- Для нее вообще ничего значения не имело никогда. У нее на первом месте была учеба, потом карьера, - бабушка хихикает, - театры, развлечения, подруги. Она не знает, как готовить еврейскую еду, и вообще готовить не умеет. Мои родители, конечно, праздники отмечали, отец соблюдал обряды, но для него это не было главное. А вот уже мои братья Талмуд, например, не изучали и полностью порвали с религиозными традициями. Они участвовали в революции. Отец этого не одобрял, но кто из них его слушался? А я работала медсестрой во время гражданской войны.
- Но ведь вы были замужем?
- К тому времени уже не была.
Маргарита Петровна, чувствуя, что нашла в Тане благодарную слушательницу, воодушевляется и начинает рассказывать историю своей молодости.
- Понимаешь, я влюбилась в сына раввина. Оба мы были молодые, красивые, познакомились в кружке, который посещали тогда многие молодые люди. И оба были неверующими. А так как мой отец хотел выдать меня замуж только за богатого купца, то однажды я попросту ушла из дому - бежала с ним, и мы стали жить вместе, в свободном браке. Это тоже было модно. Отец сказал, чтобы я больше не возвращалась, что он меня никогда не простит. Через девять месяцев родился Николай Семенович. Мы назвали его Наум. Это уже потом переделали его имя на русский лад - когда паспорта меняли, так легче было. Поэтому Сева - Всеволод Наумович, а Костя - он уже Константин Николаевич.
- Как? У них разные отчества?! У родных братьев?
- Конечно. А ты не знала? - хихикает бабушка. - У Севы - то отчество, которое записали при рождении, потому что у Николая Семеновича в то время в паспорте стояло: Наум.
- Но они же родные братья! - недоумевает Таня.
- Что же делать? Так получилось, поменять отчество было труднее. Я тоже Пейсаховна по паспорту… Так вот, - продолжает Маргарита Петровна, - в один прекрасный день я осталась одна - отец моего Нёмочки преспокойно укатил за границу, в Швецию.
- А почему вы с ним не поехали?
Бабушка недоуменно поднимает брови:
- У меня даже мысли такой не возникло! Когда после революции уезжали, бежали, наша семья ни разу не подумала, что и мы можем уехать куда-то. У Майи Михайловны семья тоже никуда не двинулась. Так же, как наша… Как многие другие… Но, между прочим, большинство ее родственников уехало сразу, а те, кто остались, позднее тоже старались уехать. Поэтому почти все ее двоюродные сестры и братья живут сейчас в Израиле. В Москве теперь только одна племянница, Тэра.
- Но потом отец Николая Семеновича вернулся? - спрашивает Таня.
- Нет. Написал один раз, что хочет учиться, что семья ему мешает и что он не хочет себя связывать никакими узами. И исчез.
- И вы не знаете, где он теперь?
- Одно время доходили слухи. В Швеции он стал раввином, представь себе. Пошел по стопам отца.
- А если бы вы послали ему письмо?
- Зачем? Я его сразу списала со счетов. Для меня он перестал существовать, я вычеркнула его из своей памяти навсегда! Я поняла, что совершила ошибку, связав свою молодость с таким человеком, - Маргарита Петровна смеется сухим, бесцветным, старческим смехом, похожим на кашель. - Николай Семенович своего родного отца никогда не видел и не знал, и фамилия у него Левитин - моя, нашей семьи.
- Так значит, у Кости должна быть другая фамилия?!
- Ну, вообще-то да. Фамилия была Мессиз. Такой магазин, говорят, есть в Нью-Йорке, хотя кто знает, чей он. Какая разница, в конце концов, чью фамилию носить? Николай Семенович получил фамилию нашей семьи.
- Но ведь вы ушли от семьи.
- Потом я вернулась.
- И вас приняли?
- Да, отец все-таки простил. Я пришла и встала перед ним, с ребенком на руках. И он понял: куда бы я пошла одна в то время? И он простил. Мы никогда об этом не вспоминаем. Отцом Николая Семеновича был всегда отчим, мой замечательный покойный муж, с которым я познакомилась во время гражданской войны.
- А это как было?
- Я же не могла сидеть дома, когда вокруг творилось черт знает что! Началась революция. Что тогда делалось! - Маргарита Петровна обхватывает голову руками, качает ею из стороны в сторону. - Представить себе невозможно. Один мой брат ушел с белыми и пропал без вести, мы так ничего и не узнали о нем.
- А вы же сказали, что братья участвовали в революции.
- Да, оба младших брата. У моих братьев были разные взгляды. Тогда так и было: брат шел на брата. Свирепствовали банды. Кто, за что, на кого шел - никто ничего понять не мог. А в 1918 году в Новгород-Северском был учинен страшный кровавый погром.
- Как же вы уцелели? - Таня смотрит на бабушку завороженным взглядом и желает только одного: чтобы Маргарита Петровна не прерывалась - для нее все, что рассказывает бабушка, как роман. Она почти физически ощущает, как история продолжается, и продолжается, и продолжается, и в ней появляется все время что-то новое и интересное, трагичное и веселое. Бабушка плетет вязь рассказа, возникают новые персонажи, новые характеры, еще по жизни не познанные Таней.
