Он посадил его в свой джип, а остальное уже известно.
***
Вечером он снова пришел к нам, вернее, к Финику. Очевидно, кустодиевский стиль пленил и его маорийское восприятие.
Финик долго и детально разъясняла ему на трех европейских языках, что мы - русские антикоммунисты и бежим от русских. Он хлопал глазами и в промежутках заглядывал ей за разрез ворота.
Убедившись в бесплодности лингвистики Финика, вполне прилично говорившей по-французски и по-немецки, я прибег к помощи лучшего из языков, вернейшего эсперанто: поднялся к соседу и купил у него за тысячу лир бутылку хорошего итальянского коньяку.
- О'кэй!
Мы чокнулись. Новая Зеландия и Старая Россия вступили в честный союз на основе полного равноправия и содружества великих наций. База для дальнейших соглашений была найдена много легче и успешнее, чем при пятисотом заседании ООН с участием Вышинского. После шестой рюмки я формулировал конкретную программу.
- Монинг. Авто (я тыкнул новозеландца в грудь). Венеция. Фррр-ту-ту-у-у… (я закрутил рукой). Подальше, подальше от этой чертовой мышеловки! На юг! Зюд! Хэв ю, понимаешь?
- О'кэй, - ответил новозеландец, хлопая одновременно десятую рюмку и меня по плечу.
Финик, напрягши все свои лингвистические способности, еще пыталась разъяснить ему разницу между нами и подданными "доброго Джо"… Успеха мало.
- Ваши старания излишни, дорогой Финик, - говорю ей я, - вы останетесь гласом вопиющего в пустыне. Но на данном этапе это нам не важно. Ваш бюст и мой коньяк поняты и оценены высококультурным англо-саксом. Это дает довольно твердую надежду, что он предоставит нам ленд лиз в виде идущего на юг джипа…
И желая польстить столь молодому, как я думал, Сержанту, я тыкнул в нашивку на рукаве его расстегнутой рубахи футболиста:
- Лейтенант? Иес?
- Кэптен, - ответил он мне, указывая на свой воротник.
Я всмотрелся в его симпатичное лицо колониального фермера и мне вспомнился почему то первый прибывший к нам на Демин хутор под Ставрополем немец-кашевар с лучистыми глазами и лбом мыслителя.
- О'кэй! Бывает и так в наш век торжества культуры. Но ты, Новая Зеландия, хороший парень! - хлопнул я его по плечу после двенадцатой рюмки. - О'кэй!
Коньяк я с новозеландцем допили и потом провожали его все вчетвером. Бояться теперь было нечего. Весь Толмеццо уже знал о происшедшем, и на нас лежало новозеландское табу.
На улице густел лиловый сумрак, но итальянская луна старалась во всю ради приезда алиатов. В ее лучах таяла покачивающаяся фигура уходившего кэптена. Он пел песню на непонятном нам лающем языке. Но ее мотив мы знали, знали до боли крепко. Это была… Лили Марлен.
- Lily Marlen… - звучал где-то во тьме его удалявшийся голос.
- Лили Марлен… - сзади меня послышалось рыдание. Это плакали моя жена и Финик.
4. Мы становимся профугами
Новозеландец сдержал свое нечленораздельное "О'кэй". Утром не только джип стоял у нашего подъезда, но его шофер вручил мне какую то зелененькую филькину грамоту с написанной по-английски моей фамилией. По милости судьбы, именно этой бумажке было суждено в будущем стать моей индульгенцией в заатлантический рай с предшествующим ему ировским чистилищем. Она доказывала, что я был в Италии уже в апреле 1945 года и не был военнопленным. Она стала путевкой в жизнь Ди-Пи, да и просто путевкой в самую обыкновенную жизнь, а не в Римини, Лиенц, Дахау, или иное место, где пышные злаки цветут теперь на земле, густо политой кровью таких же, а, быть может, и более русских людей, чем я.
Мы комфортабельно размещаемся на железных сидениях. В джип втискиваются еще две итальянки, успевшие заметнуть с шофером, и мы катим к югу… Куда точно? Черт его знает! Но мы едем. Этот факт неоспорим, и в нем уже благо.
Первой и конечной станцией нашего джипа оказывается Удине, тот самый городок, в котором 145 лет назад первые итальянские делегации восторженно встречали ее освободителя фельдмаршала Суворова, шедшего во главе армии "реакционнейшего" из российских императоров - Павла Первого.
Памятник, бюст Суворова с патриотической надписью стоит и до сих пор на главной площади Удине, злой иронией судьбы, именно на этой площади негр-шофер приказывает нам "освободить" его машину.
Спорить не приходиться. "Освобождаем".
- Теперь куда поедем? - спрашивает сын.
- Меня это тоже интересует, - отвечаю я, - но я не совсем уверен, что мы поедем, а не пойдем.
Так и получается. Ехать не на чем, да и незачем.
Мгновенно собравшиеся вокруг нас итальянцы дружно машут руками вправо, в одну из вливающихся в площадь улиц и твердят хором:
- Cinema. Tutti i profughi a cinema. Avanti, signori, avanti!
Почти все понятно, кроме слова профуги….
