В душе немки явно происходила жестокая борьба. "Ферботен" был атакован целым комплексом эмоций женской души и проиграл сражение.
- Ребенок не может так спать всю ночь, - сердито вскочила фрау, - это вредно. Идите. - сорвала она ключ с доски, - номер 107, направо пятая дверь, но это - против правил. Ферботен!
Когда мы уселись в купэ эти события были уже прошлым, имперфект. Настоящее презенс-ферботен появилось в нашем вагоне через час, когда мой сын уже снова спал, свернувшись на мягком диване.
Кондуктор открыл дверь и, указывая на объявление, пространно и детально объяснил, что это купэ за неимением в поезде первого класса предназначено только для генералов.
- Но ведь ни одного генерала в поезде нет, - пробовал возразить я.
- Генерал уже в вагоне! - кондуктор отступил на шаг, пропуская в дверь самого настоящего немецкого генерала. Жена изо всех сил затрясла спящего Лоллика.
- Тссс… Тссс… Что вы делаете? Мальчик должен спать! Es ist schon Zeit!
Генерал махнул рукой кондуктору и загородился ею же от моих извинений.
- Мы не помешаем друг другу. Я никогда не сплю в вагоне.
Генерал аккуратно развешивает пальто, фуражку, портфель и, как все немцы во время войны, тотчас же начинает закусывать, намазывая на хлеб тончайший слой масла.
- Видно, генералам-то у них добавочного пайка не дают, - говорит мне жена.
- Армейский паек одинаков для всех чинов.
- Я бы генералам прибавила… Ведь потому они и жуют при каждом удобном случае, что никогда сыты не бывают.
Она стаскивает сверху свою еще российскую плетушку, достает пирожки, начиненные сухой кровью, купленной у остовки на Александер Платц, дает мне и угощает генерала.
- Битте, - говорит она одно из немногих известных ей немецких слов. - Битте, ваше превосходительство, домашние…
Генерал благодарит, откусывает от мастерски испеченного пирожка, и на его лице расцветает чисто немецкое блаженство.
- Видно не часто приходится ему и такие есть, - резюмирует жена, - Господи, а когда же у нас на Кубани пироги с кровью пекли? Никогда этого не было! Ни один казак за стол бы не сел! А тут… генерал им рад!
В дверях с надписью "ферботен" снова появляется фигура кондуктора.
- Тссс! - поднимает палец генерал. - Говорите тихо. Das Kind schläft!
Кондуктор сообщает шепотом, что одна из лежащих на нашем пути станций полностью разрушена сегодня воздушной бомбардировкой.
- Мы сделаем крюк и будем в Мюнхене с опозданием на 50–55 минут… Не более, чем на час, во всяком случае…
Меня это мало интересует, и я засыпаю, чтобы проснуться, как мне кажется, через минуту. Генерал трясет меня за плечо.
- Rasch, rasch! Вон тот поезд идет прямо на Филлах. Вы минуете Мюнхен, это гораздо удобнее. Скорее!
Уже рассвет. За окном какие-то пути, какой-то поезд. Жена торопливо натягивает что-то на непроснувшегося сына. Генерал опускает окно.
- Сейчас отход! Торопитесь! Ваши вещи я выброшу в окно.
Мы стремительно проносимся по коридору, выпрыгиваем. Последние рюкзаки падают на перрон из уже набирающего скорость поезда.
- Мама, - деловито сообщает сын, - мне почему-то очень трудно ходить…
Сообщение основательное: ходить в пальто, надетом рукавами на ноги, действительно трудно без привычки.
Поезд уже далеко, но из окна еще видна рука генерала, посылающего прощальный привет.
Через два года, когда я читал отчеты о Нюрнбергском процессе, где судьи, сидя рядом с палачами, щедро осыпали немецкий генералитет обвинениями в зверствах, в истреблении женщин и детей, я всегда вспоминал эту руку…
Сам я в то время всеми способами оберегал черепа - свой, сына и жены от зорких глаз охотников на них и их загонщиков - гуманистов.
2. Колеса должны вертеться
Почти сутки сидения в привокзальном бункере Филлаха, набитом русскими остовцами, беспрерывные волны сотен летающих крепостей, проплывающих над ним на север; наконец, приграничный поезд с разбитыми, замусоренными вагонами - все это уже позади. Позади и "ферботен".
Мы - в Италии. В станционном буфете - настоящее кофе, с настоящим молоком и настоящим сахаром. В ближайшей лавочке - душистый вермут, стройные как пальмы бутылки которого разом вырастают на наших столах.
