Что касается других членов дружного Крюкова семейства, то теперь, по прошествии полутора месяцев, начиная с падучего удара, картина не оставалась такой же единой и понятной в мелких деталях, какой казалась Петру Иванычу всю предыдущую женатую жизнь. Кто из детей - кто, и кого из них он тайно иль явно почитает больше - теперь об этом задумываться и разбираться было недосуг, потому что мысли те уже были прошлыми и в прежней его жизни существовали от безделья, скорей всего, и излишней, пожалуй, мечтательности. Но, с другой стороны, в отсутствии разумной Зины скрывать подобные раздумья тоже теперь было не от кого, кроме как от самого себя, и по этой причине они сами иногда в промежутке между кормлением, лекарством и гигиеной возникали из ниоткуда, невзирая на факт, что всегда были не ко времени.
Младшенький, Павлик, как и раньше, нес вместе с отцом бесперебойную заботливую вахту, и в семье - так уж получилось - это воспринималось остальными, как само собой разумеющееся дело, когда малой живет к матери ближе других, и не женатый, как все, и не от звонка трудится до звонка, как прочие, и без командировочных нужд, как некоторые, и сам труд его - не пойми чего: дома постоянно - ковыряется в рисунках своих без всякой суровой производственной ответственности. Другими словами, очень кстати подпало, что Пашка - может. Так рассуждалось всеми, но не объявлялось никем, и единственный, кого сомнения и расчеты не одолевали ни снаружи ни изнутри, был сам Павлуша. Валентин и Николай забегали иногда, но больше для проформы и старались быстрее уйти, ссылаясь на дела: то ли, потому что им было неприятно смотреть на такую непривычную мать, то ли, чтобы обозначить и закрепить таким образом первенство младшего брата в уходе за ней, то ли не хотелось им осуждающего взгляда отца. Но последнее обстоятельство, как выяснилось, никого особенно не смущало: и в силу привычки относиться к главному Крюкову, как к мягкому и безвольному бате, несмотря на укрепленный обманчивой строгостью внешний вид, и в результате могущих навалиться многочисленных неудобств от непланового перекроя семейных связей. Все это перетягивало решимость старших братьев бросить другие свои дела и окунуться в тяжелую заботу с попеременными ночами, кормлением с ложки и последующим отмывом подкладного судна от материнских нечистот. Бабы их, что Анжела, что Катерина, тоже в свекровин дом не частили: каждая кивала мужу на другую, припоминая отдельные случаи персональной переработки на родню, и по этой объяснительной причине с готовностью уступала место противной стороне.
Если Зина с упорной настырностью больного человека продолжала обращаться к мужу со словами "Греби, Серега!", то, завидя Павла, она, впрочем, тоже не называя его по имени, обращалась к нему исключительно "сыночка". Какого из своих сыновей Зина имела в виду, было доподлинно неизвестно, но Пашка сразу догадался, что это точно он, хотя отцу и не сказал, а Петр Иваныч еще какое-то время гадал, но потом и он определился, полагая, что, наверно, все же, Валентин - из-за девочки его, из-за единственной у Крюковых внучки. Так, думал он, память ее настроилась, на детский лад, потому что запомнила про нежность большую Вальки к дочке против сына.
Самих же Валентина с Николаем мать не называла никак, потому что, когда они появлялись, она или засыпала, или мало уже было натурального света в комнате ближе к вечеру, а свет от лампы Крюков отделял ширмой, чтобы он не проникал к Зине и не беспокоил дополнительно расстройство разума супруги.
Раз в неделю или два звонил Абрам Моисеич, единокровный родственник, и интересовался ходом здоровья и болезни. Про лекарства спрашивал, если надо - у жены Тамары в аптеках связь имеется. К концу недели прислал учетчицу Клаву с передачкой от ребят: фрукты там, соки, шоколадный торт. Девка Клава была некрасивой, но доброй, и у Петра Иваныча екнуло под лопаткой оттого, что нет вокруг него таких вот помощниц на месте бедного Павлика, отказавшегося из-за матери от всех выгодных заказов на книжные труды. И снова не пришло ему в голову подумать о старших детях и их женах, потому что, если не получалось у тех дежурить в очередь с ним и Пашкой, то, значит, не пускали важные причинные обстоятельства жизни. А такие причины Петр Иваныч уважал, да и сам был, как-никак, в силах еще бороться с Зининым недугом, противостоя ему полным утробным несогласием и не веря до конца в незыблемость мозгового инсульта.
В этот момент и позвонил телефон - это к концу уже второго месяца несчастья, когда запас Крюковых сил начал истаивать много быстрее, чем поспевало восстановление, и Павел, видя, как мучается отец и как переживает затянувшийся невозврат матери в человеческое существование, решил поговорить с ним о сиделке. Петр Иваныч даже слушать не стал.
- Нет, - отрубил он с короткой мукой в глазах, - не будет при ней чужих никого, сами справляться будем, как раньше, - а потом еще пояснил, дополнительно прикинув, - и сама мать расход лишний не одобрила бы, не говоря уж о посторонних людях…
На том конце звонка была радостная Фекла Комарова.
