Когда они зашли в чебуречную, Тулупова на секунду пожалела, что она так опрометчиво сказала: с распада СССР тут не изменилось ничего, круглые столы-стойки, покорная очередь из угрюмых мужчин к буфету, тяжелый, жареный воздух. Людмила приметила свободную стойку в углу, у небольшого окна, самое романтическое здесь место, и краем глаза следила, чтобы никто не занял.
- Что взять? - спросил Аркадий, пристраиваясь в очереди.
- Что-что?! Что и все - чебурек и водки. Пятьдесят грамм - мне. Вы можете взять сто. Я пошла занимать столик.
Аркадий среди серо-синего мужского люда смотрелся, как ощипанный попугай из зоопарка, случайно залетевший в клетку к воробьям. Водку разливали в белые, непрозрачные пластмассовые стаканчики, горячие чебуреки оставляли жирные пятна на картонных одноразовых тарелках, мерный гул разговора с вкраплениями крепкого мата пресекала кассирша, выкрикивавшая из-за кассы:
- Не ругаться, не ругаться…
Аркадий сначала говорил о французском вине, после об истории бистро во Франции и в России и расспрашивал о ее детях, о Сереже и Кларе, она отвечала не задумываясь, как зовут, где учатся, чем увлекаются.
"Зачем эти вопросы? Но если хочешь - пожалуйста".
- Говорят, водка не бывает плохой, - сказала Тулупова, поднимая пластмассовый стакан и прерывая поток "почему" и "как".
- Ее бывает только мало, - поддержал Аркадий, он тоже знал эту пошлую присказку.
Выпили.
- Людмила Ивановна, - начал Аркадий и тут же поправился. - Мила, а зачем вы на сайте, что вы там делаете, зачем? Вы такая, у вас должно быть столько…
- Вам не дает покоя моя грудь?
- И это тоже, - смущаясь, признался Аркадий.
- Можете потрогать…
- Нет.
- Но вот, видите, "нет". И так все.
В зале чебуречной опять кто-то грязно выругался.
- Мужчины! Не ругаться, не ругаться, мужчины! Обслуживать не буду!
Молча съели по одному чебуреку и Аркадий спросил:
- А если повторить?
Людмила кивнула, и Раппопорт пошел взять без очереди еще одну порцию. Теперь она увидела в нем не залетную птицу, а человека, который и здесь может жить, важно только привыкнуть, чуть раскрепоститься, сказать: "Я здесь стоял, мы только что брали, мужики". И все.
- Я взял еще по пятьдесят и по чебуреку. Они у них вкусные.
- Умничка, - сказала Тулупова, удивляясь, как, откуда вылетело это слово, обычно предназначенное для детей, когда они делали уроки.
- Мила, что вы хотите? - спросил Раппопорт.
- В каком смысле? - спросила Тулупова.
- Ну, вообще.
- Вообще ничего. Новый год хочу встретить с любимым мужчиной. Со свечами хочу. С шампанским.
- Я согласен. Я готов. Я хочу с тобой встретить Новый год, - загорелся Аркадий, неожиданно перейдя на "ты". - Через три с половиной месяца Новый год, и мы встретим его вместе. У нас будет французская кухня. Все! У меня дома! Только будет мама, но она нам не помешает. Мне некуда ее девать. Ей семьдесят шесть.
- Осталось только одно, - сказала Людмила. - Самое простое, чтобы вы стали "любимым".
26
Московский поезд в Червонопартизанск прибывал в четыре двенадцать утра. Это самые ужасные часы в любое время года, поэтому приехать сюда красивым, не уставшим, не помятым невозможно. Эта убедительная победа Червонопартизанска над Москвой была навечно закреплена в расписании поездов дальнего следования. Менялись генеральные секретари, курсы единственной партии, потом режимы, строи, потом партии, потом пришла и ушла стабильность, но четыре двенадцать оставались единственно верной цифрой в расписании поездов. Поэтому самый успешный, денежный и любимый, возвращаясь на малую родину, всегда спрыгивал на низкую платформу городской станции как ударенный пыльным мешком. Даже встречающие не находили в себе сил радоваться долгожданной встрече, а просто сонно, по-быстрому целовали в щечку, подхватывали сумки и говорили, в общем, одно и то же:
- Сейчас отоспимся.
Людмилу Тулупову никто не встречал. Она отправила телеграмму, что приедет пятого-шестого или седьмого, хотя билеты были на руках, и там значилось шестое ноября. Она специально не указала точной даты, потому что, как родителей ни проси не беспокоиться, они приедут только из-за того, что перед соседями неудобно, - родную дочку с внучкой и не встречают. А ей очень не хотелось этой вокзальной встречи в морозном утре. Хотелось прошмыгнуть в свою квартиру, как мышь, и чтобы все происходило уже там. Что - точно не знала, но сначала родителям объяснить, что врала: Вити давно нет, Витя - тю-тю, родила одна, и едет затем, чтобы показать негодяю дочь, заставить его вернуться. Глупая затея - она понимала, но кто-то настойчиво нашептывал в ухо, что сделать это необходимо, у девочки должен быть отец, пусть не на всю жизнь, пусть потом разведутся, но все же, хоть на время наладится. Шапиро и Смирнова сначала отговаривали, а потом сказали, что каждый должен откусить свой кусок пирога, и она поехала откусывать. Женщины провожали Людмилу на Киевском.
