Алексей сдержанно улыбался, не желая сказать что-либо такое, что противопоставило бы его одной из сторон. Глядя на этого безмятежно одетого дачника, одетого, как наполеоновский солдат перед Березиной, ему как-то не верилось, что России еще угрожают какие-то беды; наоборот, хотелось верить, что все страшное, что могло случиться, уже и случилось, и сейчас, пусть и в иосифлянском виде, Россия пребывает в одном из блаженнейших этапов своего пути, к тому же и путь конкурирующих нестяжателей тоже как будто никуда не делся, так живописно олицетворенный самим хозяином. Было похоже, что тема, хотя, может быть, и временно, исчерпана, и Алексей решил воспользоваться сменой регистров.
- Кстати, - как бы между прочим произнес он, полуобернувшись к Кате, - как Кира?
Едва он открыл рот, чтобы сказать это, Катя уже потупила глаза, точно каким-то наитием угадала, какой будет вопрос и к кому он будет обращен. Дружба Киры и Кати Ренниковой взяла начало в те уже почти забытые годы, когда Костя, ее муж, учился на одном факультете с Алексеем. Потом Кира ушла из его жизни, а вот Катя умудрилась остаться, да так прочно, так надолго, что уже было даже совсем непонятно, кто кого с кем познакомил во время оно - Алексей Киру с ней или это она, будучи девушкой Кости, познакомила Алексея с Кирой.
- Не все у нее в порядке, - сказала она, посмотрев уже на Алексея прямым открытым взглядом.
- А что такое?
- С сыном у них проблемы.
- Ну это же естественно, - возразил жене Костя. - Когда им по пятнадцать лет, с ними со всеми проблемы.
- Да нет, - хохотнула Катя. - Он у них в анархисты ушел. Проклял неправедно нажитые капиталы своего папочки и ушел в анархисты.
- Да ну! - присвистнул Алексей.
- Сейчас поведаю вам, - между тем сказала Катя, - что они вытворяют. Вот последний случай довольно забавен. - Она отвела в сторону свои веселые глаза, как бы задумавшись, и палочка от барбекю на секунду застыла в ее руке. - Или нет, не случай - акция. Это у них акциями называется. Выбрали они ресторан что покруче, - принадлежит, кстати, одному известному телеведущему, - притащили сварку, металлические листы да и заварили вход.
- Зачем? - спросил Костя.
- Затем, что там лосятину подают и бобров. Ну и вообще - вызов такой капиталу.
Алексей расхохотался.
- С посетителями? - весело спросил он.
Катя только вздохнула и возвела глаза горе.
- Нда-а, - протянул ее муж и вопросительно посмотрел на Алексея, - ведь это круто.
Алексей слушал Катю и испытывал какой-то прилив сил и воодушевления. Семь лет назад он уезжал отсюда, как побежденный. Как солдат армии, проигравшей гражданскую войну, он медленно и тупо, почти без воли к сопротивлению брел в редкой колонне по липкой осенней грязи, он был раздавлен в самом начале жизни, а потом эмигрировал на переполненном корабле, а потом мирный труд и мирные нужды захватили его и он стал забывать, что он воевал на какой-то там войне, и вот это известие, - то, что произошло с Кириным Гошей, - внезапно дало ему понять, что война эта продолжается, что она никогда не кончалась да и не кончится никогда, просто одни поколения передают свои знамена следующим, и это известие о Гоше было знамением, что военное счастье изменчиво.
Все эти мысли и чувства мгновенно пронеслись в нем, но он не решился высказать их своим друзьям.
Однако он был застигнут боевым сигналом настолько врасплох, что и одному со всем этим ему тоже оставаться не хотелось.
Костя с Катей ушли спать в понимании Алексея неприлично рано, и это как-то неприятно поразило его. В беспомощности он глянул на Вадима Михайловича, но тот только развел руками и пригласил гостя в небольшую беседку, затянутую вьюном, перенеся туда чайные принадлежности. Вокруг лампы, стилизованной под керосинку, кружили бежевые мотыльки, стучали в колбу, оставляя на стекле нежную бархатистую пыльцу. Вадим Михайлович скорбел и сокрушался, поминал многолюдные перестроечные митинги, привольно растекавшиеся по московским площадям, недолгое опьянение свободой, и Алексею невольно пришла на память крохотная демонстрация, которую он видел из машины Антона, когда они стояли в пробке на пересечении Тверской с бульваром.
