Да, он хочет выпустить эту книгу. Ко всему русскому сейчас большой интерес. Все издательства спешно переводят с русского. "Тихий Дон"… "Тарас Бульба"… Им выпущен уже "Конек-Горбунок" в переводе одной русской художницы с ее же рисунками… Но обзора новой русской литературы еще ни у кого нет. А он очень нужен. Ведь в Италии четыре славянских факультета: в Венеции, Падове, Риме и Неаполе.
- Вы беретесь? Срок три месяца. Объем - 250 страниц. Пятнадцать процентов с продажи - автору. Тираж от пяти до десяти тысяч…
Берусь ли я? И хочется, и колется… А даты? Перечни произведений и другие точные необходимые материалы?
Память у меня хорошая, но для такой работы ее недостаточно.
Синьора Паллукини угадывает мои сомнения и приходит на помощь.
- При славянском факультете есть русская библиотека… Декан его, профессор Гоациани - мой друг. Я устрою вам доступ.
Цезарь переходит Рубикон! Жребий брошен!
Мы подписываем контракт, и я получаю даже десять тысяч лир аванса. Вся сумма возможного гонорара, при продаже книги по 300 лир равна 450.000 лир. Десять тысяч аванса как-будто и маловато, но мне, не имеющему в тот момент ни одной лиры в кармане, они кажутся богатством Карнеджи.
Я не торгуюсь и подписываю контракт.
Книга вышла и имела "хорошую прессу", но эти десять тысяч лир были единственным моим гонораром. Ни лиры больше я не получил до сегодня.
Почему?
В контракт не был внесен пункт, утверждающий за мной право контроля продажи книги издательством. На все попытки адвокатов Международного Красного Креста, к помощи которых я прибегал, Монтворо неизменно отвечал, что продажа не превысила еще суммы аванса, хотя неизменное присутствие моей книги в витринах книжных магазинов Рима и Неаполя утверждало обратное. В Италии издательства продают магазинам только за наличный расчет.
И все-же я хорошо сделал. Спешная, напряженная работа над книгой вернула мне веру в себя. При помощи переводчицы, обитальянившейся латышки Ирины Долар я в августе 1945 года поместил в венецианском журнале "Lo Specchio" две моих первых в Италии антисоветских статьи. Вероятно, вообще первых в ней, после падения Муссолини.
Чувство обреченности, неминуемой гибели, бесцельности борьбы исчезло. Пружина сопротивления, смятая в комок в майские дни 1945 года, в августе уже распрямлялась и крепла.
- Есть еще порох в пороховницах! - кричал мне из витрин венецианских книжных магазинов старый Тарас Бульба, щеголявший на обложке итальянского издания в лихой черкеске, с непомерными усами, длиннейшим пастушеским кнутом и… в шпорах…
Иным он и не мог появиться в Италии. Это было бы неприлично. Позже я видел на экране, в такой же черкеске и даже со стэком, Дубровского. Видел и Потемкина, дуэлирующего с Калиостро, видел и худенькую вертлявую и чернявую Матушку-Екатерину, беспрерывно хлопающую стаканы "водка", подносимые ей бородатым, одетым, как архиерейский певчий дней былых, Безбородко.
Вы думаете, читатель, что только пинии и пальмы растут под небом Италии? Это все наши поэты выдумали. Клюква, тенистая, развесистая клюква - самое распространенное дерево в этой стране.
Но не будем строги к бедным итальянцам. Мудрые знатоки "души востока" и в Лондоне и в Вашингтоне по сей день глубокомысленно изрекают свои великие истины, сидя под тем же деревом.
Первые главы книги "La panorama delle letteratura russa contemporanea" закончены, переведены и сданы в издательство. Моя переводчица, студентка славянского факультета Ирина Долар оказалась, - кроме прочих ее достоинств, - вдумчивой, бережной к текстам подлинников поэтессой-переводчицей. Все приведенные мною отрывки стихов даны ею в ритмической форме, с сохранением размеров и большой близостью к оригиналам. Она не только знала, но и чувствовала оба языка, и ее переводы Блока, Есенина, Гумилева, Маяковского позже не раз появлялись в итальянских журналах при рецензиях о книге и в отдельных статьях.
- Не могли бы вы, профессоре, сказать это мягче, немножко сгладить ваши примечания?
Это говорит издатель Монтворо. Перед ним - листы перевода. Его глаза еще более мягки и грустны, чем обыкновенно. Прямо ангел рафаэлевский, а не ловкач-издатель.
- О чем вы говорите, дотторе?
- Смотрите, какое впечатление создают ваши биографические сведения: Гумилев расстрелян, Клюев погиб в концлагере, Есенин повесился, Маяковский застрелился…
- Ну, и что же?
- Такую книгу не будут покупать! И самое название главы "Гибель поэтов"?… Разве это возможно?
- Все факты верны, дотторе. Не могу же я заставить расстрелянного Гумилева второй раз умирать от тифа или холеры?
- Но это же ужас!
- Вполне с вами согласен.
- Я не коммунист, профессоре, я демократ. Но я хочу объективности.
- Я вам даю только точную запись фактов. Где же здесь субъективная их оценка?
