- Вы - бабушка теперь, - примирительно сказала Людмила, стараясь не обращать внимания на хамоватые интонации свекровиных вопросов.
- Слышали, - невозмутимо ответила свекровь. - Слухами земля кормится. Слухами. Знаю, что и назвала ты ее, как меня, Кларой. Только нас на жалость не надо… брать. Мы не такие, чтоб бросить все и помчаться, задрав штаны, за комсомолом. Мне, конечно, приятно, но зачем ты Витю бросила и с ним не вернулась - этого я понять не могу.
- Я его не бросала, - возразила Людмила, понимая, что у свекрови существует какое-то свое объяснение того, что произошло в Москве.
- А чего за ним не поехала?
- Ладно, мам, мы сами разберемся, - сказал Стобур.
Большой и сильно располневший, он неожиданно появился на кухне в белой майке и синих спортивных штанах с белыми полосами.
- Привет, жена… Женушка.
- Привет, Вить, - сказала Тулупова, увидев теперь как-то особенно четко, насколько ее маленькая дочь похожа на отца.
- Есть будешь? - спросила свекровь невестку.
- Нет.
- Ладно, мам, иди, мы сами разберемся, - повторил Стобур, пропуская мать к двери из кухни. - Иди, иди.
- Я уже один раз ушла… Теперь вон… разбираемся…
В кухне они остались одни. Людмила слышала, как в коридоре небольшой квартиры кто-то надевал женские сапоги, застегивая длинную молнию. Один характерный звук - одна нога обута, второй - вторая.
- Кто это там? - спросила Людмила.
- Не важно, - ответил Виктор.
Он посмотрел на нее и сказал:
- У тебя и тогда были сиськи, а теперь вообще… - и чтобы сбить сексуальный смысл сказанного, добавил вопрос: - Грудью кормишь?
- Кормлю.
- И где она?
- У моих, в Червонопартизанске. Я приехала позавчера утром. А сегодня к тебе. Поедем, дочь покажу. На тебя похожа. Очень.
- А зачем? - неожиданно спросил Стобур.
- Как зачем, она твоя дочь. Ты - мой муж.
- По паспорту, - вставил Стобур.
- По паспорту тоже, - согласилась Людмила. - Дочери нужен отец. Мне - ты.
- Это требует доказательств, - сказал Стобур.
- Каких?
- Доказательств, - повторил Стобур.
Тулупова понимала, что сейчас надо сказать хоть что-нибудь про любовь, что она его по-прежнему… что она помнит только самые светлые моменты, но язык не поворачивался. Она помнила только злой прошедший год; только ту морозную новогоднюю ночь, когда одна сидела на скамейке; помнила только, как вышла из роддома и ее встречали Шапиро и Смирнова, и хотелось сесть в такси незаметно, казалось - вся больница смотрит из окон на ее одиночество, и она повторяла про себя, как клятву: "…таких много, таких, как я, много".
Хлопнула входная дверь.
- Кто-то ушел, а ты не попрощался, - сказала Людмила.
- Ничего. Это к матери приходили.
После некоторой паузы он добавил:
- Что ты хочешь?
- Я хочу, чтобы мы поехали к дочери. Автобус к нам через два часа. Я хочу, чтобы ты на нее посмотрел, - с очень выдержанной, спокойной интонацией сказала Тулупова. - А она на тебя. Я верю, если мы захотим, у нас все может получиться. Мне кажется, Витя, что…
- Не важно, что тебе кажется, - оборвал Стобур. - Сиди здесь.
Он вышел из кухни, прошел в одну из комнат, закрыл за собой дверь, и Людмила слышала отдаленное шуршание слов за стеной, тиканье часов, потрескивание старого компрессора в холодильнике. Она думала, что в этой тишине решается все, ее судьба, счастье, любовь, жизнь. Все, что может решаться, то и решается, без остатка. Потом она вспоминала эти минуты и смеялась сама над собой, над пустотой и многозначительностью посторонних звуков, которые, соединяясь с часами, со звуком холодильника, отдаленным бормотанием радиоточки, придавали моменту торжественный вес. Но все было просто: сын советовался с матерью. Мать не хотела, чтобы Виктор опять оказался в Москве и жил "с этой". Он же, как увидел ее, вспомнил ее вкус, запах ее груди, вспомнил, что в каком-то документе написано, что она "его", его жена, но сейчас он читал только одно слово - "его". И хотелось быть с ней. Дочь не вызывала никаких чувств.
- Я все-таки съезжу, дочь надо же посмотреть, - подытожил разговор с матерью Стобур. - Я недолго, возьму машину - и туда-обратно.
Машина, которую он намеревался взять в гараже у своего начальника и друга, была залогом, что сын вернется, а не исчезнет с последующей телеграммой или звонком уже из Москвы.
