Мадам Делормель выскользнула на широкую лестницу. Она была далеко не так утомлена, как старалась показать; когда взбегала по лестнице, ее поступь с каждым шагом становилась все легче. Чтобы идти быстрее, она задрала свою воздушную тунику до колен, так что стали видны три серебряных браслета на левой щиколотке и сандалии, ремни которых изображали змей. В коридор третьего этажа она уже почти вбежала, постучала раскрытой ладонью в одну из украшенных барельефами дверей, которые Делормель прихватил при разграблении какого-то дворца, и отворила ее ранее, чем кто-либо откликнулся.
- Розали, где ты забыла своего жирного супруга? - спросил Сент-Обен, в то время как его друг Дюссо помогал ему повязать замысловатый галстук.
- Он торгуется с Тальеном насчет мыла и даже не может пошевелиться - позирует художнику. Время у нас есть.
- У тебя - да, - сказал Сент-Обен, обхватывая ее обеими руками за талию, - но не у нас.
- Так ты сегодня вечером не придешь в Ганноверский павильон?
- Никак невозможно! В "Амбигю-Комик" дают спектакль, высмеивающий нас. Мы должны там быть, чтобы его сорвать.
- Раздавая тумаки, ты можешь и схлопотать их.
- Нас много.
- Мой дорогой Сент-Обен, - сказал Дюссо, являя пример деликатности, - я подожду вас в карете.
- Я скоро…
Делормель предложил молодому человеку, с которым он свел знакомство в день ареста Робеспьера, комнату в своем особняке. Движимый чем-то вроде отеческой приязни, он выхлопотал ему и должность: красивого почерка оказалось достаточно, чтобы его приняли на службу в Комиссию по планам военных кампаний. Сент-Обен туда и носа не казал, не считая дней выплаты жалованья. Что до Розали, Делормель нашел ее - можно даже сказать, "приобрел", - листая "Брачный указатель", газету, выходившую по вторникам и пятницам, по которой выбираешь себе спутника жизни по объявлениям, наудачу, как в лотерее.
Первого же визита Розали оказалось достаточно: Делормелю захотелось покрасоваться об руку с очаровательной супругой; итак, он выводил ее в свет, а на прочее плевал. Может быть, его даже устраивала связь жены с Сент-Обеном, которую она поддерживала, не таясь, ведь она выглядела такой веселой между двух мужчин, которых любила на разный манер: одного ради наслаждения, другого из-за денег.
Перед колоннадой у входа в "Амбигю-Комик" было не протолкнуться от множества шикарных карет и лошадей. Станислас Фрерон, мгновенно узнаваемый по своему белокурому парику, женственной повадке и бледно-голубому костюму, полы которого хлопали его по икрам, шел, пробивая себе дорогу среди густой толпы буржуа и простолюдинов, столпившихся на крыльце и у кассовых окошек. Его сопровождали молодая женщина с волосами, зачесанными наверх и скрученными узлом, скорее раздетая, чем одетая, наподобие Дианы-охотницы - в короткой прозрачной тунике, - и маленький сухощавый человек без возраста, но, пожалуй, молодой, чей угрюмый вид, плохонький редингот и трость, которую он держал, словно шпагу, побуждали других зрителей сторониться. Стало быть, Фрерон пригласил генерала Буонапарте и потаскушку на "Безумие дня" - комедию, о которой в Париже было много разговоров, хотя никто ее еще не видел. В фойе, где они условились встретиться, мюскадены замахали своими утяжеленными тростями, радостно приветствуя Фрерона, а когда он повлек своих гостей на лестницу, ведущую к ложам, затянули "Пробуждение народа", нечто вроде "Антимарсельезы" на музыку Гаво:
Всем виновным в злодействах отныне - война!
Им живыми от нас никогда не уйти!
Им придется за все расплатиться сполна -
Их настигни, о, друг мой, и всем отомсти!
Буонапарте вошел в ложу вслед за Фрероном и его подружкой. Трехъярусную люстру только готовились зажечь и поднять на цепях к потолку, но свечи рампы уже горели, как и канделябры на авансцене. Зала наполнялась публикой: буржуа и кое-кто из мюскаденов - в ложах, народ в партере, и все это кудахчет, обменивается приветствиями, да уже и перебранки затевает.
- Я предчувствую сильную качку, - сказал Фрерон, садясь.
- Сильную что? - переспросила девица.
- Драку, - лаконично пояснил Буонапарте, испытующим взглядом обшаривая залу.