Русская речь звучит всюду. Она заглушает и монотонный рокот немцев и петушиные выкрики итальянцев. Вокруг нашей настольной батареи - трое: капитан "национального" кавказского батальона школы РККА, гусар-ахтырец славной южной школы и в качестве соединительного звена - я. Они оба возвращаются в Толмеццо из командировок. У ахтырца, теперь красновского казака, свой вагон. Поэтому к нему то и дело подходят просители.
- Экая уйма народу сейчас в Италию валит! Тухло стало в Берлине? - спрашивает он.
- Паники еще нет, - отвечаю я, - но каждому ясно, что…
- Kreig ist verloren, - добавляет горец.
Эта фраза отпечатана в мозгу каждого из нас. Если кто и хранит еще тени надежд, то здесь, в ближнем тылу итальянского фронта, они тают, как дым. Тыл фронта мертв. На станции нет ни эшелонов со снарядами, ни платформ, загруженных покрытыми брезентом пушками и авто. На лицах немногих немецких офицеров печать бесконечной усталости и того же, что и у нас - отупения… покорности неизбежному.
- Kreig ist verloren. Kaput!
- Вы в карты азартничали? - неожиданно спрашивает меня ахтырец.
- Нет. Не люблю карт.
- А я играл прежде. Так вот, когда игрок "кураж потеряет", то кончена его полоса. Все его карты будут биты…
- К чему вы это?
- Немцы-то, разве не видите, тоже "кураж потеряли", как мы, отдав Харьков. Теперь им - крышка… гроб…
- А нам?
- Веревка, - спокойно отвечает горец. - Что может быть иное?
Иного ждать трудно. Красные - на Одере и в Венгрии. Почему мы спешим в Толмеццо? Не все ли равно? Едем потому, что надо что-то делать. Так легче.
Грузимся ночью. В вагоне, заваленном тюками с обмундированием для казаков генерала Доманова, все русские. Сидим на соломе, среди луж от талого снега.
И все друг от друга что-то прячем; скрываем, потому что боимся сказать громко, как горец: "Веревка".
От двери теплушки, через которую видны заснеженные отроги Альп, стелется бархат грудного контральто:
"Но отважны люди,
Люди гор Кавказа,
Гор, одетых в облака…"
Я помню эту девушку еще gо Пятигорску. Она - кабардинка, кажется, была в комсомоле, писала неплохие стихи и печаталась в местных газетах. Теперь она их поет. О Кавказе - в Альпах, по-русски.
Извилисты и непонятны пути людские.
В углу, на склонах целого Эльбруса тюков и ящиков гнездится многочисленное семейство профессора Г-ха, чистопородного черкеса, серьезного и глубокого исследователя кавказского фольклора. Его я тоже знал еще "там". При оставлении немцами Баталпашинска он выехал со всеми чадами, домочадцами, родственниками и свойственниками на нескольких подводах - целым племенем, хотя ничто ему не угрожало: у немцев он не служил, а Советы им дорожили, как живой рекламой "национальной по форме, социалистической культуры".
От подножия Эльбруса, сидя плечом к плечу на соломе, тянется по стене вагона ряд казаков, одетых в фельдграу. Есть и старики, но большинство - молодежь из Красной Армии.
Это Краснов в Берлине и Шкуро в Вене делают последние судорожные усилия спасти разнесенные по всей Европе листья славных ветвей русского народа: Донской, Кубанской, Терской… Снова, тем же путем, как почти сто пятьдесят лет назад, с Суворовым, Платовым и Денисовым, проходит казачество горную щель в солнечный мир Италии… Снова… но как различны эти походы…
Поезд останавливается на какой-то дотла разрушенной станции… Бог ее знает, какой. И названия не осталось, в буквальном значении этой поговорки. Одни кучи мусора, и на обломке уцелевшей стены - густо начертанная надпись немецкого лозунга.
- Переведите мне, что там написано, - просит профессор Г-ха.
- "Колеса должны вертеться", - говорю я, - дальше в лозунге следовало "для победы", но эта часть стены разрушена. Однако… "колеса должны вертеться"… Леземте назад в вагон, дорогой профессор…
Дующий в угон поезду льдистый северный трамонтано треплет и рвет полы наших пальто.
3. Лили Марлен
Два месяца, проведенных в "Казачьем стане", приютившемся в отрогах Фриулийских Альп, - тема отдельной трагической повести, героями которой станут последний из рыцарей Дона старик П. Н. Краснов и его юный оруженосец, пришедший из рядов РККА сотник Н. С. Давиденко. Бог даст, напишу когда-нибудь и ее, но здесь, в этой книге - только начало последнего акта, финал которого прозвучал через месяц в Лиенце в молитве торжественно-ужасающей панихиды, пропетой по самим себе…
- Со святыми упокой, Христе Боже, раб Твоих…