Он стал одеваться и через несколько минут зашел на кухню и сказал Людмиле, что готов. Они вышли из дома, пошли к гаражам. Как Людмила ни настаивала ехать на автобусе, он не соглашался и говорил, что успеем, сделаем быстро: путевку выпишем, заправимся, и все. Часа три они ходили по поселку, в одном месте брали ключи, в другом - ставили печать в путевом листе, и везде на Людмилу смотрели с провинциальным любопытством, тяжелую осязаемость которого она успела забыть. Стобур на вопрошающие взгляды отвечал односложно: "жена", "жена приехала", "из Москвы жена".
Наконец сели в старый шумный "ЗИЛ", на продавленные сиденья, покрытые цветным половиком. По верхней кромке лобового стекла болтались малиновые шарики мебельной оторочки, которые раскачивали утомительно однообразный пейзаж за стеклом. Стобур включил фары - их слеповатый свет бессильно сопротивлялся наступающей ночи. Молчали. Долго, километры. Напряженно.
- И чего ты хочешь? - неожиданно спросил Стобур.
- Ничего.
- А я хочу, - сказал Стобур, ударил по тормозам, прижался к обочине и выключил двигатель.
- Что? - задала бессмысленный вопрос Людмила, но и так сразу стало понятно, почему он хотел ехать в Червонопартизанск на машине.
Виктор Стобур расстегнул ремень, долго возился с молнией на индийских джинсах, но потом единым движением приспустил штаны и трусы. Зажег верхний фонарь в кабине и сказал:
- Давай. Возьми.
Людмила смотрела на его возбужденный член, как преступник на представленные в суд доказательства. Видела только ужас в себе и ничего. Безумие. Он - такой большой. Она слышала об этом не раз, но не могла понять, зачем это, для чего, почему это надо делать, какая грязь.
- В рот. Ты же жена, - и добавил через паузу: - Не по паспорту.
Она не могла смотреть на его лицо, боялась встретиться глазами и потушила лампу на потолке кабины. Было стыдно.
Навстречу, слепя фарами, проехал забитый людьми пригородный автобус.
"Как им там хорошо, всем вместе".
- Ну… в Москве это все делают…
"…может, я очень правильная?"
- Давай, - нетерпеливо шепнул летчик. - Давай.
- Подожди, сейчас, - сказала Людмила.
Она понимала, что это не страсть и тем более не любовь, а унижение. Но она за ним и приехала, приехала, чтобы забрать, вернуть, переписать кусок своей жизни набело, и кто знает, думала она, может, именно это и надо сделать, чтобы у дочери был отец, у нее муж. Она слышала об этом и знала, как это называется, - взять вафлю.
Плоть пахла прелой осенней листвой и лесом, этот запах смешивался с соседним запахом солидола, которым обильно, перед зимой смазали педали сцепления, тормоза и газа. Стобур взял ее за волосы, приподнял и опустил. Она убрала его руку, и так было понятно, что надо ей делать. Войдя в рот, он будто стал отдельным существом, со своим лицом, морщинами, пульсирующим характером.
"Это такая работа у меня, такая. Говорила, что пойду на все, вот - иду, пожалуйста, это можно делать хоть каждый день, если ему так нравится. Каждый день - пожалуйста. И всего-то, не задевать зубами. Все неправильно, не так все делаю…".
Она вспомнила про девчонку в общежитии, которая рассказывала про это, а она ушла, не хотела слушать. Она мысленно пробежала по лестницам общежития, отыскивая дверь, где та жила - с крашенными хной волосами, такая худая. Она искала ее, кого-то спрашивала, но все крутили головой - не видели, не знали. Она моталась туда-сюда по этажам, от одной двери к другой, туда-сюда, и никто не отвечает - жмут плечами. А она помнит, что была такая и ее надо спросить.
"Что с ним, чего он, чего он там - так начинает дергаться?"
- Ты что остановилась, - сказал Стобур.
- Просто, - соврала Тулупова. - Хочу вдохнуть.
- Не всему ты в Москве научилась.
Людмила услышала в слове "Москва" нелюбовь к себе, обиду, задетое самолюбие.
- Что тебе Москва?
- Ничего. Чего мне Москва? Ничего.
- Я вижу - "ничего".
Она снова вспомнила характерный длинный звук застегивающейся молнии на женском сапоге. Раз. И два. Ясно представила, когда она это делала - он сравнивал. С той, с носительницей этого звука, этих высоких сапог. И Тулупова вдруг вспомнила, что у нее их нет, что на зиму носить нечего, и стала жутко горько без сапог и без мужа. И неизвестно без чего хуже. Может быть, сейчас сапог хотелось больше. По капле в каждый глаз пришла слеза. В левом капля была чуть больше и могла вытечь. Но ей не хотелось, чтобы он видел ее утирающей слезы, и вообще…
В слабом свете приборной панели и ярком свете луны ее глаза блестели отдельным собственным светом - он его видел. Она снова нагнулась вниз, чтобы продолжить, но Стобур ее остановил.
- Ладно, закончим с этим, - сказал он. - Потом.
Он приподнялся и быстрым движением, разом натянул на себя трусы и брюки. Застегнул широкий армейский ремень, который тогда все носили.
- Поехали.