Что оно, собственно, означает?
- Да ведь это мы теперь профуги, - догадывается Финик. - Штатенлоз. Пересадка. Компостируйте ваши билеты.
- К добру это или к худу?
- Господь разберет! Но шагать надо. Не ночевать же на площади. Все равно прогонят.
Шагаем и переволакиваем на короткие дистанции свои тюки. Нечто вроде перебежки цепью. К счастью близко. Кино тут же за углом.
Оставляю жену караулить вещи, а сам я с Фиником иду на разведку.
В синема - толпа. На его дворике еще гуще. У стен накидана солома. Говорят на всех языках и больше всего по-русски.
- Записаться где-то надо, - рассуждаю я вслух.
- Надо полагать, за тем столиком регистрируют, - отвечает мне некто, в ком я узнаю земляка-ставропольца, армянина, державшего духан при немцах. Идем к столику.
- Петрос-Оглы, - твердо заявляет регистратору мой спутник и добавляет уже мне: - документов здесь, видно, не спрашивают.
- Национальность?
- Турок, - не менее твердо выговаривает он, из Эрзерума!
Регистратор машет рукой:
- Какие тут еще Эрзерумы!
Мы перетаскиваемся и ищем места на соломе. Вот оно. Как раз на четырех. Но некто в жилетке, без пиджака, отталкивает наши рюкзаки.
- Занято, занято! Сейчас хозяева вернутся!
- Эге! Русский? Ну, тогда все понятно, - говорю я. - Когда хозяева вернутся, освободим, а пока располагаемся.
Жилетка ворчит и нервически крутит размашистые усы, но боя не принимает.
На средине двора давка. Там монахини раздают макароны. Их сыплют в тарелки, в плоские немецкие котелки, в бумагу, в пригоршни.
Античный профиль юной инокини в чепце с белыми крыльями реет над толпою. Она очень молода и столь же красива. Что толкнуло ее в монастырь?
Потом я узнал, что для замужества в Италии одной красоты и прочих женских качеств слишком мало. Наши нищие профуги были очень желанными женихами для итальянок и за ними велась охота. Случались и драмы.
Но это было потом, а пока мы располагаемся на соломе и Финик вступает в деловой разговор с соседкой, сохранившей и в Италии явный отпечаток то ли Киевщины, то ли Черниговщины.
- А дальше отсюда как едут? - спрашивает она.
- Не звесно. Третий день сидим. Утром майор приезжал, обещался завтра отвезти.
- Какой майор?
- Наш, советский, русский…
Финика подбрасывает вверх, как-будто под соломой взорвался фугас.
- Советский?! И вы едете?
- Ну, а как же? Как же не ехать-то?
Рядом со мной в образах этих двух женщин сталкиваются два мира. И, как им полагается, не понимают друг друга. Финик поворачивается ко мне. В ее глазах не протест, не ужас, но безмерное удивление.
- Она… едет? Возвращается?!
- Милый Финик, - отвечаю я. - Ваш голубой диван повис между небом и землей на стене ростовской развалки. Бабушкина севрская ваза, о которой вы так трогательно вспоминаете, разбита вдребезги, и осколки похоронены где-то в мусоре, а у нее в какой-нибудь Диканьке или Копаньке, вероятно, цела еще бабкина перина… и свиное корыто стоит на прежнем месте. Ее путь лежит туда, и только туда. Еще куда же?
- А наш?
- Черт его знает! Но лежит куда-то и двигаться по нему надо без задержек. Визит советского майора мне не совсем приятен. Идемте опять на разведку.
Но гонять по учреждениям уже поздно. Вечереет. От входа в наш двор несутся крики. Идем узнать их причину.
Два партизана во всех регалиях, начиная от красных галстухов и кончая патронными лентами, и какая то под-стать им девица расклеивают на стенах кино целый ряд портретов Сталина.
- Здравствуйте, товарищ папаша, - кланяется им наш ставропольский турок армянского происхождения, давно не видались. Пополнели вы маленько за это время. Только мне совсем эта встреча с родителем не нравится, - поворачивается он к нам.
Мы с Фиником тоже не испытываем особой радости от лицезрения столь знакомой самодовольно тупой физиономии. Но вокруг нас восторженно орут по-итальянски, на каких-то славянских языках и даже по-русски.
- Ну, крик этих красных обезьян я понимаю, - говорит Финик, - но чего русские орут… ведь они-то знают…
- Заорешь, милая моя дамочка, когда припекать начнет, - отвечает ей армянин. - А мы как будто уже на сковородке…
В толпе у портретов затягивают "Катюшу". Она стала теперь международной.
- И запоешь, - пессимистически резюмирует он, - еще не то запоешь.
На соломе, рядом с нашим лежбищем, идет ожесточенный спор. Усатая жилетка дискуссирует со своей супругой. Вопрос, по существу, тот же, что у входа, но поставлен острее и определеннее.
- Записываться тотчас, когда майор приедет, и пробиваться в первую партию, - убеждает жилетка. - Поверь мне, первым будет особая встреча. Я уже знаю. Всегда так.
- Что хочешь, не могу! Как подумаю, что опять в эту жизнь, - сердце обрывается!