- Письмо ваше получила, дядя Петя! - кричала она в трубку. - Вот, позвонить решила, "спасибо" сказать, что зовете. Я, если честно, в столице не была еще, не приходилось. А вы, правда, зовете? Не помешаю?
- Правда, - ответил Петр Иваныч, - только, знаешь, Фенюшка - не теперь, ладно? Горе у нас с Зиной моей, навроде вашего, какое с папкой твоим было - инсульт головного мозга у Зины случился, тромб отошел и закупорку образовал. - Он помолчал в трубку и вздохнул, - так-то, дочка…
Там тоже постояла ответная тишина, потом ясный и твердый девичий голос сообщил, как уже про решенное дело:
- Я поеду сегодня уже, если билет будет, дядя Петь. Как добраться не говорите - по адресу найду, - и положила трубку.
На другой день была пятница, а в субботу утром в седьмом утреннем часу Фекла Комарова уже слезала с поезда, уткнувшегося точно по расписанию в московский вокзал. Для порядка она походила вдоль платформы в течение часа, чтобы не прибывать к Крюковым слишком рано, и только потом пошла узнавать, как добраться до непосредственного адреса Петра Иваныча и его приболевшей супруги. В общем, к восьми часам того же утра она уже звонила в квартиру благодетеля в ожидании волнительной встречи.
Петр Иваныч еще не встал, а только проснулся, потому что вахту ночную нес Павлик, и поменять его отец еще не успел, так что младший сын дверь и открыл.
- Вы к кому? - удивился он, обнаружив девушку с чемоданом.
Феня растерялась, потому что про Павлика вообще ничего не знала, как и ни про кого больше из семьи Петра Иваныча с супругой. В первый момент она подумала, что обозналась адресом, перепутав высокие дома в большой столице, но в этот же самый момент молодой человек чуть-чуть приподнял бровь, слегка пригнул голову влево, не отводя от гостьи ясного взгляда, и отступил на шаг назад. И тогда Фенечка сразу узнала в нем знакомые черты родного человека, что явился четыре года назад в Вольский барак спасать отца от затянувшегося невнимания власти.
- Я к Крюковым, - ответила она и поставила чемодан на пол, - к Петру Иванычу, из Вольска, Феня Комарова.
- Тогда все верно, - ответил Павлик, - это сюда, заходите и раздевайтесь, папа сейчас встанет.
Петр Иваныч вышел в прихожую в трусах и присел от изумления:
- Доченька! - он подошел к Фене и обнял ее, как был. - Зачем же ты? Я ж говорил - не ко времени теперь, у нас тут беда тянется который месяц, я б потом сам позвонил, когда можно.
- Я не в гости, Петр Иваныч, - серьезно ответила Феня, с трудом пытаясь скрыть радость от встречи с добрым человеком из Москвы, - я в помощь приехала, чтобы тетю Зину вместе выхаживать.
Петр Иваныч недоуменно отстранился, но тут же подумал накоротке про что-то свое и по результату не возразил, а кивнул на Пашку:
- Сын это мой младший, Павлик, будьте знакомы.
- Я поняла уже, - улыбнулась Феня. - Очень вы похожи между собой, хоть и разные совсем…
Феню поместили в бывшей Пашкиной комнате, потому что теперь он все равно там не бывал: ночью больше сидел возле матери, а на остальное время суток уходил жить и спать в их с Фимкой съемную мастерскую. Зина на нового постояльца в девичьем образе не прореагировала никак: мутно посмотрела насквозь и ничего обрывисто не пробормотала.
- Добрая она у вас, дядя Петь, - сказала Фенечка про Зину, - добрая и хорошая, как мама моя была.
Почему именно так поняла Феня про его жену, а не иначе, Петр Иваныч обмысливать не стал - он и сам про этот факт доподлинно знал, а значит, это было достоянием и любого человека кроме него. Фекла же тем временем взялась за капитальную уборку жилья, начала с кухни, запущенной и подзабытой мужиками в суете других забот, и закончила ее только к шести вечера, отмыв с порошком и надраив до отдельного сияния каждую кастрюльную поверхность. Сходила в аптеку за содой и перетерла ею все чашки с блюдцами, успевшими дать заметную чайную желтизну со времен ухода хозяйки в постельную неподвижность. Параллельным курсом, вместо перекуров, начистила картошки и разморозила лежалый филейный оковалок какой-то рыбины, так что к семи того же дня они сели с Петром Иванычем за стол, предварительно накормив Зину мягким пюре Феклиной отварки. Все время, пока шла отдирка кухни, Крюков неспокойно ходил по квартире, привыкая к новому своему месту внутри надломанного семейного гнезда, но и чувствуя при этом, что впорхнувшая в гнездо ласточка принесла в клювике своем свежего липкого цемента и что клейкость такая надлом получившийся, Бог, даст, тормознет, притянув друг к дружке отдельные веточки от боковин к самому основанию гнездовья.