Фельдшерица помялась-помялась, хотела что-то спросить, но, махнув рукой, сказала, что после зайдет, как-нибудь.
- Заходи, Ира, заходи, - поджав губы, говорила Пелагея Ефремовна.
Крошечка с Милей выскочили за ворота: поглядеть, как поедет фельдшерица, ходившая в таких же, как у лесников, синих штанах. Та закинула уж ногу на педаль, но взгляд ее упал на Орину, в немом восторге глядевшую на громоздкий велосипед, и Деветьярова сказала: "Хочешь, тезка, прокачу?!" Не веря такому счастью, Орина торопливо кивнула, Миля вцепилась сзади в ее подол: дескать, а я? Не пущу! Я тоже хочу-у! Но Крошечка выдрала платьишко из цепких лапок сестренки, и, боясь, что фельдшерица передумает, почти взлетела на раму. И вот теплые руки, охватившие с двух сторон плечики Орины, укрепились на руле - и они, сопровождаемые чудовищным воплем Мили, под белым взглядом Пелагеи Ефремовны, высунувшейся в окошко поглядеть, что там опять стряслось с младшей, и увидевшей старшую - помчались.
Сана уж понял, что дело неладно, и, несколько подумав, стоит ли "метке" опять вмешиваться в реальность, - все ж таки предпринял свои меры.
Велосипедистка обогнула дом Пандоры - и покатила под гору по Прокошевскому проулку, между обрывом слева и жилищами правой стороны: избами Вахрушевых, Романовых, Казанкиных, Проценко… И вон - далеко внизу, где гора сходит на нет, - лесхозовская баня.
Они летели в клубах пыли, как будто велосипед был паровозом, беспрерывно выпускавшим пар. Вдруг передок велика завихлял, Орина не понимала, что происходит; фельдшерица вцепилась в руль так, что побелели костяшки пальцев. Крошечка подняла к ней лицо, хотела спросить - щеку ее обдало горячим дыханием. Деветьярова бормотала, как молитву:
- Не упадем, не упадем, не упадем! Ни за что не упадем!
Переднее колесо свернуло в сторону - к обрыву, по направлению к соснам, оставшимся после вырубки… Сана, с трудом проникнув в стальную суть двухколесного коня, направил его между близко стоящими смолистыми стволами, а внезапно налетевший порыв ветра отвел в сторону ветку, метившую распороть чье-нибудь лицо.
И они упали! Прибежал Егор Кузьмич Проценко, подбежала вдова Пекаря Нина Казанкина, колобком прикатилась беспрерывно охавшая бабка Романова, потом примчалась Пелагея Ефремовна с Милей, увязавшейся за ней: ни фельдшерица, ни Орина особо не пострадали. Деветьярова сидела на склоне, под сосной, растирала руки-ноги.
Пелагея осуждающе сказала:
- А еще медработник! - и с тем, зацепив внучек, удалилась.
Опять пришла на посиделки Нюра Абросимова, старухи основательно расположились у самовара, и перво-наперво Нюра стала жаловаться на ломотье в коленях: дескать, так уж крутит, так уж ломит, прямо беда! Пелагея Ефремовна посоветовала подруге испытанное средство - "бом-бенге": мазь, до того вонючую, что даже Сану, не имевшего нюха, пробирало (мазь эту Пелагея назначала чуть не от всех на свете болезней). К слову, Пелагея Ефремовна вспомнила свое фельдшерское прошлое и помянула недобрым словом за нынешнюю провинность Ирку Деветьярову, дескать, японский городовой! Ну знает же, что всякое может с ней случиться - откажут ноги: и все! Не-ет… Сама себя вези, коль не боишься, а чужое дитё зачем сажать?!
- А почему ноги откажут? - поинтересовалась донельзя возбужденная случившимся с ней Крошечка, разрисованная зеленкой, как постолкинский луг.
- Полиомиелит у ей был! - Пелагея Ефремовна, игнорируя Орину, отправила ответ подруге. - Болезнь такая, Нюра… Нас-то пронесло как-то, а в Кечуре многих детей тогда парализовало. Ирка так-то здоровая, да вишь - нет-нет да что-то в ней нарушается… Ну знаешь ведь себя - не-ет, все судьбу испытывает…
Попутно обсудили болезнь лесничего Глухова и совместно решили, что уж это - не иначе - дело рук Пандоры! Пелагея вспомнила, что они полаялись надысь в магазине: Маршида Глухова с Пандорой Красновой. Тася отмерила лесничихе тюля на три окошка, и все - кончился он; а Пандора вроде бы перед Маршидой стояла - ну и началось!
- Конечно, Пандора не вынесла и выместила злобу на лесничем: наслала на него лихоманку, - закивала Нюра Абросимова. - Она это, больше некому!
- А почему не на саму Маршиду? - спохватилась тут Пелагея Ефремовна.
Нюра подумала и ответила:
- Куды ей справиться с татарчой… К Пандоре надо идти на поклон, чтоб болесть отстала от мужика. Так ведь не пойдет татарка - куды ей понять, откудова ветер дует!
Пелагея Ефремовна предложила радикальное средство: дескать, надо отдать Пандоре тюль - тогда лесничий выздоровеет. Нюра согласилась, только, дескать, зачем ей тюля на три окна, когда в ее "конторе" всего только одно окошко, да и то никогда не завешено: гляди - не хочу! Вон, Сажиха углядела же своего пьяницу мужика - Ваську, дружка-то Венкиного…
Зависла пауза; бабушка Пелагея, обмакнув в чай кусок сахару, поглядела на молчком сидящую Орину - которой не полагалось в присутствии взрослых разевать свой рот, - и, пригорюнившись, заговорила вдруг про ту, настоящую Орину-дурочку.