- И зачем все это было, - пыхтел Вадим Михайлович, - к чему? Взяли сдуру отказались от своей национальной самоидентичности. Ну, хорошо, отняли ее от нас злобные враги. Стали вроде как бороться за ее возвращение. Вернули, кажись. В зеркало глянули, а там такое мурло вывалилось. Куда там Гоголю!
Алексей помешал ложечкой в своем стакане. Стаканы здесь водились настоящие чайные, в железнодорожных подстаканниках.
- Я тут много сегодня наговорил, - сказал Вадим Михайлович, - ты уж прости старика. Но еще скажу. Если б не был атеистом, все происходящее назвал бы пришествием сам знаешь кого. И если человек действительно будет проклят и наказан Богом, так только за его отказ от разумного, бескорыстного труда, за отказ от дерзаний. Ведь то, что предложили нам сейчас - это животное потребление. И готов, не смейся, назвать ту единственную в мире силу, которая в принципе способна переломить ситуацию. Это сама наука. Но ей для этого надо породить из своей среды настоящих святых. Способных выдерживать насмешки и издевательства коллег, а может, даже и родных, потерю социального статуса, готовых, вероятно, жертвовать самой жизнью во имя истины. Способных не только формулы писать, но и зарабатывать на хлеб и на научное развитие, независимое от бюджетов и богатых спонсоров. Способных видеть перед собой не только узко-специальную научную задачку, а смотреть на мир философски, связывать между собой гуманитарное и естественно-научное знание, связывать совесть с высшей рациональностью математического и физического исследования. Связывать биологию человека с вопросами теософии. Не думаю, что этим людям удастся уйти от хотя бы внутренней, идущей из сердца, апелляции к самому Богу. И потому восстающая во имя себя самой, во имя истины и даже уже во имя существования человечества наука должна будет превратиться в новую редакцию Церкви. И не надо бояться об этом говорить. Это надо проповедовать. Я уже мало могу, а в твоих силах еще побороться. Ну, да это ладно, опять лирика. А вот что главное. - И Вадим Михайлович тихонько напел: "Видно, прожитое - прожито зря, но не в этом, видишь ли, соль, видишь, падают дожди октября, видишь, старый дом стоит средь лесов".
- Мне кажется, - закончив петь, сказал Вадим Михайлович, - люди этого поколения и вправду полагают, что в их настоящей жизни никогда не может ничего случиться из того, что они видят в своих фильмах и о чем читают, если, конечно, читают. Умереть им не суждено, войны бывают только понарошку, они не смогут влюбиться, любовь к ним просто не придет… Они разве что будут стремиться одеваться так, как одеваются их герои. Но так раздеваться… - Вадим Михайлович усмехнулся и покачал головой, - так раздеваться они уже не будут. Целое десятилетие их уверяли, что они хозяева мира и обстоятельств не существует… Знаешь, в той или иной степени каждое поколение побывало в плену у этой иллюзии, но то, что происходит на наших глазах, эти нынешние… Это, знаете ли…
Алексей слушал Вадима Михайловича и думал о Кире.
- А что там еще за кризис прочат нам какой-то глобальный? - спохватился Вадим Михайлович. - Что там у вас слышно?
- Да ходят слухи разные, читал я там кое-что, - неопределенно ответил Алексей, так как сказать чего-то конкретного у него не было.
- Кризис, - ответил сам себе Вадим Михайлович, тяжело поднимаясь со стула, - это когда картошка не родится…
Алексей проводил его от беседки до темного крыльца.
- Ну, ты знаешь где лечь, - сказал Вадим Михайлович и скрылся в недрах дома не ожидая ответа.
Алексей кивнул, пошагал по двору, вышел за ворота, прошел немного по светлеющим в темноте колеям проселочной дороги и остановился. Воздух наполнял запах чертополоха, пижмы, цикория, а вдалеке подсвеченный монастырь, как ярко иллюминированный броненосец, словно бы плыл в полях, попирая волны отцветающих трав.