Забытый, казалось бы, древнееврейский язык – иврит, так быстро обрел семиосферу, ибо развалины или брезжащий в своем реальном отсутствии облик Храма – таили под собой всю знаковую мощь не погребенной, а как бы оттесненной, но оттиснутой знаками на пергаменте, а затем на бумаге, культуры. Специалистам по знаковым языкам исчезнувших и вновь открываемых цивилизаций, подобно археологам, не требовалось особых усилий. Острова, лакуны, пятна на воде говорили о сохранившейся Атлантиде, тем более – своды книг – Тора, Талмуд – благодаря заброшенности сохранившиеся в подвалах других народов. Знаковая эта сфера казалась музеем, а, по сути, была живым явлением, лабораторией природы и мифа, как и земля Израиля, где история воистину сливается с географией. И эта подвижная знаковая система воспринимается во всем просвещенном мире, не просто как место – а как Святая земля.
В зазоры существующего рядом с нами Ничто, безуспешно пытается проникнуть Бытие в мышлении особенно дотошных умов человеческих. И кажется уму, что вот, он коснулся некой целостности и полноты, соединяющей Бытие и Ничто, и опять это – иллюзия. Но, только двигаясь от иллюзии к иллюзии, мир достиг того, чего достиг, а впереди – все также в неодолимом отдалении – нескончаемо отрицаемый, проклинаемый, высмеиваемый, топтаный и паленый текст "В начале Бог создал небо и землю".
Там, на земле Обетованной, становится понятным, как этническая сторона знаковой системы смыкается с лингвистикой и историей культуры.
Там, на земле Обетованной, я ощутил, что слово не только пригвождает собой присутствие вещи или со-бытия, ибо это "со" к слову "Бытие", говорит о бытии, переживаемом вместе с другими, Слово не только обозначает, но и хранит присутствие вещи или события.
Четырнадцать лет назад, покинув эту землю, на которую я в эти дни ступил снова, я понял, чего мне и, вообще нам, здесь не хватало.
Недостаток Бытия.
Оказывается, это не выдумка. Недостаток этот обнаруживается, быть может, всего на миг, но присутствие этого недостатка уже обозначено.
Обратного хода нет.
Недостаток этот восполняется структурной поэтикой. Поэтическое слово не обычно. Оно захватывает некое пространство, размытое, осыпающееся, но своей незавершенностью дающее глубокофокусный взгляд на понятие целостности.
Особенно это ощутимо в библейских текстах. Там это обещание целостности и есть та невероятная сила, которая дает этому тексту энергию, пробивающуюся через три тысячелетия.
Гениальная находка – пауза. Она-то и породила слово.
Словесный пучок слов может дать эффект лазерного луча, усыпить зрение читателя, разрушить катаракту его видения, которая образовалась годами накапливающейся слепоты от нежелания видеть истину, боязни ее видеть, готовности изменить истине, ссылаясь на слепоту, как на "истину жизни". Только слова становятся подобными укротителю. Они приручают бесконечность вещей и предметов к существованию в мире.
Но сам язык, само течение букв и фраз остается ревниво скрытым, словно прячет свое возникновение и происхождение, как тайну за семью замками. В главной книге еврейской Каббалы "Зоаре" есть гениальная притча, как Бог должен решить, на какой букве ему построить мир. Весь алфавит выстраивается к Нему – в очередь, и каждая буква рвется доказать свое преимущество.
Но частица "со" есть и в слове "со-держание". Наша жизнь "держится" на языке, как на проволоке держится канатоходец, выражая своим бесстрашием наше тайное и главное желание балансировать в собственной жизни, испытывая ее остроту на грани падения и вознесения. Таково оно – "содержание" всеми нами отрезка отмеренной нам жизни – и ее содержание.
И что такое – монолог? Это не терпящий возражения диалог, ибо, утверждая в нем или сомневаясь, ты натыкаешься на возражение, иронию, подвох, собственное неверие. И за всем этим кто-то стоит. Дай бог, чтобы это был Бог. Ведь вокруг нас вертятся десятки людей. Друзья и мимолетно знакомые. Враги и двуличные. Скучные и неожиданные зануды. Обаятельные и невыносимые негодяи. Самоуверенные глупцы, с потрясающей знатока наглостью рассуждающие на любые религиозные, философские, литературные темы, до того, что знаток онемевает. Вот, и длится безмолвный диалог с сонмом, по сути, теней, окружающих писателя и философа. Но это и есть литература и философия. Когда же в редкие минуты озарения этот диалог достигает присутствия Бога, ощущается мгновенный, как озноб, поцелуй Ангела смерти. И это подобно молнии, которая дает чувство, что жизнь прожита недаром, даже если и это, по сути, иллюзия.