- Ведь прежде-то, до войны, она вовсе и не была дурочкой, - вспоминала Пелагея, - а была самой обычной девкой; а вот как проводила она своего жениха, Кольку Сажина - бедовой был парень! летную школу кончил, старший брат этого пьяницы Васьки, - на фронт, да как сгинул он там, без вести пропал, и не получила от него Оринушка ни единого письмеца и ни одной строчки, вот разум-то у ей набекрень и съехал. Хотя вроде с чего бы: у половины баб не то что женихи - мужья не воротились!
- Нового-то жениха у ей больше не получилось, - встряла тут Нюра, - а дело молодое, вот и…
- Да! Но! Погоди! - одернула ее Пелагея Ефремовна. - И вот, пока мать-то жива была, так кое-как хоть приглядывала за Ориной, а как померла, так всё! Вся в грязище извозится, али в постолкинском иле вываляется, так и ходит. А на голове корона картонная, которую она в школе у Снегурочки подтибрила на новогоднем утреннике, - так уж, видать, корона эта ей глянулась, - на которой по вате наклеены звезды из битых елочных игрушек. Так-то она никогда чужого не возьмет - а на корону, вишь, позарилась. И вот тоже навроде ребятёшек Пандориных - босиком до самого снегу ходила. И всем, слышь, "письма" Колины показывала… Наберет перьев куриных да гусиных, свяжет веревочкой, по одному выдергивает и "читает"… Вроде это Колька ей с фронта шлет. И так ведь все помнит: все честь по чести расскажет - это он из Сталинграда прислал, это с-под Курска, это из Будапешта, а это из самого Берлина! И в каждом письме: целую тебя, дорогая невеста Оринушка, жди, скоро вернусь. Вот она и ждет и перья-то собирает…
Суется ко всем, плачет, волосья на голове рвет: мол, немцы оборону нашу прорвали - и гусиное перышко в доказательство показывает. Али: дескать, наши форсировали Днепр, и Коля мой впереди всех. А то: наградили ведь Колю-то - пять танков фашистских подбил, сам Жуков награду вручал, по плечу похлопал, молодец, говорит, Николай Сажин! Война-то давно уж закончилась, а он ей всё-о "пишет" оттуда. А ежели мужики спросят - находились ведь такие - дескать, ежели Колька из Берлина написал, дак ведь, поди, не завтра - так послезавтра пожалует?.. Она подумает и кивнет. На мост через Постолку выйдет да ждет, домой не уходит, не пьет, не ист. Потом гуси пролетят - уронят перышко, она подымет и прочтет: нет, дескать, на Дальний Восток его послали - не приедет. Еще надо подождать!
А как Людка-то Мамина наткнулась на нее на болоте (когда дурочка пропала, так не сразу ведь хватились), и как в избенку-то к ней отправились, так нашли полный сундук пуху да перьев: не на одну перину насбирала, целое приданое!
- Да, да, - закивала Нюра Абросимова, - страшенное дело! То ли зверь объел, а то ли люди постарались… Если зверь - так больно умной попался: сердце да печень выел, остальное не тронул.
- Ой, ой, не говори! - воскликнула Пелагея Ефремовна.
Но Нюра заговорила - про сосновый лесок, темневший посреди золотого поля ржи, вот за Постолкой-то, по выходе из Курчума, как раз по левую сторону будет. (Пелагея кивала: знаю, мол, как не знать!) Лесок этот ни под каким видом ни один председатель Курчумского колхоза - а сменилось их уж человек восемь - под топор пустить не решался. И входить туда никто не смел, потому как, говорила Нюра, потуже затягивая узел платка под подбородком, кто в него войдет - тот уж оттуда не выйдет. Это так. И не смотри, что лесок такой ледащий, из него, бают, путь отворяется! Однова комбайнер курчумский Семен Зайкин кружил на своем комбайне подле леса-то, солнце так уж печет, так печет, и решил он в тени крайней сосны прикорнуть, а тень-то ведь уж на поле падала, так что вроде и не зашел он в самый лес-от. И что ты думаешь? Уснул - а проснулся уж не в этот день, а через два, бают, дня, и не в себе, заговариваться начал! Дескать, побывал я в Другом Годе, при царском еще режиме, - ну что тут скажешь? Всем доказывал, из себя выходил, ажно пена на губах выступит, так злился, что не верят. А после не выдержал и царские червонцы кому-то показал (как у Лильки твоей монета была, эти такие же), вроде оттуда их принес, заработал де: ну, вроде как улики… Ну и, конечно, что с ним после этого делать?! Что надо, то и сделали: посадили! Жена ушла. Родители померли. А как вернулся, то и сам тоже долго не протянул: оказался на погосте. Вот тебе и поспал в теньке! Заклятый лес этот! А еще, бают, вотяцкие шаманы в том лесу свои темные дела творят, христианских младенцев в жертву приносят!
- Ну, уж это ты загну-ула… - пробормотала бабушка, покосившись на Крошечку, потянувшуюся за десятой карамелькой, и шлепнув разохотившуюся внучку по паклям. - Чтой-то ни одного младенца нигде не пропало…