулся, сошлись, как-то сварилось, сладилось, слава тебе, Боже. Без расспросов постелила в комнате, на широкой кровати, отдала лучшие высокие подушки, одеяло теплое, легкое, пуховое, и, выпив с дороги с дедом и бабкой по рюмке, молчаливый в таких случаях Стобур лег в приготовленное тещей ложе. Потом Людмила принесла голенькую проснувшуюся Клару, показала ему, сама радуясь полненьким ножкам и ручкам с перетяжками, и стала кормить при нем. Он смотрел на жадную работу дочки и понимал, что там происходит между соском и маленьким ротиком ребенка. Глаз его, обычно степной, какой-то японо-китайский, по которому ничего прочитать нельзя, загорелся, похоже, любовным светом. Покормив, она легла рядом, раздвинула ноги, и когда он спросил - "в тебя?", ответила - "как хочешь". Получился Сережа. Тулупова потом лежала на высоких домашних подушках и вспоминала весь этот длинный день с ночью, и ей казалось, что нет ничего проще, чем полюбить отца своего ребенка. Вот, он лежит рядом, большой мальчик у ее груди, и его надо полюбить, это так несложно, даже просто, что там надо делать - она сделает, может быть, ей даже это понравится, у нее за все это будет муж, семья, дети - будет хорошо. Через три дня Стобур уехал на своем грузовике к себе домой, и то, что представлялось так просто, оказалось, нельзя совершить. Никогда.
На обратной дороге в Москву, в поезде, она как-то особенно четко, ясно вспомнила, как они завели грузовик.
Прошло больше часа, прежде чем с той стороны, куда уехал Пашка, показался спасительный свет фар, послышалось тарахтение трактора. Стобур и Тулупова выскочили из кабины грузовика, в которой, прижавшись друг к другу, грелись и ждали проходящей машины. На пьяного парня, обещавшего вернуться, они уже не надеялись. Но Павел, вместе с седовласым, пропитым Макарычем и полненькой, бесформенной, мужеподобной девушкой Таней, вылез из кабины и сказал:
- Я жентельмент и никогда не вру, правда, Тань?
Девушка, самая трезвая из компании, согласилась и с завистью посмотрела на Тулупову, она мечтала о такой груди и такой фигуре. Когда она смотрела на женщин, всегда сравнивала и представляла, как Пашке, которого беззаветно любила, было бы хорошо с ней такой, они бы шли в клуб, а все глазели на них, а ей все равно никто другой не нужен - она любила бы его и не бросила своего Пашку, никогда.
- Ну, доставай трос, как тебя? - сказал Стобур трактористу.
- Макарыч.
- Машину мою надо дернуть.
- У меня нет, - пьяно признался тракторист. - Какой трос?
Стобур выпалил все, что у него накипело. Людмила знала, что Стобур не лез за словом в карман, но тут он превзошел сам себя - как он их только не называл.
- Трос должен быть у тебя, - ничуть не обидевшись, прервал поток брани Макарыч и, подумав, добавил: - Но я тебя вытащу, гадом буду.
Он сел в трактор, поднял ковш, лихо развернулся и встал к заднему борту грузовика. Стобур понял новаторский маневр Макарыча. Совместными густыми матюгами с Пашкой и девушкой Таней аккуратно приставили ковш к автомобильной раме.
- Ну, залезай в кабину! - наконец распорядился Пашка. - Подсос вытяни! С третьей передачи, отпускай.
Тулупова и Стобур забрались в кабину.
- Майна, - почему-то скомандовал Пашка.
Дикими криками и свистом его поддержала девушка.
- Макарыч, давай!
Тракторист плавно подтолкнул машину, она пошла легко, набирая ход. Стобур дождался необходимого разгона, включил передачу сцепления и завелся. Трактор остановился.
- Ей, ей! - Пашка махал руками. - Стоп! Стоп!
Макарыч всей пятерней нажал на черную сигнальную кнопку на руле и несколько раз подморгнул фарами.
- Они машут, нам надо, наверное, расплатиться… - робко, в темноте кабины произнесла Людмила.
- Да пошли они… - выругался Стобур и через минуту, специально для Людмилы, чтобы не переживала и в голову не брала, прибавил: - Нам останавливаться нельзя, а то опять заглохнем.
Потом, в поезде, она поняла, что это было неправдой, и позавидовала девушке Тане, что у нее есть свой, родной, нормальный Пашка.