- Но нам не поверят!.. Вся пресса говорит о расцвете культуры на вашей родине…
- В вашем Риме, дотторе, доживает теперь свой век Вячеслав Иванов, поэт-символист, соратник и вдохновитель вот этого самого заморенного в СССР Блока, "Незнакомкой" которого вы изволите восхищаться. В Париже известный вам Ремизов, Бунин, недавно там умер Мережковский. Декоративную часть вашей знаменитейшей миланской "Скала" ведет Бенуа, сын крупнейшего русского художника, а отец его - тоже в Париже. Я назову вам еще десятки имен первоклассных русских писателей, художников, музыкантов… Как вы думаете, по какой причине они сидят здесь, ютятся в мансардах и питаются жареными каштанами, а не возвращаются на свою родину, где так хорошо живется артистам?
- Да… но… - глаза Монтворо совсем тускнеют. Вот-вот из них брызнут слезы. - Но все это очень странно…
Петлю Есенина, пулю Гумилева и прочие мероприятия партии по развитию русской культуры, "национальной по форме", мне удалось отстоять. Но при выпуске книги Монтворо, доктор миланского университета и член христианско-демократической партии, все-же отхватил последнюю главу, в которой я рассказывал о "творческом плане", "социальном заказе", "ждановщине" и прочих подобных, пожалуй, небезынтересных для итальянского читателя вещах. Взамен этого он всадил в книгу портрет Ленина, "купающихся красноармейцев" Петрова-Водкина и какой-то индустриальный пейзаж… Тарас Бульба ведь не может обойтись без кнута и черкески, как же лишить Есенина ненавистной ему фабричной трубы и Гумилеву обойтись без Ленина, пославшего ему смертную пулю?
Монтворо был по-своему прав. Он выражал желание видеть итальянской интеллигенции, желание ее видеть свою оценку фактов, но не самые факты.
"Тем хуже для фактов", - воскликнул когда-то Гегель, вступив с ними в некоторые противоречия. Почему же отставать от него доктору философии Монтворо?
И не ему одному. Позже, в Риме, я познакомился с главою итальянских "знатоков русской души" профессором Эрколе Ло-Гатто, переводчиком с русского, автором четырехтомной "Истории Русской Литературы" и множества статей о ней, деканом Славянского Факультета Римского университета и главою Общества итало-советской культурной связи, блестяще говорившим по-русски, по-польски, по-чешски и по-сербски, безусловно серьезным ученым. Его представление о России, где он два раза побывал в советское время и где сам в период НЭП-а скупил на Сухаревке у торговавшей там русской профессуры ценнейшую русскую библиотеку, ничем не отличались от воззрений Монтворо.
И все-же понять Россию он не мог, даже стремясь к точной передаче ее быта и языка. Случались нелепые комизмы. Давая перевод к фильму "Иван Грозный", он выразил русское свадебное восклицание "Горько!" итальянским термином сивухи - очень плохого вина. Восхищенные фильмом зрители несколько недоумевали, почему русский царь на своем свадебном пиру угостил своих "boiare" такою дрянью. Но он был точен в переводе.
"Вот как жилось бедным русским под гнетом их царей", - вероятно сочувствовали бедным русским боярам зрители, расходясь.
Вечером дня беседы с Монтворо мы сидели у профессорской четы Паллукини в его кабинете со стенами, сплошь заставленными книгами. Разговор шел на ту же тему.
- Как? Мы итальянские интеллигенты имеем дикие представления о России?.. Мы, читающие Tolstoy и Dostoevski - восклицал профессор, - вот, вот глубокая монография о ваших замечательных Nesterov и Vasnezzov, вот о вашем Andreo Rublev, - вытягивал он с полок роскошно изданные книги.
- Вот еще опровержение ваших слов, - улыбнулась милая и изящная, как всегда, профессоресса. - Я приготовила вам сюрприз, достала русские пластинки.
Она включила электрический грамофон, и из него понеслись звуки "Испанского Каприччио" Римского-Корсакова.
- Как это прекрасно! Как сумел он уловить и разбить эти столь чуждые ему ритмы и мелодии… Необъятна душа славянина… - молитвенно шепчет синьора.
"Каприччио" сменяет "Трепак" Мусоргского в исполнении какого то русского баса…
… Крутит поземка… вихрится русская метелица…
Эй, мужичёк, старичёк убогий,
Пьян напился, поплелся дорогой!..
… взвизгнули и завились в снежном хороводе кудлатые ведьмы…
А метель-то злая поднялась, взыграла,
С поля в лес дремучий мужичка загнала!..
- Что это? - спрашивает меня венецианка. - Вы говорите, "trepac" - пляска? Но как же можно танцевать под такой бешеный изменчивый ритм?
Эх, небеса, небеса да тучи,
Степь да метель, да снежок летучий…
… кружатся, крутятся злобные, колючие морозные ведьмы.
За окном тихая гладь озеркаленного розовой луной канала.
Да, здесь нельзя плясать под этот ритм. Возвращаясь в наше палаццо, мы с женой останавливаемся на мосту. Под нами - темный бархат канала. Сегодня какая-то феста, праздник.