- Меня в Новгород-Северском в то время уже не было - я уехала, оставив Костиного папу на родителей. Ему тогда было всего два года, - машет рукой Маргарита Петровна. - Такая отчаянная я была!
- А родители?
- Их спрятали. Одна русская знакомая посадила их в платяной шкаф, когда у нее был обыск.
- Но ведь она была русская?
- Конечно. Но это ничего не значит. Многие русские семьи прятали евреев. Потом еще погромы были, но не такие страшные. Евреев всегда грабили, потому что они были богатые, и бриллианты у них были, и золото, и деньги.
- А потом что было?
В кухню, где они сидят, входит Костя и, хотя он знает это наизусть, тоже останавливается в дверях, чтобы послушать - бабушка всякий раз добавляет что-то новое, вплетает упущенные эпизоды и потому ее рассказ звучит по-другому.
- А потом мы были вместе с моим покойным мужем в армии во время гражданской войны - там мы и встретились.
- Он был революционер?
- Нет, совсем нет! Он вернулся в Россию перед самой революцией.
- А до того где он был? - Таня задает вопросы уже механически, один за другим, только бы Маргарита Петровна не забыла чего-нибудь.
- Он был из богатой семьи, учился в университете в Австрии, в Граце. Стал адвокатом и приехал домой, к родителям. А тут - война, потом революция, и он пошел в Красную Армию. Там мы и познакомились.
Бабушка умолкает и вдруг смеется:
- Он всегда называл меня "мадам паника". Он был очень спокойный, а я по любому поводу взрывалась. Только он один и умел меня успокоить. Никогда я не видела на его лице и тени волнения. Помню, нас пригласили родители Майи Михайловны, чтобы познакомиться: сначала мы их пригласили, потом они нас. Я была в ужасе от всего, что увидела в их доме… Ну, понимаешь, они жили по-другому, - старается она объяснить, видя, что Таня смотрит непонимающе. - Очень традиционная семья была, да. А у нас все было по-другому. Я подумала: "Куда попадет мой сын!" И, конечно, порывалась тут же встать и уйти. А он только жал мою ногу под столом - он всегда так делал - и тихо повторял: "Спокойно, спокойно". Впрочем, Майя Михайловна - это уже отдельная история…
Бабушка некоторое время молчит, смотрит в окно, потом машет рукой и сама возвращает разговор в прежнее русло:
- После гражданской войны мы с ним вместе попали в Ленинград и работали там. Во время блокады я оставляла его дома, а сама ходила помогать в госпиталь: я окончила когда-то медицинские курсы. Может быть, это меня и спасло - у меня в кармане всегда был то сухарик, то кусочек хлеба или сахару. Я добывала съестное и приносила домой хоть что-то, чтобы его подкормить. Он сразу ослабел, как только началась блокада. Полные люди плохо переносят лишения. Он просто лежал и ждал, когда я вернусь, - даже по квартире передвигаться не было сил. Один раз я пришла домой, подхожу к кровати - а он уже не дышит… Не дождался… Может быть, я выжила еще и потому, что была всю жизнь худая, жилистая…
- Расскажи, как вас вывезли, - просит Костя.
Он присаживается рядом с Таней, уютно обнимает за плечи, и оба чувствуют себя так, будто становятся участниками событий.
- Это было уже в конце блокады - нас вывезли в Ярославль. Но перед тем, как нас вывезли, я совсем плохая была - тоже лежала, двигаться почти не могла… - Маргарита Петровна качает головой и проводит рукой по глазам, но слез в них нет - просто старческие грустные глаза, которые всматриваются сейчас в прошлое. - Боже мой, боже мой! Сколько пережили… И вдруг неожиданно приехал Николай Семенович - пробрался каким-то чудом в Ленинград в командировку, привез шоколад, витамины. Если бы не это, я бы тоже, наверное, погибла. Я ведь потом долго находилась в госпитале в Ярославле, Майя Михайловна меня нашла и привезла в Москву. Видишь, какие суставы? - Маргарита Петровна кладет руку на стол и показывает пальцы: - Это последствия блокады: сустав в сустав не входит.
Таня видит, как у бабушки одна фаланга пальца свободно отходит от другой, а рука - желтая, перевитая синими венами, скрюченная, как старая, высохшая ветка.
- Вот какие руки, Танечка, - Маргарита Петровна смеется своим мелким сухим смехом. - Боже мой, боже мой! Я так устала жить уже, - глаза бабушки тускнеют, - я прожила такую долгую-долгую жизнь и столько всего видела… - Она качает головой из стороны в сторону и словно уходит в себя. Потом опять поднимает глаза на Таню и продолжает: - Во время блокады умерла и моя родная сестра. А две другие погибли до того в Киеве в Бабьем Яру: собрали вещи - и сами пошли в Бабий Яр.
- Как - сами?! В Бабий Яр?!