При помощи диалога личность соединяется с вечностью. Пример: Платон, Достоевский, Паскаль, царь Давид. Его "Псалмы" рождены его прелюбодеянием. Это отчаянная исповедь, полная раскаяния и в то же время радости жизни, опять же данной Им – диалог с Ним. И настолько велик и неисчерпаем этот диалог, что стал откровением любого человеческого существа во все времена и на всех языках. Жажда жизни прорывается сквозь мольбу о прощении, но глубина раскаяния не вызывает сомнения в своей искренности. А то, что это царь, – у евреев не воспринимается, как нечто особенное. Это какой-то не такой царь. Он царь, что ли, в необыкновенном человеческом понимании, с первого момента, когда юношей-пастухом приходит к братьям в военный лагерь и как бы ненароком, но уверенно убивает Голиафа.
Если видеть язык как завершенный в себе феномен, то – мертвый, безмолвный – он оживает в говорении. Такое событие произошло с древнееврейским языком, ожившим заново. Именно он возродился в отличие от двух других великих языков древности – греческого и латыни, замененных новогреческим и итальянским. На примере иврита особенно видно, как язык заново порождает нацию, ее каждодневное бытие, вещи и события. И все, скрытое в книгах на этом языке, растасканное переводами на языки всех наций мира, внезапно вернулось к своему первоначальному истоку. Древнееврейский язык – иврит – показал свой великий нрав одного из изначальных языков человечества, несущих тысячелетия в своих словах-сотах.
Это трудно осознать. Да и не нужно. Феномен "малого народа", давшего великий язык, подобен феномену большого взрыва из малой точки".
При словосочетании "малый народ" в аудитории прошел негромкий гул. Неожиданно для всех это понятие, введенное математиком Шафаревичем в самом отрицательном смысле, обрело положительное звучание.
Орман продолжал:
"Величие языка еще и в его отъединении, в создании зазора, в умении стать самостоятельным феноменом. Да, так он теряет свою "почвенность" и тут же воруется всеми, оттесняющими его самого.
Думаю, многие из лингвистов, сидящих в зале, чувствовали это в своей жизни, когда кто-то выдавал их мысли за свои. В такие минуты остается только онеметь или заикаться от удивления. Но эти воры быстро вянут, ибо неоригинальны, вторичны и, главное, не могут продолжить мысль.
Язык же, как и оригинальное творчество – судьбоносен. Можно ими манипулировать какое-то время, но все это облупливается, как бездарная штукатурка, под которой обнаруживается истинная колонна или арка.
Истинное в языке и творчестве в сущности своей архитектурно. Всякая фальшивая надстройка обрушивается".
Впервые, при этих словах, безмолвствующая аудитория разразилась аплодисментами. Видимо в этот миг, в это время, в этом месте сказанное достало всех.
Орман продолжал:
"У мистики есть свой этнос.
Архетип – коллективное бессознательное – это знак.
Исход – глобальный знак иудейского этноса.
И на собственной индивидуальной судьбе я ощутил великое знаковое событие – Исход евреев из России в двадцатом веке.
Когда человек меняет место жизни, все "остраняется", по выражению Виктора Шкловского. На этом изменении, как на разломе, обнажается мир и действующие в нем лица, возникают новые связи, соединения, слог и стиль, то есть все то, что переводится с латыни одним словом – "текстум" – текст.
Открывается истина, что текст, столь вкусно называемый романом, есть открытая словесная система. И она втягивает в себя все потоки – жизни, памяти, всего прочитанного, усваиваемого через цитату, образ, иронию, трагедию и даже запах. Вспомним Пруста.
Только в этом контексте начинаешь понимать феномен структурной поэтики таких структурированных знаковых текстов, как Тора, Пророки и Летописи, возникших тысячелетия назад и покоривших весь мир. Даже по тиражу их не может догнать никакой иной текст. Речь о тираже в более, чем два с половиной миллиарда экземпляров. Речь идет о Библии.
Очнувшись на земле этой Книги, я понял сразу главное: нельзя копошиться на этой земле, обреченной Мировой Мистерии.
Тогда, во второй половине семидесятых, я говорил в своем докладе о структурной поэтике в Тель-Авивском университете, что философский или художественный текст – нечто большее, чем составляющие его части, как, положим, кристалл – нечто больше чем его первооснова – углерод. И университетские преподаватели, будучи в курсе последних новшеств мировой культуры, воспринимали это, как нечто элементарное, тривиальное, само собой разумеющееся. И это, перешептывались они, выдается, как последнее достижение мысли за "железным занавесом"? На самом же деле, объяснил я, под этим поверхностным уровнем квазикультуры в страшные дни сталинского террора, а затем – в тухлой брежневской империи формировались яркие гуманитарные идеи и выдающиеся интеллекты уровня Бахтина и Лотмана, которые, вырвавшись в свободный мир, потрясли его.
Но сейчас мы раскачиваемся на краю потока Истории, прорвавшего плотину. Смешались воды, хлынули идеи с Запада и из собственного исторического прошлого здесь, на Востоке. Но, в общем и целом, ничего уже нельзя изменить: научный и идеологический кризис захлестывает сегодня весь мир.