На одноэтажном вокзальном здании висел неподвижно красный флаг. Тулупова не сразу поняла, почему он тут, но потом, увидев еще с торца и на площади много красных полотнищ и плакат "Слава Великому Октябрю", вспомнила, что помимо ее бед, в жизни других, нормальных, более везучих, существуют праздники, в том числе пролетарские. Тулупова посмотрела на ледяную корочку замерзшей за ночь темной лужи, в которой отражался фонарь, перехватила кулек с завернутой в одеяло шестимесячной Кларой, в другую руку взяла сумку, закинула ее на плечо и пошла. Дорога от вокзала до дома всегда короче, чем от дома до вокзала.
"Подруга моя, доча-Клара, может быть, ты будешь счастливее, - шла и еле слышно шептала Людмила Тулупова. - Если что, ты придешь, как я, когда-нибудь ко мне и скажешь - "вот, мам", то я тебя ни о чем расспрашивать не стану. Всякое в жизни бывает. Бывает и так. И так бывает. Ну, и что теперь, нам с тобой расстраиваться? Мы идем по своей дороге, к своему дому. Вот здесь я, Кларочка, родилась. Выросла. У нас хороший, теплый дом с центральным отоплением, между прочим, и вот мы придем туда, и я тебя покормлю, дам тебе сисю. И все у нас будет хорошо".
Клара спала на руках молодой матери, но, кто знает, может быть, и слушала, запоминала, можно же выучить иностранный язык и во сне, а тут такие обычные слова, про свою дорогу и свой дом.
В общей серости, до самого конца улицы, до горизонта, краснели мокрые, обвисшие, тяжелые флаги. Людмиле вспомнилось, как Шапиро сказала про ноябрьскую погоду, что революцию сделал не Ленин, а озверевшие от промозглости питерские люди, которым просто хотелось тепла. Она тоже мерзла, ей тоже хотелось быстрее прижаться к обжигающей батарее.
Вдруг впереди, на перекрестке, у поворота, в который и ей пришлось бы свернуть к дому, появилась, пошла навстречу бесформенная фигура, и по еле заметным движениям, звериным нюхом Тулупова поняла, что это мать.
- Ма! Ты?
- Люд!
Голоса в темноте и тумане были звонкие, как хрусталь.
- А мне не спится, не спится и все тут, дай, думаю, выйду, - сказала мать и взяла на руки Клару. - Спит?
- Всю дорогу.
- Ты тоже спала в дороге всегда.
Рассказывать про московскую жизнь не пришлось. Объяснять про мужа тоже. Как-то в два слова все уложилось, и Кларка в помощь отчаянно улыбалась, дрыгала ножками. Дед Иван подошел к столу, где ее пеленали, и, хоть был спьяну, рассмотрев главное отличие мужчин и женщин, радостно произнес свое сакральное:
- Девка! Во-о. Точно, девка.
Уже через день Тулупова поняла, что в Червонопартизанске оставаться нельзя - засасывает. Соседи приходили и садились выпивать, праздновать все подряд: приезд, внучку, советскую власть. Люда за столом не сидела, готовила у плиты и думала о том, как ему сказать: кончай летать, летчик, у нас с тобой дочь, у меня есть работа в библиотеке, комната в общежитии, на завод тебя возьмут - я договорилась, и можно учиться, если хочешь, а можно так - сейчас на заводе нормальные люди хорошо получают - что тебе еще надо? Получалось складно, но чего-то, чувствовала, не хватает. Любви. Ее не хватало с самого начала, и теперь неоткуда было взять. Она пыталась найти другие слова - без любви получалось по-школьному правильно, но без смысла. Так ничего не придумав, в середине следующего дня она села на междугородный автобус и поехала в соседнюю область к Виктору Стобуру. Клару мать везти с собой не дала. Людмила нацедила из своей большой груди несколько бутылочек молока на день впрок и поехала за мужем, чтобы привезти его в Червонопартизанск, показать дочь и затем вернуться в Москву уже вместе, втроем, как семья. План выходил четкий. Она нашла расписание автобусов и ясно представляла, каким рейсом отправится, а каким вернется.
Все она делала ради ребенка, а ради Клары, казалось, все можно было снести.
Автобус трясся разбитой степной дорогой, высохшей травой, бесконечными пьяными колеями в полях. Через грязное стекло "ЛИАЗа" она узнавала свое детство, которое проходило где-то здесь, в камышах, лесополосах, и которое теперь, после нескольких лет Москвы, казалось странным. Путешествие без дочери было очень нервным. Мысли путались - то о муже, то о Кларе, то о свекрови, которую ей предстоит увидеть, но когда оказалась перед дверью его квартиры, звонок нажала не раздумывая - приехала и все, будь что будет.
Дверь открыла свекровь. Она будто специально стояла за дверью, чтобы сразу ее открыть и сказать:
- Привет, красавица, вернулась. Проходи на кухню.
И потом крикнула в комнату за закрытую дверь:
- Вить, к тебе москвичка приехала. Жена твоя. Выходи.
- Ну что, рассказывай, - сказала свекровь, сев на стул напротив Людмилы на кухне. - Наелась Москвой по горло?