"Дорогой Павел, вот я приехала. Я все сделала, как ты хотел: ты хотел, чтобы у Клары был отец, чтоб все было, как было бы у нас. Ты хотел? Хотел. И я хотела. И что? Ничего. Ничего-ничего. Хорошо, что увидела папу с мамой. Правда, поговорить не пришлось. Отец пьет. Или выпивает. Не поймешь. В общем, не хочу об этом вспоминать, хотя мне казалось, что Витю можно было полюбить. Один раз показалось было. Я думала, что получится. Но. Потом, знаешь, Павлик, я поняла, что он не летчик. Никакого неба. Летает и не видит, ничего не видит. Если у меня задержки не будет, значит… Нет, ничего не значит. Просто я ездила за счастьем в Червонопартизанск, а его там нет. И все. Никого не видела, никого не встречала. Прожила и прожила - так же бывает? Бывает. Не всем везет. А Кларку я воспитаю, знаешь как? Ух! Правда. Воспитаю. Зато мне сегодня повезло. Я иду с коляской к лифту, с гулянья. А там ветеран войны с пятого этажа или шестого говорит - вам не нужен холодильник. Я говорю - какой. Он говорит ЗИЛ двухкамерный. Я говорю - сколько он стоит, много переплачивать не могу. А ему дали открытку как ветерану войны, а у него холодильник есть, и ему не хочется перепродавать открытку - спекулировать. Он говорит - мне ничего не надо. И все. Не надо, так не надо. Я ему говорю, дедушка, давайте я вас поцелую. И поцеловала. Потом мы поднялись к нему на этаж, и я зашла в квартиру. Однокомнатная, хорошая квартира. Стенка там, и все так аккуратно. Жена у него умерла. Дочь за границей, с мужем работают. Ему холодильник не нужен, а мне позарез. Он искал открытку на получение холодильника по всей квартире, а я подумала, что вот он - мой жених. Самое нормальное. Мне ничего не надо, но мне же тоже хочется нормального, нормального счастья… Сейчас думаю, он набросится, как партизан Лученко, а я скажу ему - на, пожалуйста, сколько хочешь, груди твои, делай что хочешь. А он порядочный, ему ничего не надо. И - мне. Свой "Морозко" двадцатилитровый отдаю на дачу Шапиро, а мне завтра привезут новый ЗИЛ, последней модели. Как хорошо, что есть хорошие ветераны Великой Отечественной войны! Да здравствует победа в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов! Ура! Я живу! Теперь с холодильником".
27
Запах чебуречной плох только в самом начале, при входе, потом его начинаешь любить: немного водки, теплый бульон из чебурека, который неплохо бы выпить и не посадить жирное пятно на одежду, люди, имеющие что сказать во всеуслышание, - такое все родное.
Аркадий смотрел на Тулупову и понимал, что эта женщина может взять за его руку и отвести, как ребенка, в любое место, может сделать с ним все, что захочет, наверное, это называется "его женщина" или как-то иначе, но слова решительно ничего не объясняют. Из любого места его души и тела был только один громкий сигнал - "это она". Он смотрел на нее, слышал, чувствовал, и все, как в пазле, соединялось, сходилось, совпадало. Глаза голубые, голос с неуловимыми остатками украинской мови, невысокий рост, грудь, конечно, но и это не все. То, что умещается в слова, - пустяк, поверх слов и объяснений было еще что-то, что вынимало его из лунки без крючка и наживки. Людмила Тулупова видела его взгляд, и ощущение власти над этим мужчиной стало очевидным. Она испытала свою силу над ним с самого начала, еще тогда, когда разговаривала по телефону, с самого первого слова, но только теперь это проявлялось во всем. Его можно брать и выступать с ним в цирке: номер с дрессированным мужиком, который будет показывать чудеса верности и преданности, головокружительный, смертельный трюк под куполом - "отдаю все". Новый год и все прочие календарные праздники, день знакомства, день первой близости и шаббат лично для нее триста шестьдесят пять дней в году - все это огромное приданое взрослой женщине за сорок доставалось как джекпот - распишитесь и проходите к кассе. Но ноги не шли. Тулупова готова была с ним лечь, но так, чтобы он это сделал быстро, расслабился, ушел и они больше никогда не встречались. Ей было жалко его, по-настоящему, серьезно, как жалко и себя - ей нечем ответить на его выбор. Чувства каким-то неведомым образом обтекают ее, как воздух в аэродинамической трубе обтекает автомобиль. И водка не помогала. Они шли по проспекту, начинало темнеть, солнце ложилось в предпраздничное небо на крыши домов, за дома, и было легко сказать в эту погоду - я тебя не люблю, ты не мой человек, но сказать это было страшно. Аркадий то молчал, то начинал что-то рассказывать, но она не запоминала, это была просто речь, слова, сочетание гласных и согласных, она думала, что с ним, с этим евреем, вот так можно жить: он будет говорить, и рядом можно быть совершенно одной.
- Аркадий, у вас было много женщин? То есть у тебя было много, ты хотел на всех жениться? - неожиданно спросила она, доставая этот вопрос из своего монолога. - На всех или не на всех?
- Мила, вы хотите меня обидеть? У вас это не может получиться.
- Почему? - спросила Тулупова, хотя понимала, что он прав, ей не хотелось его обижать.
- Потому что ты другая.
- Хорошо. Но это не снимает моего вопроса, Аркаша, сколько у вас было женщин, почему ты не женился до сих пор?
- Не женился, - подтвердил Аркадий.
- Это подозрительно все же.
- Но и вы, то есть ты, я все еще не привыкну, мне на какие-то темы хочется говорить "вы", а на какие-то "ты"…
- Ну…
- Ты тоже, говоришь, не была замужем.