- Посмотрите на них, они все пришли сюда, чтобы помахать кулаками…
Девушка, опершись на обитый бархатом бортик ложи, вытянула шею, чтобы лучше видеть группу мюскаденов, занявшую центр залы. Тут подняли занавес, и стало относительно тихо. На сцене карикатурный мюскаден с мучнисто набеленным лицом, в гигантской шляпе, похожих на лупы очках, сползающих на кончик носа, и галстуке, топорщащемся на уровне губ, задекламировал, гундося:
- Я, когда вихозю из Пале-Рояля, полозительно делаюсь больным, уверяю вас!
- Тебя призывает Вандея! - возгласил в ответ фанфарон в костюме жандарма.
- Вандея? Какой ужас! А где это?
- Пусть эти шуты и отправляются в Вандею! - выкрикнул зритель из партера.
- В Вандею! В Вандею! - завыли его соседи.
Стул, брошенный откуда-то с балкона, оглоушил двух крикунов, и его падение стало сигналом к атаке. Полетели новые стулья, в воздухе замелькали шляпы, трости, башмаки, буржуа в своих ложах присели на корточки, прячась от метательных снарядов. Шайка мюскаденов заметалась по рядам, щедро раздавая кому ни попадя палочные удары. Сент-Обен первым вскарабкался на сцену, за ним последовала еще дюжина его приятелей. Он вырвал текст пьесы из рук суфлера, разорвал его, потоптал, а несколько разрозненных страниц швырнул в зал, не переставая орать:
- В Вандею кривляк!
- Долой привилегированных! Снова спасу от них нет!
Сент-Обен загорланил "Пробуждение народа", хор его сторонников подхватил, простолюдины в ответ звучно грянули "Марсельезу".
- Станислас, - шепнула девушка на ухо Фрерону, - этот молодой человек мне любопытен.
- Сент-Обен? Я его вам представлю, моя красавица.
- После спектакля?
- Если ему не наставят слишком много шишек.
- А может быть, вы пригласите его завтра к виконту? Я там буду.
- Если он захочет, приглашу.
- А вы, генерал, будете у Барраса? О, да он исчез.
Фрерон, в свою очередь обернувшись, заметил:
- Должно быть, баталии этого рода не представляют интереса для артиллериста.
Буонапарте ушел, как только появился полицейский комиссар секции Тампль со своей перевязью и пригрозил очистить залу. Представление все равно не могло продолжиться, его заменили брань, пение и палочные удары.
Ни малейшей приязни к французам Буонапарте не испытывал, а Париж просто ненавидел. Если посмотреть издали, столица со своим скоплением куполов и башен напоминала ему ощерившуюся пасть, увиденная вблизи, просто пугала. Проехав таможенную заставу, где теперь уже не требовали ввозную пошлину, вы увязали в черной липкой грязи, под ногами хлюпала зловонная смесь, тысяча ручейков - сточные канавки под открытым небом, жирные помои кухонь, - приходится брести по всему этому мимо межевых столбов из песчаника, за которые прячешься, отскакивая прыжком, когда на тебя вдруг несется стремительный фиакр, а о тротуаре и мечтать не приходится, его нет нигде, кроме как на улице Одеон. Улочки пролегали по причудливому следу былых тропинок, которые петляли, чтобы обогнуть дерево или поле, они были тесны и сужались еще больше в силу маниакальной склонности лавочников выставлять столики со своим товаром наружу для пущей наглядности. Дома обклеены объявлениями так, что стен не видно, повсюду фонтаны без воды и деревья Свободы, которые, не вынеся зимней стужи, торчали мертво, словно метлы. Следовало остерегаться бездомных собак, рыщущих стаями, тощих, грязных животных с глазами хищников. И негде спрятаться, приютиться. Тишины не найдешь нигде. Париж пропах мочой, черным мылом и грязью. Скобяная набережная воняет селедкой. В домах, на лестничных площадках, в коридорах - продолжение улицы, уединение существует лишь для богатых, прочие обречены терпеть чужие взгляды, шум, крики кучеров и торговцев, перебранки, скрип мельничных колес у Торгового моста, песни, этот затхлый дух, который так застаивается в домах, что, бывало, месяца три пройдет, прежде чем догадаются: гражданин Мик, продавец говяжьих голов, давно умер в своей каморке один-одинешенек; чтобы другие жильцы забеспокоились, его труп должен был прогнить вконец и привлечь множество тараканов…
В этой поганой дыре Наполеона душила ярость, он проклинал город с его оглушающей суетой, от которой честолюбцу не уйти. Что тут можно поделать? Куда денешься? Кто станет слушать такого хилого, скверно одетого брюзгу, злобного, как клещ, хотя, впрочем, если надо, и обольстительного, когда он поглядывает голубыми глазами на дам? Но в ту ночь, выйдя из театра, он устремил этот свой завораживающий взгляд на картину совсем иного рода.